Поэт, романист и драматург Бруно Ясенский известен русским читателям преимущественно своими прозаическими произведениями, главным образом романами: "Я жгу Париж" и "Человек меняет кожу".
Рассказывая о себе, Ясенский писал в 1931 году: "Автобиография - это анкета, которую, в отличие от других анкет, писатель заполняет уже после того, как он был допущен в ту широкую организацию, которая называется массовый читатель.
Год рождения - 1901.
Происхождение - мелкобуржуазное. Место рождения - бывшее Царство Польское, ныне Речь Посполита Польская, Сандомирская равнина над Вислой. Край обильный и скудный, приберегший для одних плодородные полосы шумящей пшеницы (прославленная на всю страну "сандомирка"), для других - лоскуты песчаных пустырей, где от колоса до колоса не слышно голоса, край богатых помещиков и беднейших крестьян, собирающих со своего морга земли слишком много, чтобы умереть, слишком мало, чтобы жить от урожая до урожая.
Родился я в маленьком местечке, прославившемся впоследствии во время мировой бойни количеством укокошенных солдат обеих доблестных армий. Отец мой был провинциальный врач, осевший на всю жизнь в этом закутке, отстоявшем на 35 верст от ближайшей железнодорожной станции. Крестьян, значительную часть года перебивавшихся впроголодь, лечил преимущественно даром, в округе слыл большим чудаком, ополчившим против себя местную верхушку во главе с аптекарем, не прощавшим ему, что тот отказывается выписывать мужикам дорогие лекарства.
Учился я в Варшаве, в университет поступил в Кракове. Было это в 1918 году, то есть как раз в тот знаменитый год, когда "вспыхнула независимая Польша" на развалинах габсбургской и гогенцоллернской монархий, взорванных динамитом Октябрьской революции. Это были годы, когда воздух в Польше был полон угара самого зоологического шовинизма и воскресших великодержавных амбиций, когда раздавленное польскими штыками национальное восстание на Западной Украине и стремительный поход на Киев открывали, казалось, перед наскоро сколоченным польским буржуазным государством перспективы "от моря до моря". Поход Красной Армии на Варшаву, правда, сразу сузил эти перспективы чуть не до пределов варшавских застав, но разгоревшиеся аппетиты не улеглись в надежде на реванш в недалеком будущем.
Первые мои стихи, появившиеся в печати в 1919 - 1920 годах и носившие отпечаток формальных поисков (резко осужденные уже в следующем году в стихотворной автокритике), своей нарочитой грубостью в третировке "святых и неприкосновенных" идеалов независимости, национальной культуры, религии, культа войны прозвучали диссонансом в хоре молодой империалистической литературы, голосившей на все лады "осанна" формировавшемуся буржуазному государству.
Поэма "Песня о голоде", опубликованная в 1922 году, при всей своей идеологической нечеткости была в послевоенной польской литературе первой крупной поэмой, воспевающей социальную революцию и зарю, зажегшуюся на востоке. Остатки непреодоленного мелкобуржуазного идеализма, как узкие, не по ноге башмаки, мешали сделать решительный шаг.
Освобождение пришло извне, в виде неожиданного потрясения. Потрясением этим было кровавое восстание 1923 года. Захват Кракова вооруженными рабочими, разгром полка улан, вызванных для усмирения восставших, отказ пехотных частей стрелять в рабочих, братание солдат с восставшими и передача им оружия - все эти стремительные происшествия, изобилующие героическими эпизодами уличной борьбы, казались прологом величайших событий. Двадцать четыре часа, прожитых в городе, очищенном от полиции и войск, потрясли до основ мой не перестроенный еще до конца мир. Когда на следующий день, благодаря предательству социал-демократических лидеров, рабочие были обезоружены и восстание ликвидировано, я отчетливо понимал, что борьба не кончилась, а начинается борьба длительная и жестокая разоруженных с вооруженными, и что мое место в рядах побежденных сегодня.
В следующем году я работал уже литературным редактором легальной еще в то время коммунистической газеты "Рабочая трибуна" во Львове и, переводя для нее многочисленные статьи Ленина, впервые принялся изучать законы, руководящие развитием капиталистического общества, теорию и практику классовой борьбы.
Политические стихотворные памфлеты, которые я печатал в "Рабочей трибуне" после того как по ним прошелся красный карандаш цензуры, появлялись на свет в виде безукоризненно белых пятен, снабженных только заголовком и подписью.
Годы 1924 - 1925 были для меня годами внутреннего творческого кризиса. Писать по-старому считал ненужным, по-новому еще не умел.
Прыжок от формально утонченных, оперирующих отдаленными ассоциациями стихов "Земли влево" до народной скупой простоты "Слова о Якове Шеле" (поэмы о крестьянском восстании), простоты не всегда еще зрелой и полнозвучной, был для меня решающим этапом внутреннего преодоления, первым моим шагом на пути к подлинно пролетарской литературе, литературе - непосредственному оружию классовой борьбы. "Слово о Якове Шеле", выпущенное мной уже в эмиграции, в Париже, осталось поэтому, несмотря на свои идеологические и композиционные недочеты, моим любимым произведением.
Все острее ощущаемая потребность принимать активное участие в развертывающихся вокруг классовых боях посредством неотразимого оружия художественного слова заставила меня забросить стихи и сесть за прозу. Результатом трехмесячной работы и явилось мое первое прозаическое произведение - роман "Я жгу Париж".
Активная работа в рядах французской компартии лучше теоретических размышлений научила меня применять литературное творчество к задачам повседневной партийной агитации и пропаганды.
В 1927 году я организовал в Париже рабочий театр из польских рабочих-эмигрантов, который в тяжелую эпоху полицейских репрессий должен был стать проводником революционных идей и организатором эксплуатируемых польских рабочих масс во Франции. Массы эти, состоящие из малоземельных и безземельных крестьян, которых голод выгнал из Польши, были отданы на произвол французского капитала. Вот почему следующей своей работой я наметил пьесу о революционной борьбе крестьян за землю, основав ее на тех же мотивах, что и поэму о Якове Шеле. Пьеса, несмотря на доносы польского посольства и преследования парижской полиции, ставилась в десятках рабочих центров парижского округа и имела большой отклик.
Не бойся врагов – в худшем случае они могут тебя убить.
Не бойся друзей – в худшем случае они могут тебя предать.
Бойся равнодушных – они не убивают и не предают, но только с их молчаливого согласия существует на земле предательство и убийство.
(Роберт Эберхардт. «Царь Питекантроп Последний»)
ГЛАВА ПЕРВАЯ
31 декабря 1934 года на четверти земного шара лежал снег. В городах с улиц его сметали механическими щетками, ледяную корку скалывали вручную скребком. Снега от этого не убавлялось, он порошил не переставая. В столицах обильно солили мостовые и тротуары, посыпали песком. Семь с половиной миллионов людей с утра до вечера только и занимались этой непроизводительной работой. Прохожие скользили, падали, отряхивались и приплясывая бежали дальше.
К вечеру в городах, на фасадах зданий, зажглись синие и красные – аргоновые и неоновые – трубки. Оба газа найдены были недавно английским химиком Рамзаем и быстро нашли применение как дешевая световая реклама, вытесняя электрические лампочки.
В большинстве стран в этот вечер, по очень старому обычаю, люди собирались в ресторанах и на частных квартирах, много ели и выпивали, поминутно поглядывая на часы. Ровно в двенадцать под общий звон и гомон они поднимали тост за наступивший Новый год. Большинство из них: полагало, что истекший год был на редкость плох и тяжел, но новый будет непременно лучше. Впрочем, так они думали и год тому назад.
На следующее утро десятки миллионов людей вставали с головной болью, с отрыжкой, глотали чай с лимоном, минеральную воду, соду, всякие пилюли и с туманом в голове отправлялись на работу. Начинался новый, лучший год.
Итак, когда большая стрелка приближалась к двенадцати, где ее уже поджидала малая, она была, как любили выражаться журналисты, «в центре внимания всего мира».
В одном только городе большие часы на городской башне показывали неизменно 8.26. Город назывался Сан-та-Рита и лежал в Центральной Америке, в республике Гондурас. Часы на его башне показывали 8.26 не потому, что таково было местное время, а потому, что две недели назад в маленьком городе Санта-Рита случилось большое землетрясение, разрушившее до единого все дома. По непонятным причинам уцелела лишь городская башня с часами, которые остановились навсегда, отметив час и минуту постигшего город бедствия. Лишенные крова, сантаритяне вместе с населением других разрушенных районов бежали в горы Гватемалы и встречали новогоднюю ночь под открытым небом при свете костров. Новый год не сулил им ничего хорошего.
Впрочем, и в других странах много людей не смотрело в эту ночь на часы.
В Польше, в Домбровском бассейне, шел снег. У ворот шахты «Баська» всю ночь до утра толпились женщины, много женщин в платках. На шахте происходили странные вещи. В поселках об этом передавали шепотом. Когда управление решило закрыть шахту, горняки заявили, что добровольно не уйдут, – уйти им было некуда. Последняя смена в восемьдесят человек осталась под землей. Забастовщики сняли с тросов подъемную машину и объявили голодовку.
На следующий день из шахты «Дорота» на «Ваську» прорвалась вода. Вода затопила лаву «А». Восемьдесят человек, отступая по пояс в воде, укрепились в штреке 12. В штреке сильно пахло газом.
На пятый день у забастовщиков под землей осталась всего одна лампа и совсем немного карбида. Наверху, у спуска в шахту, молчаливо караулили полицейские. Управление на запрос профсоюза ответило, что шахту спасти нельзя.
В городе Саарбрюккене царило в эту ночь необычайное оживление. Все «истинные германцы» приветствовали новый год как год освобождения Саара от французской оккупации и приобщения его к единому телу праматери Германии. В пивных и винных погребках настоящие патриоты, изъявившие готовность поднять тост за рейхсканцлера Гитлера, получали бесплатно бокал рейнского вина и пиво в неограниченном количестве.
Рабочий Карл Люкеембургер не раз в беседах заявлял своим друзьям, что ему не нравится рабочее законодательство в Германии. В конце концов он эльзасец, и из двух зол он предпочитает французскую оккупацию национал-социалистской.
В этот день рабочий Карл Люкеембургер был особенно доволен. После длительных хлопот он заполучил наконец французский паспорт. Теперь ему на этих свиней наплевать! Он французский подданный, и ему нет до них никакого дела.
Новый год он решил для вящей безопасности встретить в семейном кругу, с женой и двухлетней дочкой. Поздно вечером, нагруженный покупками, он возвращался домой. Над улицами сплошным потолком нависли гирлянды электрических лампочек. Город, как в мировую войну, кишел офицерами всех союзных армий, с той только разницей, что к англичанам и итальянцам прибавились еще голландцы и шведы. Итальянцы в эту ночь оккупировали отель «Месмер», англичане укрепились в баре «Эксцельсиор». На пороге бара долговязый капитан индийской армии, в красном смокинге и зеленых брюках в желтую клетку, воинственно потрясал в воздухе шестидюймовым снарядом для сбивания коктейлей. Рабочий Люкеембургер плюнул и прошел мимо.
Дома, когда он сел с семьей за стол и стал раскупоривать бутылку недорогого, но честного вина, стекла окна звякнули, раздалось несколько выстрелов. Карл Люкеембургер был убит на месте, его жена и дочь в тяжелом состоянии были доставлены в ближайшую больницу.
«Отчизна-мать, цвети века! На Рейне мощь твоя крепка!»
В Союзе Советских Социалистических Республик, в городе Москве, происходила в это время радиопередача для зимовщиков Арктики.
«Алло! Алло! Говорит Москва! Говорит Москва! Радиостанция имени Коминтерна… У микрофона председатель Центрального Исполнительного Комитета СССР Михаил Иванович Калинин».
«Товарищи работники Арктики! Вы разбросаны в отдаленных, безлюдных местах, в местах суровой природы, где появление человека, в особенности в зимнее время, считалось исключительным геройством отдельной личности, исключительным геройством мучеников науки, либо где люди появлялись в результате бедствия полярной экспедиции…»
На полярной станции Маре-Сале, у западного побережья полуострова Ямал, в теплом помещении станции люди, затаив дыхание, гурьбой стояли у радиоприемника.
Вчера с вечера продовольственные склады станции подверглись атаке полярных мышей – лемингов. Голодные рыжие леминги, похожие на бесхвостых крыс, ринулись пожирать съестные припасы, заготовленные на зиму, до будущей навигации. С севера надвигались новые необозримые стаи.
Весь день на станции кипела работа. Продукты поднимали на навес, водруженный высоко над землей на деревянных столбах. На дворе ревела метель. Ночью леминги приступом взяли столбы.
Не дослушав передачи, люди кинулись к навесам защищать драгоценный провиант.
Бруно Ясенский
Заговор равнодушных
Не бойся врагов – в худшем случае они могут тебя убить.
Не бойся друзей – в худшем случае они могут тебя предать.
Бойся равнодушных – они не убивают и не предают, но только с их молчаливого согласия существует на земле предательство и убийство.
(Роберт Эберхардт. «Царь Питекантроп Последний»)
ГЛАВА ПЕРВАЯ
31 декабря 1934 года на четверти земного шара лежал снег. В городах с улиц его сметали механическими щетками, ледяную корку скалывали вручную скребком. Снега от этого не убавлялось, он порошил не переставая. В столицах обильно солили мостовые и тротуары, посыпали песком. Семь с половиной миллионов людей с утра до вечера только и занимались этой непроизводительной работой. Прохожие скользили, падали, отряхивались и приплясывая бежали дальше.
К вечеру в городах, на фасадах зданий, зажглись синие и красные – аргоновые и неоновые – трубки. Оба газа найдены были недавно английским химиком Рамзаем и быстро нашли применение как дешевая световая реклама, вытесняя электрические лампочки.
В большинстве стран в этот вечер, по очень старому обычаю, люди собирались в ресторанах и на частных квартирах, много ели и выпивали, поминутно поглядывая на часы. Ровно в двенадцать под общий звон и гомон они поднимали тост за наступивший Новый год. Большинство из них: полагало, что истекший год был на редкость плох и тяжел, но новый будет непременно лучше. Впрочем, так они думали и год тому назад.
На следующее утро десятки миллионов людей вставали с головной болью, с отрыжкой, глотали чай с лимоном, минеральную воду, соду, всякие пилюли и с туманом в голове отправлялись на работу. Начинался новый, лучший год.
Итак, когда большая стрелка приближалась к двенадцати, где ее уже поджидала малая, она была, как любили выражаться журналисты, «в центре внимания всего мира».
В одном только городе большие часы на городской башне показывали неизменно 8.26. Город назывался Сан-та-Рита и лежал в Центральной Америке, в республике Гондурас. Часы на его башне показывали 8.26 не потому, что таково было местное время, а потому, что две недели назад в маленьком городе Санта-Рита случилось большое землетрясение, разрушившее до единого все дома. По непонятным причинам уцелела лишь городская башня с часами, которые остановились навсегда, отметив час и минуту постигшего город бедствия. Лишенные крова, сантаритяне вместе с населением других разрушенных районов бежали в горы Гватемалы и встречали новогоднюю ночь под открытым небом при свете костров. Новый год не сулил им ничего хорошего.
Впрочем, и в других странах много людей не смотрело в эту ночь на часы.
В Польше, в Домбровском бассейне, шел снег. У ворот шахты «Баська» всю ночь до утра толпились женщины, много женщин в платках. На шахте происходили странные вещи. В поселках об этом передавали шепотом. Когда управление решило закрыть шахту, горняки заявили, что добровольно не уйдут, – уйти им было некуда. Последняя смена в восемьдесят человек осталась под землей. Забастовщики сняли с тросов подъемную машину и объявили голодовку.
На следующий день из шахты «Дорота» на «Ваську» прорвалась вода. Вода затопила лаву «А». Восемьдесят человек, отступая по пояс в воде, укрепились в штреке 12. В штреке сильно пахло газом.
На пятый день у забастовщиков под землей осталась всего одна лампа и совсем немного карбида. Наверху, у спуска в шахту, молчаливо караулили полицейские. Управление на запрос профсоюза ответило, что шахту спасти нельзя.
В городе Саарбрюккене царило в эту ночь необычайное оживление. Все «истинные германцы» приветствовали новый год как год освобождения Саара от французской оккупации и приобщения его к единому телу праматери Германии. В пивных и винных погребках настоящие патриоты, изъявившие готовность поднять тост за рейхсканцлера Гитлера, получали бесплатно бокал рейнского вина и пиво в неограниченном количестве.
Рабочий Карл Люкеембургер не раз в беседах заявлял своим друзьям, что ему не нравится рабочее законодательство в Германии. В конце концов он эльзасец, и из двух зол он предпочитает французскую оккупацию национал-социалистской.
В этот день рабочий Карл Люкеембургер был особенно доволен. После длительных хлопот он заполучил наконец французский паспорт. Теперь ему на этих свиней наплевать! Он французский подданный, и ему нет до них никакого дела.
Новый год он решил для вящей безопасности встретить в семейном кругу, с женой и двухлетней дочкой. Поздно вечером, нагруженный покупками, он возвращался домой. Над улицами сплошным потолком нависли гирлянды электрических лампочек. Город, как в мировую войну, кишел офицерами всех союзных армий, с той только разницей, что к англичанам и итальянцам прибавились еще голландцы и шведы. Итальянцы в эту ночь оккупировали отель «Месмер», англичане укрепились в баре «Эксцельсиор». На пороге бара долговязый капитан индийской армии, в красном смокинге и зеленых брюках в желтую клетку, воинственно потрясал в воздухе шестидюймовым снарядом для сбивания коктейлей. Рабочий Люкеембургер плюнул и прошел мимо.
Дома, когда он сел с семьей за стол и стал раскупоривать бутылку недорогого, но честного вина, стекла окна звякнули, раздалось несколько выстрелов. Карл Люкеембургер был убит на месте, его жена и дочь в тяжелом состоянии были доставлены в ближайшую больницу.
«Отчизна-мать, цвети века! На Рейне мощь твоя крепка!»
В Союзе Советских Социалистических Республик, в городе Москве, происходила в это время радиопередача для зимовщиков Арктики.
«Алло! Алло! Говорит Москва! Говорит Москва! Радиостанция имени Коминтерна… У микрофона председатель Центрального Исполнительного Комитета СССР Михаил Иванович Калинин».
«Товарищи работники Арктики! Вы разбросаны в отдаленных, безлюдных местах, в местах суровой природы, где появление человека, в особенности в зимнее время, считалось исключительным геройством отдельной личности, исключительным геройством мучеников науки, либо где люди появлялись в результате бедствия полярной экспедиции…»
На полярной станции Маре-Сале, у западного побережья полуострова Ямал, в теплом помещении станции люди, затаив дыхание, гурьбой стояли у радиоприемника.
Вчера с вечера продовольственные склады станции подверглись атаке полярных мышей – лемингов. Голодные рыжие леминги, похожие на бесхвостых крыс, ринулись пожирать съестные припасы, заготовленные на зиму, до будущей навигации. С севера надвигались новые необозримые стаи.
Весь день на станции кипела работа. Продукты поднимали на навес, водруженный высоко над землей на деревянных столбах. На дворе ревела метель. Ночью леминги приступом взяли столбы.
Не дослушав передачи, люди кинулись к навесам защищать драгоценный провиант.
В городе Н., большом центре большого края, затерянного среди снежных просторов СССР, еще в полдень зажглись фонари.
В городе Н. был большой завод за номером таким-то. Завод был расположен на отлете, километрах в пятнадцати от центра.
В заводском клубе, на сцене, где среди красных склоненных знамен – огромный Ленин в два человеческих роста, длинный стол накрыт огненно-красным сукном. Там, меж графинов с водой и набитых окурками пепельниц, в сизом табачном дыму и в нервном сиянии ламп восседают сегодня знатные люди завода.
Торжественная часть близится к концу. После перерыва – большой художественный концерт, а после концерта – танцы, западноевропейские и национальные. «Обильно снабженный буфет». «По случаю Нового года имеются всевозможные сладкие вина».
Завтра День ударника, неплохо бы козырнуть перед страной одним-другим рекордом. О богатой выпивке не может быть и речи: какая уж работа с перепоя!
Но, во-первых, не все работают в утренней смене, а во-вторых, пропустить несколько рюмок не значит еще напиваться.
Одна беда – помещение клуба не рассчитано на такое количество народа. Где тут танцевать! И повернуться-то особенно негде.
И вот, немного покрутившись, молодежь разбредается по квартирам к тем, у кого попросторнее: в щитковые и каменные дома, где уже ждут накрытые столы, наскоро оборудованные в Складчину.
У Юрия Гаранина целых две комнаты в новом каменном доме, как подобает редактору заводской газеты «За боевые темпы». У Шуры Мингалевой премиальный патефон «Тиз-прибор». По нескольку пластинок принесет каждый: у Кости Цебенко весь Утесов, Гуга Жмакина собирает Ирму Яунзем, у Васи Корнишина «Черные глаза».
Всего двенадцать человек: комсомольцы, активные рабкоры, сотрудники газеты, а в основном – по принципу «кто с кем дружит». После бюро обещал зайти Филиферов, второй секретарь райкома. Жалко только, что первый секретарь Карабут в Сочи, а то пришел бы обязательно. Ничего, пусть поправляется, выпьем за его здоровье!
С. Ю. Витте
Воспоминания: Царствование Николая II
Старая орфография изменена.
(ldn-knigi: читая "Воспоминания" Витте, мы обнаружили в них множество неточностей в описании исторических событий, характеристик персон и т.д. Мы позволили себе в некоторых местах указать на другие источники, с отличающейся от варианта Витте интерпретацией. Оценить же полностью, что из мемуаров Витте можно считать достоверным историческим источником, а что нет - задача для профессиональных и серьёзных исследователей... (а также - любознательных читателей)
ldn-knigi: из тома I, см. вступительные замечания И. В. Гессена:
"...Для критического подхода к воспоминаниям графа Витте чрезвычайно существенны отличия стенографических записей от собственноручных заметок. Поэтому последние выделены в тексте звездочками (*)..."
ГЛАВА XXXIV
Манифест 17 октября и мой всеподданнейший доклад. Составленная мною справка о манифесте 17 октября. Записка Н. И. Вуича и кн. Н. Д. Оболенского. Почему Государь не решился на диктатуру? Государь приглашает меня на заседание 15 октября. Почему Государь настаивал на манифесте? О кн. Н. Д. Оболенском. Настроение ближайшей свиты Государя. О том, что Государь вел одновременно два совещания, одно при моем участии, а другое при участии Горемыкина. Как был подписан манифест 17 окт. О сношениях Великого Князя Николая Николаевича с черносотенной партией и с рабочим Ушаковым. О характере Государя Приезд Извольского с поручением от Императрицы Mapии Федоровны и моя беседа с вдовствующей Императрицей. Мои беседы с Государем накануне подписания манифеста. Впечатление, произведенное манифестом. О роли социалистических идей в событиях 17 октября. ... 1
ПЕРВЫЕ ДНИ МОЕГО ПРЕМЬЕРСТВА
Отставка Победоносцева, Булыгина и ген. Глазова. Моя беседа с представителями прессы. Отставка Великого Князя Александра Михайловича, предложение поста министра народного просвещения Таганцеву и поста товарища министра Постникову. Приглашение общественных деятелей. П. Н. Дурново....................... 49
ГЛАВА XXXVI
ТРЕПОВ И ВЕЛИКИЙ КНЯЗЬ НИКОЛАЙ НИКОЛАЕВИЧ
Отставка Трепова и назначение его дворцовым комендантом. Сенатор Гарин. Влияние Трепова на Государя. О связи Трепова с департаментом полиции. О печатании погромных прокламаций в департаменте полиции.
О погроме в Гомеле. О Великом Князе Николае Николаевиче. О просьбе Великого Князя Николая Николаевича не объявлять Петербурга на военном положении. О сношениях Великого Князя Николая Николаевича с Дубровиным. О сокращении сроков службы воинской повинности. О волнениях в войсках и тяжелом финансовом положении. ......... 67
ГЛАВА XXXVII
ОБРАЗОВАНИЕ КАБИНЕТА. АМНИСТИЯ. ЗАКОН О ВЫБОРАХ
О переезде моем в Зимний Дворец и о посещениях меня рабочими. О клеветническом слухе, будто бы я находился в преступных отношениях с советом рабочих депутатов. Об успокоении, наступившем после 17 октября, и демонстрации у Технологического Института. О совещаниях с общественными деятелями. Почему я настаивал на кандидатуре П. Н. Дурново. О поведении Дурново в моем кабинете.
О назначении графа Толстого министром народного просвещения. О товарище министра народного просвещения Герасимова. О государственном контролере Философове и министре торговли Тимирязеве. Об отставке Хилкова и назначении Немшаева. О военном министре Редигере, морском - Бирилеве. О прокуроре Святейшего Синода А. Д. Оболенском. О политической амнистии. О Коковцеве. О выработке закона о выборах. .....84
ГЛАВА XXXVIII
БЕСПОРЯДКИ И КАРАТЕЛЬНЫЕ ЭКСПЕДИЦИИ
О забастовках, предшествовавших 17-му октября. О выступлении черносотенцев. О моем товарищеском совете рабочим не устраивать забастовки. О прекращении забастовок и об аресте Носаря. О значении забастовки 1906 года. О беспорядках в армии и флот. О крестьянских беспорядках. О положении армии на Дальнем Востоке к моменту моего вступления в управление. О карательной экспедиции в Сибирь. Об угрозах революционеров убить моего внука. О беспорядках в Прибалтийских губерниях. Об экспедиции генерала Орлова и капитан-лейтенанта Рихтера. О генерале Орлове и Анне Танеевой. О беспорядках в Царстве Польском, об объявлении Царства Польского на военном положении и протеста общественных деятелей. О московском восстании..... 116
ГЛАВА XXXIX
ОТСТАВКА МАНУХИНА И ТИМИРЯЗЕВА
О недоброжелательства Трепова к Манухину. Недовольство Манухиным балтийских баронов. Заседание 9 ноября под председательством Государя. Отставка Манухина. Кандидаты на пост министра юстиции. Акимов и Щегловитов. О Мануйлове-Манусевиче, Гапоне и Тимирязеве. Отставка Тимирязева. Предложение мною поста министра торговли академику Янжулу.................. 158
ОТСТАВКА КУТЛЕРА. ИНТРИГИ ПРАВЫХ
О записке профессора Мигулина. О комитете под председательством Кутлера. О проекте Кутлера. Государь требует отставки Кутлера. Мое письмо Государю. Желание Государя назначить Кривошеина министром земледелия. Я предлагаю пост министра земледелия Самарину. Кандидатура Ермолова. Интрига правых. Записка крупных землевладельцев. О записочке Государя, в которой я извещался о предположении назначить Кривошеина министром земледелия, а Рухлова министром торговли. Назначение Никольского управляющим министерства земледелия и Федорова управляющим министерства торговли. Отзыв графа Потоцкого о Рухлове. . . 171
О желании моем привлечь к займу Ротшильдов и полученном от них ответе. О противодействии к заключению займа со стороны кадетов. Об отношении прессы в займу. О поездке Коковцева за границу. О приезде Нейцлина инкогнито в Петербург. О поведении Германии. О падении министерства Рувье и организации министерства Саррьена. О сомнениях Пуанкарэ в права императорского правительства заключить заем до созыва Государственной Думы. О заключении займа. Письмо Эрнеста фон Мендельсона-Бартольди ко мне. Роль Коковцева в заключении займа. ................192
ФИНЛЯНДИЯ
Об отношении к Финляндии Александра I, Александра II, Александра III и Николая II. О проекте генерала Куропаткина и женском характере Государя. Моя беседа с генералом Бобриковым накануне его назначения финляндским генерал губернатором. Генерал Куропаткин и Плеве. Совещание под председательством Государя. Мое заключение по проекту Куропаткина. Обсуждение вопроса в Государственном Совет. Утверждение Государем мнения меньшинства. Политика Плеве и Бобрикова в Финляндии. Убийство Бобрикова. Назначение князя И. Оболенского. Посещение меня после 17 октября статс-секретарем по финляндским делам Линденом. Назначение Герарда. О моих беседах с Мехелином по поводу статей основных законов, касающихся Финляндии. Об отставке Герарда и назначении Бекмана. О роли Императрицы Марии Федоровны в финляндском вопросе. Об Императрице Александре Федоровне........................220
ГЛАВА XLIII
УЧРЕЖДЕНИЕ ГОСУДАРСТВЕННОЙ ДУМЫ.
ОСНОВНЫЕ ЗАКОНЫ
О комиссии под председательством Сольского для изменения положения о Государственной Думе и Государственном Совете. О мнении члена комиссии Половцева, моем настоянии на продолжительности сроков полномочий членов Думы и Государственного Совета и мнении князя А. Д. Оболенского о земствах. О статье 87 основных законов и о том, как Столыпин применял эту статью. Законы о Государственной росписи. Об основных законах. О выработке проекта основных законов бароном Икскулем. О моем письме Государю по поводу проекта. О рассмотрении проекта в совете министров. Об изменении по моему настоянию статей, касающихся прерогатив Государя. Об изменениях в проекте основных законов статей, касающихся контингента новобранцев и зависимости министров от палат. О совещании под председательством Государя. О моей просьбе Трепову настоятельно советовать Государю не медлить с опубликованием основных законов. О причинах, вызвавших замедление опубликования, и интриге кадет................... 252
ГЛАВНЕЙШИЕ ЗАКОНОДАТЕЛЬНЫЕ МЕРЫ,
ПРОВЕДЕННЫЕ В МОЕ ПРЕМЬЕРСТВО
О законопроекте по поводу смертных казней. Об исключительных положениях. Об основании мною газеты "Русское Государство", и Столыпиным "Poccии". Законы о печати. Законы о собраниях. О крестьянских законах. О положении и высших учебных заведениях за время моего премьерства. Об еврейском вопросе и посещении меня еврейской депутацией. О беседе моей с представителями немецкого еврейства летом 1907 года. Об анархических покушениях за время моего премьерства и о том, что я не принимал никаких мер для своей охраны. ...... 269
МОЯ ОТСТАВКА
О Николае II и его отношении ко мне после 17 октября. О разговоре моем с Треповым, Великим Князем Николаем Николаевичем и Бирилевым по поводу моего желания подать в отставку. О моем письме Государю с просьбой об отставке. Ответ Государя. Высочайший рескрипт. Мой разговор с Государем о преемниках. О разговоре с Государем по поводу предложения назначить меня послом и выраженном им желании заменить графа Ламсдорфа Извольским. О дальнейшей судьбе членов моего кабинета после моей отставки. Об отставке Дурново и особых милостях Государя к нему. О членах кабинета Горемыкина: Коковцеве, Шванебахе, Сташинском, Щегловитове и Кауфмане. О предупреждении мною Государя об имеющихся документах у графа Ламсдорфа. Государь просить возвратить имеющиеся у меня документы. О назначении графа Сольского председателем и Фриша вице-председателем нового Государственного Совета. О назначении Шауфуса министром путей сообщения. О назначении князя Ширинского-Шахматова обер-прокурором Святейшего Синода. О назначении Столыпина министром внутренних дел и моем мнении по поводу назначения его впоследствии председателем совета министров. Об опубликовании законов до и после моего ухода с поста премьера, выработанных при моем непосредственном участии. Об упразднении комитета министров. Об отзывах Государя обо мне. ..........289
ПЕРВАЯ ДУМА. СТОЛЫПИН
О первой Думе. О невмешательстве правительства в выборы в 1-ую Государственную Думу. О лозунге "Царь и народ". О Высочайшем выходе к представителям Государственной Думы и Совета в Зимнем дворце 27 января 1905 года. О взаимоотношениях правительства и Государственной Думы первого созыва. О роспуске ее и причинах к нему. Об участии Горемыкина в деле роспуска Государственной думы и сношение его и Трепова между собой. О Выборгском воззвании членов Государственной Думы. Об убеждениях и политике Столыпина до и после назначения председателем совета министров................... 311
ГЛАВА XLVII
МОЯ ПОЕЗДКА ЗА ГРАНИЦУ ЛЕТОМ 1906 Г.
О знакомстве с принцем Наполеоном, претендентом на французский престол. О кончине В. Л. Hарышкина. О знакомстве с проф. Мечниковым. О посещении Экслебена, Виши и Гомбурга. Об охране меня германской полицией и причине к тому.
О письме барона Фредерикса с предложением не возвращаться в Poccию и моем ответе на него. О покушении на Столыпина на Аптекарском острове. О получении телеграммы от князя Андронникова об опасности для меня возвратиться в Poccию и о нем как личности.................... 324
ГЛАВА XLVIII
МЕЖДУ I-ОЙ И II-ОЙ ДУМОЙ
Об издании в междудумье 1-ой и 2-ой Государственных Дум законов и правил по 87 статье основных законов. О мероприятиях в министерстве Столыпина с целью успокоения крестьян. О мероприятиях в министерстве Столыпина с целью подавления смуты, усиление ответственности за противоправительственную пропаганду и введение военно-полевых судов. О развившемся политическом разврате в министерстве Столыпина. О покровительстве Столыпиным союзу русского народа. О Прибалтийских генерал-губернаторах Соллогубе и Меллер-Закомельском и о причинах бывших смут в Прибалтийском крае. О деле Гурко-Лидваль по поставке хлеба для голодающих. О деле директора департамента полиции Лопухина. О деле по привлечению к ответственности членов 1-ой Государственной Думы за подписание "Выборгского воззвания". О бойкоте некоторыми дворянскими обществами подписавших Выборгское воззвание. Постановление Костромского дворянского депутатского собрания о приеме их в свое общество. Адрес совета объединенных дворянских обществ 31 губернии против постановления Костромского дворянства и образование совета объединенных дворянских обществ и его деятельности. Убийство градоначальника Лауница. Убийство главного военного прокурора Павлова и введение Столыпиным по инициативе Павлова военно-полевых судов. О государственных росписях 1906-1907 гг. Об отставке морского министра Бирилева и о проекте преобразований в управлении морским министерством. О кандидатуре в морские министры адмирала Дубасова и Алексеева. О разговоре Государя об этом с адмиралом Дубасовым. О назначении адмирала Дикова морским министром и его товарищем адмирала Бострема................. 341
ПОКУШЕНИЯ НА МОЮ ЖИЗНЬ
О двукратном покушении на меня. О предупредительных письмах, приезде Фредерикса по поручению Государя и обнаружении двух снарядов. Об исследовании снарядов в лаборатории артиллерийской академии. Об инертности властей в деле расследовании и стремлении установить симуляцию покушения. О передаче мне Щегловитовым разговора с Государем по поводу покушения на меня. О Казаринове и его участии в деле покушения на меня. О странном поведении агентов охраны и моей просьбе об отмене заседания Гос. Совета. О втором подготовлявшемся покушении и о предупреждении меня Шиповым о грозящей опасности. Об убийстве Казанцева и ведении этого следствия. О заявлении Камышанского по поводу ведения дела следствия убийства Казанцева и моем разговоре с министром юстиции. О данных следствия, выяснивших принадлежность Казанцева к охране и участие его в организации покушений на меня с ведома охранной полиции и при участии правых организаций. О требовании выдачи Федорова от французского правительства. Об установлении следователем, что Казанцев агент охранной полиции и розысках его письма ко мне с требованием денег. О переписке с Столыпиным по поводу покушения на меня......................... 363
ВТОРАЯ ДУМА.
О второй Государственной Думе, ее состава и направления. О кончине К. П. Победоносцева. Убийство Иоллоса. О кончине председателя Госуд. Совета Фриша. О назначении Акимова председ. Госуд. Совета. Об увольнении директора политехнич. института кн. Гагарина и суда над ним. О невнесении правительством, изданных по 87 ст. основных законов, законов полицейского характера на рассмотрение Государственной Думы. О раскрытии заговора и посягательстве на жизнь Государя, Вел. Кн. Николая Николаевича и Столыпина. Об отклонении Госуд. Думою закона об ответственности за восхваление преступных деяний в речи и печати и о разногласии ее деятельности с видами правительства. Об авторитете Столыпина, причинах к этому и характеристика его деятельности. О моем разговоре с бар. Фредериксом перед роспуском 2-ой Государственной Думы. О выработке нового выборного закона пред роспуском Государственной Думы. О раскрытии замысла 65 членов соц.-демокр. партии Госуд. Думы ниспровергнуть существующей государственный строй. ........387
СЕНТЯБРЯ 1911 Г.
Об отставке Шванебаха, вследствие разногласий со Столыпиным и членами его кабинета. О графе Эрентале, его близости с кабинетом Горемыкина вообще и с Шванебахом в частности. О памфлете, составленном Шванебахом по поводу введения конституции в Poccии, направленном против меня и передаче его гр. Эренталем, с одобрением Горемыкина, Германскому Императору. Опубликование памфлета-записки и отношение ко мне Германского Императора после ознакомления с ним. О заключении с Японией трактата о торговле; и мореплаванию и рыболовной конвенции. Свидание Государя с Германским Императором в Свинемюнде. Освящение храма Воскресения Христова в Петербурге. Об аварии Императорской яхты Штандарт в финляндских шхерах и о ее командире флаг-капитане Нилове и князе Мещерском. О государственном контролере Харитонове. Об опубликовании конвенции, заключенной Poccией и Англией, и двойственности положения Poccии вследствие этого. О посещении меня в Париже - по пути из Портсмута Поклевским-Козелл и передаче приглашения английского короля Эдуарда VII посетить его и отклонении этого приглашения. О доминирующем влиянии России в Персии и невыгодности для России заключенного соглашения с Англией в отношении Персии. О вмешательстве Германии в отношения между Poccией, Англией и Персией и о заключения Poccией особого соглашения с Германией в отношении Персии. О доминирующем и абсолютном влиянии Англии в Афганистане. Об опубликовании положения о созыве предстоящего чрезвычайного собора русской церкви и порядка производства дел в нем. О Грингмуте и его кончине. О моем незнакомстве с организацией секретной полиции, как причине непринятия непосредственного управления министерством внутренних дел в свои руки. Незнакомство Столыпина с той же организаций, его заведывание министерством внутренних дел и дезорганизация секретной полиции в его управление. О товарище министра внутренних дел Курлове и его карьере. Эпизод с охраной меня, в бытность премьером, вследствие слухов о намерении Хрусталева-Носаря арестовать меня. Об открытии Государственной Думы, созванной по новому выборному закону 3-го июня 1907 года. О финляндских генерал-губернаторах Герарде и Зейне и о градоначальниках С.-Петербургском - Драчевском и Московском - Рейнбот. Об одесском градоначальнике Толмачеве. О покушении на жизнь московского генерал-губернатора Гершельмана. Об утверждении ген. Каульбарсом двух смертных приговоров над невинными. О расследовании ген.-адъют. Пантелеева об убийстве в г. Одессе городовым офицера и его докладе о необходимости снятия в Одессе военного положения. О переименовании в г. Одессе улицы моего имени на имя императора Петра I. О кончине министра торговли Философова.
О московском градоначальнике Рейнботе, ревизии сенатора Гарина, о его деятельности и суде над ним. Об отношениях между большинством 3-ей Государств. Думы и Столыпиным и политическом рауте у последнего. Об отставке министра народного просвещения Кауфмана и его товарища Герасимова. О приезде в Петербург: кн. Николая Черногорского, Румынского наследного принца и шведского короля Густава-Адольфа. Свидание Их Величеств с английским королем и королевою в Ревеле. Об убийстве графа А. Д. Игнатьева и об его жене. Свидание Государя с французским президентом Фальером в Ревеле.
Об издании положения о процентной норме для приема лиц иудейского исповедания в учебные заведения. О первоначальном отношении кабинета Столыпина к еврейскому вопросу и перемена отношения к нему впоследствии. Кончина Великого Князя Алексея Александровича. Отставка Редигера и назначение Сухомлинова. О комиссии обороны Госуд. Думы и ее членах. Упразднение совета государственной обороны. О свидании Извольского с Эренталем и о займе, заключенном Коковцевым. Об отце Иоанне Кронштадтском. Об увольнении морского министра Дикова и назначении Воеводского. О командировке Шипова на Д. Восток, его кандидатура на пост посла в Японию, о назначении министром торговли и промышленности и увольнении. О назначении Тимирязева министром торговли и промышленности в министерства Столыпина. О его поведении в Госуд. Совете до назначения министром торговли и промышленности. О раздаче нефтяных земель министерством торговли в управление Тимирязева и уходе с поста министра И. Н. Шипова по несогласию с этой раздачей. О вторичном выборе Тимирязева в Госуд. Совет от промышленности и исходатайствовании им наград коммерческим деятелям. Об отставке Тимирязева. Объяснения в Государственной Думе по поводу незаконной раздачи нефтяных земель. О моих указаниях, при начале мирных переговоров с Японией на необходимость заключения не только мира, но и союза или дружественного согласия; об отклонении моего предложения и причинах к этому. Мои возражения против необходимости постройки амурской ж. д. О правильности взглядов Извольского на положение России на Д. Востоке и целесообразности заключенных им соглашений с Японией. Об увольнении Шауфуса с поста министра путей сообщения и о назначении Рухлова. Об увольнении Извольского с поста обер-прокурора и о назначении Лукьянова. О Зиновьеве и Чарыкове, послах в Турции. Об отставке Извольского с поста министра иностранных дел и назначении Сазонова. О перевороте в Турции, чрезвычайном посольстве Магомета II и сравнении Гучковым младотурок с октябристами. О свидании Государя с Германским Императором в Шхерах. О полтавских торжествах по случаю 200-летия полтавской битвы. О приезде в Петергоф короля и королевы датских. О поездке Государя с визитом во Францию, Англию и о свидании с Германским Императором.
О новом ограничении евреев в праве поступления в средне-учебные заведения. О поездке Государя с визитом к итальянскому королю. Кончина Великого Князя Михаила Николаевича. О моей поездке за границу в 1909 году. О приезде в Петербург депутации французского парламента. О приезде в С. Петербург царя и царицы болгарских. О приезде в Петербург короля Петра сербского. О кончине английского короля Эдуарда VII. О поездке Их Величеств в Ригу на торжество 200-летия присоединения прибалтийского края к Poccии. О восшествии на престол английского короля Георга V. О поездке Их Величеств во Фридберг, близ Наугейма. Болезнь Государыни. Мое пребывание в Гомбурге и Виши. Свидание Государя с Германским Императором в Потсдаме и ответный визит Германского Императора. Назначение Сазонова из управляющего - министром иностранных дел. О кончине Эмира Бухарского. О кончине графа Л. Н. Толстого, его воззрениях и отношении к кончине его правительства. О назначении Кассо управляющим министерством народного просвещения. 50-летие освобождения крестьян. 200-летие Правительствующего Сената. О законопроекте, составленном Пихно, об изменении порядка выборов в члены Госуд. Совета от юго- и северо-западного края и рассмотрении его в Совет. Законопроект о введении земств в северо- и юго-западных губерниях. О встреченных законопроектом препятствиях в Госуд. Совете, моих выступлениях при рассмотрении его и непринятии закона в общем собрании Госуд. Совета.
О заявлении Столыпина, что единственный враг которого он боится - это я. О подаче Столыпина в отставку и оказанной ему поддержке Августейшими Особами. О кондициях Столыпина к неоставлению им поста. Принятие Государем кондиций Столыпина, роспуск законодательных учреждений на 3 дня, введение закона о введении земства в 9 западных губерниях и об объяснениях Столыпина в Госуд. Думе и Госуд. Совете по поводу введения земства. Отставка Гучкова, отпуски по болезни Дурново и Трепова и отставка Гончарова. Мнение Вел. Кн. Николая Михайловича по поводу Столыпина и поведения Госуд. Совета. О заявлении Столыпина Гучкову о несочувствии присутствия в Госуд. Совете Дурново, Трепова и меня. О сообщении члена министерства внутренних дел о причинах, побудивших Государя не принять отставку Столыпина, и о давлении последнего на министерство юстиции в ведении дел политических. Увольнение с поста морского министра Воеводского и назначение Григоровича. Избрание председателем Государственной Думы Родзянко. Увольнение Лукьянова с поста обер-прокурора и назначение Саблера. О приезде в Петербург германского наследника с супругой, Эмира Бухарского и Сиамского принца Чакрабона.
О посещении Кронштадта эскадрой Соединенных Штатов. Кончина Великой Княгини Александры Иосифовны. О смотре потешных в присутствии Государя. О приезде в Петербург сербского короля Петра. О заграничной моей поездке 1911 года и двух сделанных мне операциях. О восстановлении Столыпиным против себя общественного мнения всех слоев населения и предвидения мною роковой развязки. Покушение на Столыпина в Киеве и его кончина. О шумихе в связи с убийством Столыпина и поведении его супруги. О результатах управления Столыпина. О предупреждении Государем Столыпина о намерении своем дать ему другой пост. Об обвинении полиции в убийстве по ее вине Столыпина. Об отношении А. И. Гучкова и партии 17 октября к смерти Столыпина и моей полемике с Гучковым по поводу его речи в собрании партии 17 октября. ....... 398
КОКОВЦЕВ - ПРЕМЬЕР-МИНИСТР
О Г. П. Сазонове. О моем с ним знакомстве и издании им газеты "Россия". О близости Сазонова с союзом русского народа, архиепископом Гермогеном, иеромонахом Иллиодором и Распутиным. О журнале Сазонова "Экономист" и разрешении ему министерством финансов образования банка. О письме Сазонова ко мне с сообщением о кандидатуре в министры внутренних дел Хвостова и намеками на мое возвращение в председатели совета министров. О назначении Коковцева председателем совета министров и Макарова министром внутренних дел. О назначении Крыжановского государственным секретарем. О назначении сенатора Трусевича ревизующим киевское охранное отделение, в связи с покушением на Столыпина. О политическом направлении Коковцева по занятии поста председателя совета министров и ожиданиях общества......... 497
ПРИЛОЖЕНИЯ
Князь В. П. Мещерский.........509
Моя полемика в газетах с А. И. Гучковым.....527
Именной указатель...........539
ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ЧЕТВЕРТАЯ
17 октября последовал манифест "об усовершенствовании государственного порядка". Манифест этот, который, какова бы ни была его участь, составит эру в истории Poccии, провозгласил следующее:
"Смуты и волнения в столицах и во многих местностях империи нашей великою и тяжелою скорбью преисполняют сердце Наше. Благо Российского Государя неразрывно с благом народным и печаль народная Его печаль. От волнений, ныне возникших, может явиться глубокое нестроение народное и угроза целости и единству Державы Всероссийской. Великий обет Царского служения повелевает Нам всеми силами разума и власти Нашей стремиться к скорейшему прекращению столь опасной для государства смуты. Повелев надлежащим властям принять меры к устранению прямых проявлений беспорядка, бесчинств и насилий в охрану людей мирных, стремящихся к спокойному выполнению лежащего на каждом долга, Мы, для успешнейшего выполнения общих предназначаемых Нами к умиротворению государственной жизни мер, признали необходимым объединить деятельность высшего правительства.
На обязанность правительства возлагаем Мы выполнение непреклонной Нашей воли:
1) Даровать населению незыблемые основы гражданской свободы на началах действительной неприкосновенности личности, свободы совести, слова, собраний и союзов.
2) Не останавливая предназначенных выборов в Государственную Думу, привлечь теперь же к участию в Думе, в мере возможности, соответствующей краткости остающегося до созыва Думы срока, те классы населения, которые ныне совсем лишены избирательных прав, предоставив засим дальнейшее развитие начала общего избирательного права вновь установленному законодательному порядку (т. е., согласно закону 6 августа 1905 года, Дума и Государственный Совет). {2} 3) Установить, как незыблемое правило, чтобы никакой закон не мог восприять силу без одобрения Государственной Думы, и чтобы выборным от народа обеспечена была возможность действительного участия в надзоре за закономерностью действий поставленных от Нас властей.
Призываем всех верных сынов России вспомнить долг свой перед родиной, помочь прекращению неслыханной смуты и вместе с Нами напречь все силы к восстановлению тишины и мира на родной земле".
Одновременно с этим манифестом был опубликован доклад мой, как председателя комитета министров, которому, т. е. мне, Государь Император несколько дней ранее повелел принять меры к объединению деятельности министров впредь до утверждения законопроекта о совете министров. Законопроект этот под заглавием "о мерах к укреплению единства деятельности министров и главных управлений" был опубликован лишь 19 октября и в тот же день я был назначен председателем вновь созданного совета министров. Законом этим в сущности создавался кабинет министров, председателем коего является премьер-министр с правом влияния на всех министров, за исключением министров: военного, морского и, в некоторой степени, министра иностранных дел.
Доклад этот с Высочайшею надписью "принять к руководству", последовавшею того же 17 октября, заключался в следующем:
"Волнение, охватившее разнообразные слои русского общества, не может быть рассматриваемо, как следствие частичных несовершенств государственного и социального устроения, или только, как результат организованных крайних партий.
Корни того волнения залегают глубже. Они в нарушенном равновесии между идейными стремлениями русского мыслящего общества и внешними формами его жизни. Россия переросла форму существующего строя и стремится к строю правовому на основе гражданской свободы.
В уровень с одушевляющею благоразумное большинство общества идеею и следует поставить внешние формы русской жизни.
Первую задачу для правительства должно составлять стремление к осуществлению теперь же, впредь до законодательной санкции через Государственную Думу, основных элементов правового строя: свободы печати, совести, собраний, союзов и личной неприкосновенности. Укрепление этих важнейших основ политической жизни общества должно последовать путем нормальной законодательной разработки, {3} наравне с вопросами, касающимися уравнения перед законом всех русских подданных независимо от вероисповедания и национальности. Само собой разумеется, предоставление населению прав гражданской свободы должно сопровождаться законным ее ограничением для твердого ограждения прав третьих лиц, спокойствия и безопасности государства.
Следующею задачею для правительства является установление таких учреждений и законодательных норм, которые соответствовали бы выяснившейся политической идее большинства русского общества и давали бы положительную гарантию в неотъемлемости дарованных благ гражданской свободы.
Задача эта сводится к устроению правового порядка.
Соответственно целям водворения в государстве спокойствия и безопасности, экономическая политика правительства должна быть направлена ко благу народных широких масс, разумеется, с ограждением имущественных и гражданских прав, признаваемых во всех культурных странах.
Намечаемые здесь основания правительственной деятельности для полного осуществления своего, потребуют значительной законодательной работы и последовательного административного устройства.
Между постановкою принципа и претворением его в законодательные нормы, а в особенности, проведением этих норм в нравы общества и приемы правительственных агентов, не может не пройти некоторое время.
Начала правового порядка воплощаются, лишь посколько население получает к ним привычку - гражданский навык. Сразу подготовить страну со 135 миллионным разнородным населением и обширнейшею администрациею, воспитанными на иных началах, к восприятию и усвоению норм правового порядка, не под силу никакому правительству. Вот почему, правительству далеко недостаточно выступить с одним только лозунгом гражданской свободы. Чтобы водворить в стране порядок, нужны труд и неослабевающая последовательность. Для осуществления этого, необходимыми условиями являются однородность состава правительства и единство преследуемых им целей. Но и министерство, составленное, по возможности, из лиц одинаковых политических убеждений, должно будет приложить неимоверные старания, дабы одушевляющая его работу идее сделалась идеею всех агентов власти, от высших до низших.
Заботою правительства должно являться практическое водворение в жизнь главных стимулов гражданской свободы. Положение дела {4} требует от власти приемов, свидетельствующих об искренности и прямоте ее намерений. С этой целью правительство должно себе поставить непоколебимым принципом полное невмешательство в выборы в Государственную Думу и искреннее стремление к осуществлению мер, предрешенных указом 12 декабря.
В отношении к будущей Государственной Думе заботою правительства должно быть поддержание ее престижа, доверие к ее работам и обеспечение подобающего сему учреждению значения.
Правительство не должно являться элементом противодействия решениям Думы, посколько решения эти не будут коренным образом расходиться с величием Poccии, достигнутым тысячелетней ее историей. Правительство должно следовать мысли высказанной в Высочайшем манифесте об образовании Государственной Думы, что положение о Думе подлежит дальнейшему развитию в зависимости от выяснившихся несовершенств и запросов времени.
Правительству надлежит выяснить и установить эти запросы, формулировать гарантию гражданского правопорядка, руководствуясь, конечно, господствующею в большинстве общества идеею, а не отголосками, хотя бы и резко выраженных требований отдельных кружков, удовлетворение коих невозможно уже потому, что они постоянно меняются. Но удовлетворение желаний широких слоев общества путем той или иной формулировки гражданского правопорядка необходимо.
Весьма важно преобразовать Государственный Совет на началах видного участия в нем выборных элементов, ибо только при этом условии возможно установить нормальные отношения между этим учреждением и Государственной Думой.
Не перечисляя дальнейших мероприятий, которые должны находиться в зависимости от обстоятельств, я полагаю, что деятельность власти во всех ступенях должна быть охвачена следующими руководящими принципами.
1) Прямота и искренность в утверждении на всех поприщах, даруемых населению благ гражданской свободы и установление гарантий сей свободы.
2) Стремление к устранению исключительных законоположений.
3) Согласование действий всех органов правительства.
4) Устранение репрессивных мер против действий, явно не угрожающих обществу и государству и
5) Противодействие действиям, явно угрожающим обществу и государству, опираясь на закон и в духовном единении с благоразумным большинством общества. {5} Само собой разумеется, осуществление поставленных выше задач возможно лишь при широком и деятельном содействии общества и при соответствующем спокойствии, которое бы позволило направить силы к плодотворной работе.
Следует верить в политический такт русского общества, так как немыслимо, чтобы русское общество желало анархии, угрожающей, помимо всех ужасов борьбы, расчленением государства".
Оба вышеизложенные акта появились одновременно и были опубликованы рядом. Удивительно, что ни тогда, ни до настоящего времени не возник вопрос, почему именно явились два акта, которые в конечных своих тенденциях однородны, которые проникнуты одним и тем же духом, но которые практически и по объему содержания далеко не одинаковы и мало между собой согласованы. Почему не появился один акт, который содержал бы те же идеи, но совершенно согласованные. Ответом на этот вопрос послужит ниже приведенная записка под заглавием "справка об манифесте 17 октября 1905 года". История этой справки такова:
Когда я был вынужден в апреле 1906 года оставить пост председателя совета министров, и затем в июле уехал за границу, то до меня доходили слухи, что в дворцовых сферах говорят, что я вырвал у Его Величества манифест 17 октября, что я вынудил Его дать этот акт. Эти слухи находились в соответствии с очевидным паролем, данным черносотенной прессе, ("Русское Знамя" Дубровина, "Московские Ведомости" Грингмута и пр.) ежедневно уверять, что я изменник, масон, подкуплен жидами и проч. Известно, что пресса эта питается, главным образом, из дворцовых сфер и, между прочим, из благ Императрицы Александры Феодоровны.
В сущности говоря, из казны, так как первоначальный источник всех почти этих средств казна, т. е., достояние преимущественно малосостоятельных классов. Затем, мне сделалось известным, что и Императрица Александра Феодоровна считает возможным высказать, что манифест 17 октября я вырвал у Ее Августейшего супруга, и что Августейший супруг сам этого не изволит высказывать, но своим молчанием это в известной степени подтверждает, а так как Государь одновременно во всех проявлениях начал ко мне относиться так, как будто я совершил в отношении Государя какой либо некорректный поступок, то этим самым Его Величество еще в большей степени как бы подтверждал болтовню своей свиты и неосторожные фразы Императрицы.
Я употребляю слово "неосторожные", {6} не считая возможным для себя употреблять более правильное определение. Люди, которые не понимают, что распространение причем заведомое, слухов, что неограниченный Самодержец подписывает самой величайшей важности акты, потому что у Него их вырывают, начинает ужасные и позорные войны, потому что Его уверяют, что мы "разнесем макак", самолично ребячески распоряжается военными действиями, потому что Его уверяют, что Он превосходный военный и моряк - очевидно, хотя и желая оградить Монарха, наносят самый ужасный удар Его неограниченной самодержавности.
Люди эти очень не умные и притом подлые, хотя и титулованы. Изложенные обстоятельства вынудили меня в начале января 1907 года составить краткую "справку об манифесте 17 октября 1905 года". Справку эту я предварительно дал прочесть управляющему во время моего премьерства делами совета министров, ныне сенатору, Вуичу, который был в курсе событий и просил сказать, нет ли какой-нибудь неточности, хотя она была составлена в согласовании с краткими воспоминаниями Вуича по поводу этих событий, находящимися в моем архиве. Вуич подтвердил точность этой справки. Затем, я послал ее к военному министру Редигеру, единственному из нынешних министров, бывшему министром и в моем кабинете. Он сделал одно редакционное изменение, которое мною и было принято (его письмо по этому предмету находится также в моем архиве). Затем, эту справку я послал 30 января 1907 года при письме министру Двора барону В. Б. Фредериксу, как лицу, посвященному во многие перипетии того времени, на случай, если ему угодно будет указать мне какие-либо неточности, которые невольно могли вкрасться в эту справку, объясняя, что я не счел со своей стороны уместным представить эту справку Государю Императору только потому, что не находил возможным беспокоить Его Величество. В заключение в письме говорится: "Не откажите вернуть мне прилагаемую справку с Вашими замечаниями".
Через несколько дней после отсылки этого письма, я виделся с директором канцелярии министра Двора генералом Мосоловым, который мне сказал, что присланная мною справка найдена совершенно правильною, и что он готовит в этом смысле ответ. Затем, прошло еще несколько дней и генерал Мосолов мне передал, что он вручил проект ответного письма министру Двора и посоветовал ранее, чем ответить, показать справку Его Величеству, и что министр так и поступит. Прошло более двух недель и справка не возвращалась от Государя. Управляющий кабинетом Его Величества {7} генерал князь Оболенский мне сказал, что Его Величество, продержав эту справку две недели, возвратил ее министру и сказал, что справка составлена верно. Тем не менее, министр продолжал молчать и только 25 марта при свидании со мною на мой вопрос о том, когда он ответит мне по поводу справки, сказал, что присланную, справку "находит составленной совершенно правильно", что в ней пропущено лишь то, что будто бы, когда он был у меня 16 октября вечером, то он между прочим сказал, что Трепов находит, что лучше сделать какое то изменение в манифесте. Я этого не помню. Князь Оболенский, который все время присутствовал при нашем разговоре, также этого не помнит, но это и не имеет никакого значения. Затем, барон Фредерикс уклонился дать письменный ответ. (Bapиант:
" Вынужден я был составить эту справку по следующему поводу.
По понятным причинам я не считал корректным кому бы то ни было рассказывать, как произошло 17 октября. Так прошло более года, но дворцовая камарилья в это время усиленно распространяла, что я вырвал у Государя 17-ое октября. Делали они это для того, чтобы натравлять против меня хулиганов союза русского народа. Они и достигли своей цели, т. к. в сущности союз русского народа вместе с агентами правительства вложил ко мне в дом адские машины и от них шли приготовленные мне Казанцевым бомбы.
В эти разы, как и во многих других случаях, когда я подвергался страшнейшей опасности, Бог меня спас. Наконец, до меня начали доходить слухи, что Императрица Александра Феодоровна также изволит высказываться, что я вырвал манифест 17 октября. Вследствие сего я составил записку, которую министр Двора передал Государю. Государь держал ее у себя дней 15 и затем сказал барону Фредериксу: "записка составлена графом Витте правильно, но не пишите ничего ему об этом, а скажите ему на словах, что факты, изложенные в записке, изложены верно".
В тот же день, когда ему это сказал Государь, барон Фредерикс передал это князю Н. Д. Оболенскому, а последний мне. Как это вам нравится в устах Самодержавного Императора? .. Подумаешь, и это сын благороднейшего и правдивейшего венценосца Александра III...".).
Справка эта такова:
"В видах вспыхнувшей в сентябре и начале октября 1905 года, после продолжавшегося уже несколько лет сильного брожения и политических убийств, резкой смуты во всех частях России, в особенности в Петербурге и некоторых больших городах, 6 октября {8} 1905 года председатель комитета министров граф Витте всеподданнейше испрашивал, не угодно ли будет Его Величеству принять его и выслушать соображения о современном крайне тревожном положении. Это он сделал по настоятельнейшей просьбе председателя Государственного Совета графа Сольского.
8 октября Его Величество соизволил написать графу Витте, что Он сам имел в виду его вызвать, чтобы переговорить о настоящем положении вещей, и повелел прибыть на другой день 9-го октября к 6-ти часам вечера.
9-го октября председатель комитета имел счастье явиться к Его Величеству и представить наскоро составленную всеподданнейшую записку, в которой он излагал свой взгляд на положение дела. Вместе с тем он всеподданнейше доложил Его Величеству, что, по его мнению, может быть два выхода: или стать на путь, указываемый в записке, в то время словесно им доложенной, или облечь соответствующее лицо (диктатора) полновластием, дабы с непоколебимой энергией путем силы подавить смуту во всех ее проявлениях. Для этой задачи нужно выбрать человека решительного и военного. Первый путь представлялся бы более соответственным, но очень может быть, что такое мнение ошибочно, а потому было бы желательно обсудить этот вопрос в совещании с другими государственными деятелями и с лицами Царской семьи, коих дело это существенно может коснуться. Его Величество, милостиво выслушав гр. Витте, не соизволил высказать своего Высочайшего мнения.
По возвращении из Петергофа граф Витте пересмотрел совместно с временно управляющим в то время делами комитета министров Н. И. Вуичем переданную им Его Величеству наскоро составленную записку, сделал в ней некоторые исправления и добавил в конце, что может быть есть другой исход - идти против течения, но в таком случае это надо сделать решительно и систематически, что он сомневается в успехе такого исхода, но, может быть, он ошибается; во всяком случае, за выполнение того или другого плана может взяться только человек, который в него верит.
На другой день, 10 октября в час дня граф Витте вновь имел счастье явиться к Его Величеству и, в присутствии Государыни Императрицы Александры Феодоровны, подробно изложил все свои соображения, объясняющие записку в новой ее редакции, причем словесно доложил еще раз о другом возможном выходе, о котором докладывал Государю 9-го октября. Их Величества не изволили {9} высказать своего мнения, но Его Императорское Величество соизволил заметить, что, может быть, было бы лучше основание записки опубликовать манифестом.
В течение 12 и 13 октября граф Витте не имел никаких сведений из Петергофа. Приблизительно в это время в одном из заседаний у графа Сольского, между прочим, шла речь о крайне опасном положении дела вследствие брожения, переходящего в восстание, причем генерал-адъютант Чихачев и граф Пален высказывали решительное мнение, что нужно прежде всего подавить всякое проявление смуты силою оружия. Граф Витте не преминул сообщить об этом всеподданнейшей запиской Его Величеству, причем ходатайствовал выслушать сановников, высказывающих таковое убеждение. Графа Витте затем генерал-адъютант Чихачев спрашивал, не по его ли инициативе Государю Императору благоугодно было его вызывать, на что он ответил, что этого не знает, но что действительно счел своим долгом доложить Государю о сложившемся у некоторых сановников определенном взгляде, как нужно при данных обстоятельствах поступить, и что по его мнению было бы весьма полезно, если бы Его Величеству благоугодно было их выслушать.
Графу Витте говорили, что 11 и 12 октября его программа подверглась обсуждению. 13-го граф Витте получил от Его Величества следующую телеграмму: "Впредь до утверждения закона о кабинете поручаю Вам объединить деятельность министров, которым ставлю целью восстановить порядок повсеместно. Только при спокойном течении государственной жизни возможна совместная созидательная работа правительства с имеющими быть свободно выбранными представителями народа моего".
Вследствие этой телеграммы граф Витте 14 числа утром снова Съездил в Петергоф и всеподданнейше доложил, что одним объединением министров, смотрящих в разные стороны, смуту успокоить нельзя, и что, по его убеждению, обстоятельства требуют принятия решительных мер в том или другом направлении. При этом, вследствие сделанного Его Величеством замечания, что было бы целесообразнее изложить основания записки в манифесте, граф Витте представил Его Величеству краткий всеподданнейший доклад, резюмирующий записку, в начале коего указано, что доклад этот составлен по приказанию и указаниям Его Величества, и который, в случае если Его Величество соизволить его одобрить, подлежал бы Высочайшему утверждению; что же касается манифеста, то граф Витте докладывал что манифест, который оглашается во всех церквах, {10} есть такой акт, в котором неудобно входить в надлежащие подробности; с другой же стороны, опубликование Высочайше утвержденного всеподданнейшего доклада будет только выражать принятие Государем изложенной в докладе программы, что будет гораздо осторожнее, ибо в таком случае предложенные им меры лягут на его, графа Витте, ответственность и не свяжут Его Величество.
В это время забастовка фабричных рабочих в Петербурге и во многих городах, а равно служащих значительной части железных дорог и других учреждений была уже в полной силе, так что Петербург оставался без освещения многих торговых заведений, движения конок, телефонов и железнодорожного сообщения. Такое положение дела, в виду вышеприведенной телеграммы Государя Императора, понудило графа Витте собрать у себя совещание некоторых министров, в том числе военного, генерала Редигера, товарища министра внутренних дел и петербургского генерал-губернатора, Трепова, министра путей сообщения, князя Хилкова, чтобы обсудить, какие меры можно принять для восстановления железнодорожного сообщения Петербурга, хотя с ближайшими окружными пунктами. На этом совещании военный министр и генерал Трепов, которому был подчинен петербургский гарнизон, заявили, что в Петербурге достаточно войск для того, чтобы подавить вооруженное восстание, если таковое проявится в Петербурге и в ближайших резиденциях Государя, но что в Петербурге нет соответствующих частей, которые могли бы восстановить движение хотя бы от Петербурга до Петергофа. Вообще военный министр заявил, что в действующую армию командировано не только значительное число войсковых единиц, но много офицеров и нижних чинов из состава частей, оставшихся в Европейской России; эти части были в свое время пополнены чинами запаса, но среди последних началось всеобщее брожение вследствие задержания их на службе после заключения мира. Это обстоятельство, в связи с продолжительным привлечением войск к несению полицейской службы, в значительной степени расстроило войска, оставшиеся внутри Империи.
14-го к вечеру графу Витте было дано знать по телефону из Петергофа князем Орловым, чтобы он явился на совещание к Его Величеству 15 октября, к 11-ти часам утра, причем ему было предложено привезти с собою проект манифеста, так как необходимо "чтобы все исходило лично от Государя, и нужно вывести намеченные в его докладе меры из области обещаний в область Государем даруемых фактов".
{11} Хотя граф Витте считал более осторожным ограничиться Высочайшим утверждением его всеподданнейшего доклада и надеялся, что, может быть, манифеста и не потребуется, но все же, чувствуя себя в тот вечер нездоровым, просил находившегося у него в это время члена Государственного Совета князя А. Д. Оболенского к утру набросать проект манифеста.
15-го октября утром граф Витте снова отправился в Петергоф, причем просил князя Оболенского и управляющего делами комитета министров поехать с ним. На том же пароходе ехал и министр Двора барон Фредерикс. Князь Оболенский прочел в присутствии всех этих лиц набросок им составленного проекта манифеста; граф Витте сделал некоторые замечания и, так как в то время подошли к Петергофу, то он просил князя Оболенского и Вуича попытаться, на основании бывших на пароходе разговоров по поводу наброска князя Оболенского, составить более или менее окончательную редакцию манифеста, а сам вместе с бароном Фредериксом отправился во дворец. Там он застал Великого Князя Николая Николаевича и генерал-адъютанта Рихтера. В 11 часов Его Величество принял этих четырех лиц. Его Величество повелел графу Витте прочесть, ранее упомянутый, его всеподданнейший доклад. Затем граф Витте доложил, что по его крайнему разумению, при настоящих обстоятельствах могут быть два исхода, или диктатура, или конституция, на путь которой Его Величество в сущности уже вступил манифестом 6 августа и сопровождавшими его законами.
Его доклад или программа высказывается за второй путь, который в случае его утверждения должен повести к мероприятиям, подлежащим проведению в законодательном порядке и расширяющим закон 6 августа, приводя Poccию к конституционному устройству. Во время чтения доклада, с разрешения Государя Императора, Великий Князь Николай Николаевич задавал графу Витте целый ряд вопросов, на которые граф Витте давал подробные разъяснения, причем доложил, что он не рассчитывает, чтобы после жесточайшей войны и столь сильной смуты могло быстро наступить успокоение, но что второй путь казалось бы приведет скорее к такому результату.
По окончании доклада Его Величеству угодно было спросить графа Витте, изготовил ли он манифест. Граф Витте доложил, что предварительный проект манифеста был изготовлен, что он с ним ознакомился во время переезда в Петергоф, ныне же исправляется, но что по его мнению было бы удобнее ограничиться утверждением {12} прочитанного им всеподданнейшего доклада. Его Величество соизволил в 1 час дня отпустить присутствующих и повелел собраться к 3-м часам, а графу Витте привезти проект манифеста.
В 3 часа заседание возобновилось. Продолжался обмен мыслей по поводу доклада, затем граф Витте прочел проект манифеста. Присутствовавшие не сделали никаких возражений. Затем Государю Императору благоугодно было отпустить присутствующих.
16 октября к вечеру барон Фредерикс дал знать гр. Витте, что он к нему приедет переговорить по поводу манифеста. После полуночи барон Фредерикс приехал вместе с директором канцелярии генералом Мосоловым, и передал графу Витте, что Его Величество независимо от тех лиц, которые присутствовали вчера на заседании, советовался также с другими лицами, и что члены Государственного Совета Горемыкин и Будберг составили два проекта манифеста, с которыми Его Величество поручил его ознакомить. Граф Витте прежде всего спросил, известно ли обо всем происходящем генералу Трепову, который ныне держит в своих руках всю полицию Империи, на котором лежит ответственность за внешний порядок в стране; всякая крупная мера, если он, генерал Трепов, заранее в нее не будет посвящен, может иметь последствием неблагоприятные явления. Барон Фредерикс ответил, что он потому и опоздал, что был у генерала Трепова, который во все это дело посвящен. Затем барон Фредерикс дал графу Витте прочесть новые проекты (Проекты затем были взяты бароном Фредериксом и более не удалось их достать.). Граф Витте заметил, что проект на который было обращено его внимание, как наиболее подходящей, не может быть им принят по двум причинам:
Во-первых, потому, что он в отличие от проекта, им переданного, прямо провозглашает, что Его Величество со дня опубликования манифеста дарует все свободы, тогда как в его проект Его Величество лишь повелевает правительству выполнить непременную Его волю даровать эти свободы, что предполагает еще последующую работу правительства; во-вторых, что в манифесте пропущены другие существенные меры, которые значатся в его проекте всеподданнейшего доклада, и что объявление манифеста, не согласного с одновременно опубликованным докладом, породить сразу сомнения в силе и крепости тех начал, которые в этом докладе изложены.
По этим причинам он просил барона Фредерикса доложить Его Величеству, что по его мнению, издавать манифест, как он это {13} уже несколько раз имел честь докладывать Его Величеству, не нужно, что достаточно и более осторожно обнародовать лишь его Высочайше утвержденный всеподданнейший доклад. На это барон Фредерикс ответил, что вопрос о том, что реформа, предположенная всеподданнейшим докладом, должна быть возвещена народу манифестом, решен бесповоротно. Выслушав это сообщение, гр. Витте просил доложить Его Величеству, что нужно поручить место председателя совета тому лицу, которого программа будет принята, что он чувствует, что в этом деле у Его Величества существует некоторое сомнение в правильности его взглядов, что при таком положении вещей было бы целесообразнее оставить самую мысль о назначении его первым министром, а для объединения действий министров, в случае окончательного отклонения предположения о назначении диктатора, для успокоения смуты силою, избрать другое лицо, программа которого была бы признана более целесоответственной.
Если прочитанные им проекты манифестов признаются целесоответственными, то по его мнению одного из авторов их и следовало бы назначить председателем совета. В заключение граф Витте также просил доложить Его Величеству, о чем он имел счастье и ранее докладывать Государю, что если его деятельность нужна, то он готов послужить общему делу, но на второстепенном посту, хотя бы губернатора какой бы то ни было губернии.
На другой день, 17 октября, граф Витте снова был вызван в Петергоф, и приехав туда, он отправился прямо к барону Фредериксу. Барон передал графу Витте, что решено принять его проект манифеста и утвердить всеподданнейший доклад им представленный, что Великий Князь Николай Николаевич категорически поддерживает такое решение и докладывал о невозможности, за недостатком войск, прибегнуть к военной диктатуре.
В 6-ом часу граф Витте и барон Фредерикс приехали во дворец, причем барон Фредерикс привез с собою, переписанный в его канцелярии, манифест. Во дворце был Великий Князь Николай Николаевич. Его Величеству благоугодно было в их присутствии подписать манифест и утвердить всеподданнейший доклад графа Витте. Оба эти документа в тот же день были обнародованы с ведома генерала Трепова".
После того, как я передал приведенную выше справку барону Фредериксу, я ее показал человеку, к которому питаю глубокое уважение, графу Палену, министру юстиции при Императоре Александре II, до процесса Веры Засулич. Граф Пален просил разрешения моего {14} показать ее и генерал-адъютанту Рихтеру. Через несколько дней генерал-адъютант Рихтер вернул ее мне при записке, в которой не выразил никакого мнения.
На другой день я его встретил в Государственном Совете и спросил, не нашел ли он в справке какой-либо неточности, на что он мне ответил, что справка составлена совершенно точно. Я дал тогда же эту справку для прочтения Великому Князю Владимиру Александровичу. Великий Князь мне ее вернул через несколько дней и тогда же передал графу И. И. Толстому, который у него совершенно домашний человек, следующее (письмо его находится в моем архиве): "На следующий день по получении вашей записки Великий Князь обедал в клубе, где были Фредерикс и Мосолов. Так как о них упоминается в Вашей справке, то он позвал Мосолова в отдельную комнату, объяснил ему, что получил от вас записку, и спросил его, что он знает о ней. На это Мосолов ему ответил, что записку вы через барона Фредерикса послали Государю, от которого желали получить подтверждение изложенного, но что Государь не соизволил на сие, и что Фредерикс только словесно подтвердил ее правильность в общем".
Ранее составления этой справки по поводу событий с начала октября до 17-го 1905 года мне передали свои воспоминания по событиям этого времени два лица, заслуживающие полного доверия и близко стоящие к сказанным событиям; это управляющий делами совета министров, Н. И. Вуич, ныне сенатор, женатый на единственной дочери В. К. Плеве, и потому человек, бывший ему близким, и князь Н.Д. Оболенский, генерал свиты Его Величества, управлявший в то время и ныне управляющий кабинетом Его Величества, в сущности товарищ министра Двора. Князь Оболенский был самый близкий человек к Императору, был любимый из молодых флигель-адъютантом отца Его, Императора Александра III, он совершил путешествие на Дальний Восток, с Императором Николаем II, в бытность Его наследником. Князь Н. Д. Оболенский пользовался большим вниманием Императрицы Александры Феодоровны, так как, когда она приезжала в Петербург в качестве Alix Дармштадтской на смотрины и была забракована, как невеста Наследника, то единственный кавалер, который по сему случаю от Нее не отвернулся, а, напротив, удвоил к Ней внимание, был князь Николай Дмитриевич Оболенский. Будучи близко знаком со мною и зная все, что делается при дворе, т. е. в дворцовых лакейских (для высокопоставленных придворных лакеев, титулованных и мундирных), он, конечно, знал все, что {15} происходило в это время вокруг Государя. С этой точки зрения, его краткие воспоминания имеют цену. Сказанные воспоминания при сем прилагаю.
ЗАПИСКА Н. И. ВУИЧА
21 сентября уехал на Кавказ управляющей делами комитета министров, барон Нольде, вследствие чего во временное исправление должности его вступил помощник управляющего, Вуич, на обязанность которого упадал поэтому и доклад всех комитетских дел председателю комитета, графу С. Ю. Витт. Граф был все время чрезвычайно озабочен и несколько раз в разговоре возвращался к тому, насколько плохо внутреннее наше положение, и что представляется неизбежным, или ввести повсюду военное положение, или даровать настоящую конституцию. При этом С. Ю. Витте высказывал, что принятие каких-нибудь разрозненных мер не даст благоприятных результатов, в частности же репрессии против печати бесполезны, так как немедленно усилится подпольная пресса.
6 октября председатель поручил составить всеподданнейший доклад в том смысле, чтобы впредь, до рассмотрения совещанием графа Сольского проекта о преобразовании комитета министров, установлены были временные полномочия председателя комитета по объединению деятельности министров, причем С. Ю. просил с составлением этого доклада поторопиться. На другой день председатель занимался подробным рассмотрением представленного ему проекта, 8-го же октября, вечером, передал для прочтения и для распоряжений о переписке к следующему утру - обширную записку, заключающую в себе разъяснение его взгляда на способы успокоения страны, с выводом о необходимости перехода к конституционному образу правления. На следующий день, утром, записка, переписанная, была представлена председателю. В происшедшем при этом разговоре, на замечание помощника управляющего, с какою быстротою события привели к предположению о введении конституции, С. Ю. с горячностью заметил, что за последнее время последовали Мукден, Цусима; что закрыто было сельскохозяйственное совещание, к которому имели отношение либеральные элементы, теперь ищущие иного выхода; что он пришел к убеждению о совершенной неотвратимости предлагаемого им средства. Затем председателем дано было поручение составить краткий по этой записке всеподданнейший доклад, который мог бы быть, в случае надобности, напечатан.
В течение 9 октября записка {16} была председателем несколько изменена (В тот же день она была вновь переписана и в 2-х экземплярах представлена председателю.) во вступительной части включением указания, что доклад составлен по приказанию и указаниям Его Величества. Вместе с тем, в конце записки было добавлено, что, может быть, есть и другой исход - идти против течения, но это надо сделать решительно и систематически; С. Ю. сомневается в успехе этого, но он может и ошибаться; во всяком случае, за выполнение всякого плана может взяться только человек, который в него верит. 10 октября председатель ездил к Государю и, вероятно, тогда же оставил Его Величеству свою записку.
После того занимались уже только кратким всеподданнейшим докладом, он еще переделывался и 13 октября, вечером, окончательно был прочитан председателем. С. Ю. сказал, что едет на другой день к Государю и пригласил Вуича его сопровождать на пароходе. 14 октября погода была немного скверная, снег с дождем, и пароход изрядно качало. Дорогою перечитывали еще раз доклад и С. Ю. говорил, что он не может принять должность председателя совета, если доклад этот не будет утвержден.
Говорили также о постыдности положения, при котором верноподданные должны добираться к своему Государю чуть ли не вплавь. С. Ю. поехал с пристани прямо во дворец, где оставался до часу, затем приехал завтракать в приготовленное помещение и говорил, что мог настоять на немедленном утверждении доклада, но не захотел вырвать согласие, и потому ему предложили еще раз вернуться во дворец.
Со второй аудиенции С. Ю. возвратился на пароходе после пяти часов, так что назад ехали в темноте. Положение оставалось тоже самое и решение отложено до завтра. 15 октября опять поехали около 9-ти часов утра. На пароходе был барон Фредерикс и князь Алексей Оболенский; оказалось, что князь привез с собой проект манифеста, о котором до того от председателя ничего слышать не приходилось.
Стали читать проект. Вступление весьма красноречивое, но председатель говорит: "да это не существенно, а вот что у вас вышло в пунктах?" Первый пункт оказался о свободах. Предполагалось сказать вроде того, что на правительство возлагается обязанность немедленно выработать и в определенный срок представить Государю проекты законов о свободе собраний и проч. {17} Далее следовал пункт о расширении выборных прав, а затем говорилось о рабочих. От последнего пункта князь тут же немедленно, в виду замечания председателя, отказался.
Стали затем пробовать сгладить редакцию первых, и в то же время у одного из присутствующих явилась мысль, нельзя ли связать эти меры с указом 12 декабря 1904 года, как продолжением этого указа. Из попытки этой ничего в ту минуту не вышло, а так как в это время подходили уже к пристани, то решили пока только установить в общих чертах содержание пунктов манифеста, наметили три таких пункта (два, предложенных князем А. Д., и третий о полномочиях Государственной Думы), и все это вкратце было отмечено на особом лист.
При этом С. Ю. сказал, что можно писать и коротко, так как все это разъяснено во всеподданнейшем докладе. Все разговоры и предположения никаких особых возражений со стороны присутствовавших не вызывали. Затем было решено, что, пока С. Ю. будет во дворце, бывшие с ним лица попробуют составить окончательный проект манифеста.
К возвращению С. Ю. из дворца в приготовленное для него помещение, проект был уже составлен. При этом первоначальный проект князя А. Д. остался как то в стороне, а руководились при составлении нового проекта заметками, сделанными на пароход. С. Ю. приехал из дворца около часу, говоря, что дело еще окончательно не решено, но что можно и подождать день или два. Князь А. Д. взволнованно доказывал нежелательность этого, в чем был поддержан и другим слушателем.
Затем проект был прочитан Сергею Юльевичу. Первый пункт о свободах казался составленным ясно в том смысле, что Государь решил даровать свободы, а введение их составит ближайшую задачу правительства. Эта часть проекта при чтении ни с чьей стороны никаких замечаний не вызвала, а затем подробно говорили о двух последующих пунктах, причем князь Оболенский высказался против дальнейших изменений приготовленного проекта, так как это вызывало бы только излишнее промедление. Тем не менее, долго говорили об этих пунктах. Обсуждалось, расширить ли выборы только по отношению рабочих или также и других частей населения, не получивших избирательных прав. С.Ю. решил, соглашаясь с князем Оболенским, поставить вопрос шире; при этом слова о не приостановлении выборов вызывали у него сомнение, так как, может {18} быть, нельзя будет обойтись без простановки при переделке закона, но окончательно согласился их оставить, так как, по существу дела, откладывать выборы не представлялось желательным.
По пункту о законодательной власти думы останавливались на том, не слишком ли решительны выражения этого пункта, но затем признали, что они соответствуют смыслу всеподданнейшего доклада. Поехал С. Ю. вторично во дворец к 3 часам и, возвратившись затем, на пароход, после 5 час., говорил, что во дворце происходило совещание с участием Вел. Кн. Николая Николаевича, бар. Фредерикса и ген. Рихтера.
Великий Князь сначала говорил за строгие меры, но потом присоединился решительно к мыслям С. Ю. также, как и Рихтер. Его Величество окончательно сказал: "Если Я соглашусь, то дам знать Вам вечером". В тот день председатель никакого уведомления более не получал и, в 10 часов вечера, говорил, крестясь, что, очевидно, бумаг ждать нечего и он освободится от всего этого дела, так как оказалось, что в 6 часов к Государю были вызваны Горемыкин и Будберг и оттого, вероятно, и днем не был дан решительный ответ.
16 октября никаких новых сведений не было. 17-го, утром, выяснилось, что накануне и в течение ночи шли переговоры о том, чтобы всеподданнейшего доклада С. Ю. вовсе не распубликовывать, а редакцию манифеста изменить в том смысле, чтобы не упоминать о предстоящей деятельности "Правительства" по осуществлению намерений Государя, а прямо объявить о даровании реформ от имени Его Величества.
С. Ю. не счел возможным на это согласиться. Днем, на пароходе "Нева", С. Ю. отправился в Петергоф, поехал прямо к Его Величеству и привез из дворца подписанный манифест и утвержденный всеподданнейший доклад. На обратном пути С. Ю. высказывал мнение, что, если удастся дотянуть до собрания Думы, тогда все спасено, а если невозможны будут выборы, то ручаться ни за что нельзя.
20 октября, по распоряжению председателя, было составлено и опубликовано в "Правительственном Вестнике" правительственное сообщение, в котором объяснялось, что осуществление указанных в манифесте 17-го октября реформ требует законодательных определений и ряда административных мер; до того, прежние законы должны действовать.
(подп.) Николай Вуич
ЗАПИСКА КНЯЗЯ Н. Д. ОБОЛЕНСКОГО
Октябрь 1905 года будет отмечен будущим русским летописцем, как исторический месяц, в течение которого произведена была первая реальная попытка пойти навстречу необходимости (в высших сферах еще в то время не вполне сознанной), совершить последний шаг по пути реформ и обновления русской жизни, начатых еще в царствование Императора Александра II.
Обстановка, среди которой в эти исторические дни чувствовало себя русское общество, была скорбная, тяжелая, угнетающая. Неудачно веденная война обнаружила несовершенства государственного механизма во всей их болезненной правде. Зароненное в среду неудовлетворенного, разочарованного, оскорбленного в самом скромном честолюбии общества, неудовольствие это стало концентрически расти и захватывать все классы населения, каждый разно и по своему толковавшие о причинах наших внешних и внутренних неудач.
Почва эта являлась благоприятным рассадником для тех лиц, которые, с интернациональными идеями разнообразных оттенков, ставили целью своих мыслей и действий вызвать, в какой удастся форме, смуту в России, пользуясь которой ниспровергнуть существующий, мало кого удовлетворяющий государственный порядок. Вся эта сложная многопричинная и многообразная эволюция общественной мысли выразилась в забастовках, открытых смутах, грабежах, политических убийствах и насилиях, на глазах безучастного и скорее враждебно к правительству настроенного русского общества.
Сознание ненужности безотрадно веденной, жестокой и неудачной войны с Японией, находило некоторое успокоение в той мирной победе, которая была одержана в Портсмуте, когда, так или иначе, с относительно ничтожными жертвами, прекратилось безрезультатное кровопролитие, грозившее нам, к довершению бед, потерею Владивостока, Камчатки и прилегающих к Сибири островов на море, господство над которыми всецело перешло в руки японцев.
Общество под впечатлением этого акта запоздавшей государственной мудрости облегченно вздохнуло, и имя человека, приобретшего для своего отечества мир внешний, естественно приходило на мысль перед задачею внутреннего успокоения и наделения государства прочным внутренним миром. Председатель комитета министров, ст. - секр. граф Витте, утомленный нравственно испытанными напряжениями, вернулся в {20} Poccию и, принявшись за повседневную работу, с первых шагов столкнулся с отголосками внутреннего хаоса и того нестроения, которые настоятельно требовали энергичного и неотложного разрешения.
В первых же заседаниях комитета министров и в отдельных совещаниях у гр. Сольского резко определилась необходимость внести в государственную работу свежую струю, приступив к основным преобразованиям всего правительственного механизма.
6-го октября С. Ю. Витте пишет Государю Императору письмо, в котором всеподданнейше испрашивает разрешение прибыть в Новый Петергоф для доклада некоторых своих соображений в связи с происходившими уже в то время открытыми политическими демонстрациями, многочисленными митингами и собраниями общественных деятелей и общим неустройством, принявшим острый характер явно враждебных правительству манифестаций и политической забастовки. Железные дороги бездействовали, сообщение с Новым Петергофом поддерживалось лишь пароходами по Неве.
8 октября был получен Высочайший ответ: Государь Император писал графу Витте, что и Сам Он думал вызвать его к себе для обмена мыслей по вышеупомянутым вопросам и просил графа Витте прибыть в Петергоф на другой день к 6 час. вечера.
В пятницу 8 октября, вечером, граф. С. Ю. Витте, при участии помощника управляющего делами комитета министров д. с. с. Вуича, составил программу намеченных реформ, с изложением в общих чертах, по пунктам, тех давно назревших у него данных, которые должны были в известной постепенности лечь в основу работы и политики будущего совета министров.
Казалось, что, выступая с такой программой, граф Витте, стоя во главе министров, мог рассчитывать удовлетворить и успокоить часть русского общества.
9 октября к 6 часам вечера гр. Витте отправился в Петергофа на пароходе и, будучи принять Его Величеством, доложил Государю Императору, что из настоящего тяжелого внутреннего положения правительству, по его мнению, представляются два выхода:
1) Облечь неограниченною диктаторскою властью доверенное лицо, дабы энергично и бесповоротно в самом корне подавить всякий признак проявления какого либо противодействия правительству, - хотя бы ценою массового пролития крови.
Для такой деятельности граф Витте не считал себя подготовленным.
{21} 2) Перейти на почву уступок общественному мнению и предначертать будущему кабинету указания вступить на путь конституционный; иначе говоря, Его Величество предрешает дарование конституции и утверждает программу, разработанную графом Витте.
Последний счел своим нравственным долгом обратить особое внимание Государя Императора на всю важность принимаемого решения, сопряженного с некоторым самоограничением; причем возврат к прежнему порядку оказался бы немыслимым.
Вследствие этого граф Витте просил Государя, до принятия окончательного решения, обсудить в особом совещании этот вопрос, привлекши к совещанию этому противников предлагаемого направления, мнения которых с достаточною ясностью определились в бывших за последнее время заседаниях и совещаниях.
Если же Государю угодно будет все таки согласиться на предлагаемую программу, то не стеснять графа Витте в выборе сотрудников, предоставив ему право распределения портфелей даже среди общественных деятелей.
Далее граф Витте, указывая на важность принимаемого решения, когда одним почерком пера изменяется весь государственный строй, и на серьезность намечаемого добровольного самоограничения прав, испрашивал. пригласить на совещание Ее Величество Государыню Императрицу и Великих Князей.
На другой день 10 октября граф Витте был вновь приглашен в Петергоф, где повторил все сказанное накануне в присутствии только Ее Величества и оставил свою программу.
Прошло 11 и 12 октября и наступила среда 13 октября. За это" время, составленная графом Витте программа подвергалась деятельному и влиятельному обсуждению лиц приближенных, а также имевших доклад у Государя. В результате в среду 13 октября граф Витте получил депешу от Государя приблизительно следующего содержания:
"Назначаю вас председателем совета министров для объединения деятельности всех министров".
О программе не упоминалось вовсе. Получив такого рода депешу, граф Витте справедливо заключил, что программа им представленная не принята и не утверждена, и 14-го ездил в Петергоф и доложил Его Величеству, что нравственно не считает для себя возможным исполнить Высочайшее повеление сделаться первым министром, до утверждения его программы, но вместе с тем, подтверждал еще раз необходимость программу эту всесторонне обсудить в совещании {22} лиц, которых Государю угодно было бы привлечь для этой цели, и что с каждым днем внутреннее положение ухудшается, вызывая неотложную необходимость придти к тому или иному решению.
Его Величество, после доклада графа Витте, призвал князя Орлова (граф Гейден находился в отпуске) для отдачи ему приказаний относительно приглашений на совещание для обсуждения программы графа Витт.
По указанию Его Величества был составлен список лиц, имеющих быть приглашенными, и предрешено было, что одну только программу графа Витте утверждать нельзя, но что для надлежащего уяснения, что все в ней изложенное исходит лично от Государя, содержание ее необходимо облечь в форму манифеста.
На обсуждение программы приглашены были: Великий Князь Николай Николаевич, генерал-адъютант барон Фредерикс, генерал-адъютант Рихтер, граф Витте, статс-секретарь Горемыкин и барон Будберг. После этого, князю Орлову передано было через камердинера приказание Его Величества, дабы г.г. Горемыкин и Будберг были доставлены в Петергоф на отдельном пароходе, в самом заседании не участвовали и ожидали дальнейших приказаний во дворце.
Затем, граф Витте получил из Петергофа уведомление, что 15 октября в 11 час. утра назначено у Его Величества особое совещание, на которое приглашается и он. Ему предложено также привезти с собой проект манифеста, дабы все намеченное им вывести из области одних обещаний в область Государем утвержденных фактов. Граф Витте первоначально решил в своей программе изменить редакцию вступления, в смысле более ясного подтверждения, что программа эта выработана по повелению и личному указанию Его Величества. Полагал, однако, что облечь программу эту в форму манифеста и трудно, и, может быть, преждевременно.
Однако, случайно здесь находившемуся князю А. Д. Оболенскому граф Витте предложил попытаться за ночь составить проект манифеста и на другой день 15 октября сопровождать его в Петергоф вместе с д. с. с. Вуичем.
В субботу 15 октября в 11 часов утра в Петергофе под председательством Государя началось совещание, на котором присутствовали: Великий Князь Николай Николаевич, генерал-адъютант барон Фредерикс, генерал-адъютант Рихтер и граф Витт. Великий Князь Николай Николаевич испросил разрешение задавать вопросы графу Витте в виду своего незнакомства с предметом и {23} спрашивать объяснение того, что ему покажется неясным. В заседании этом граф Витте обрисовал в общих чертах общее положение России, как оно ему представлялось в эти дни, останавливаясь с особенным вниманием на том факте, что даже умеренные элементы русского общества заявляют себя, если не активно, то пассивно против правительства, и что, по его крайнему разумению, при настоящих обстоятельствах могут быть два исхода:
1) диктатура, или 2) вступление на путь конституции, причем доложил, с нужными пояснениями, все пункты своей программы.
В основу программы этой, как окончательная цель, легли: а) дарование законодательных прав Государственной Думе и б) дарование свободы слова, собраний, совести и неприкосновенности личности.
Великий Князь Николай Николаевич неоднократно прерывал докладчика, дабы яснее усвоить себе отдельные подробности доложенного. Заседание затянулось до часу дня и Государь приказал сделать перерыв до 21/2 час., предложив к этому часу представить и проект манифеста, несмотря на то, что граф Витте еще раз доложил, что программа менее свяжет Государя, и что лучше было бы манифеста не составлять, так как в нем изложить всю сущность программы было бы затруднительно.
В три часа дня заседание возобновилось. Граф Витте несколько запоздал, корректируя проект манифеста, который и подвергся обсуждению. Присутствующие не возражали, но граф Витте просил еще раз Государя не решаться на подписание столь серьезного акта, не уяснив всестороннего его значения в виду чрезвычайной государственной и исторической важности делаемого шага и вероятности, что даже после этого успокоение может наступить не сразу.
Его Величество отпустил всех, положил проект манифеста в стол и поблагодарил графа Витте, сказав, что помолится Богу, еще подумает и скажет ему, решится ли Он на этот акт или нет.
По отъезде графа Витте, Государь приказал генерал-адъютанту барону Фредериксу призвать статс-секретаря Горемыкина и Будберга, ожидавших в Петергофе, и передать им на рассмотрение этот манифест. Оба тотчас приступили к его обсуждению и нашли его несоответствующим. Член Государственного Совета Горемыкин принципиально не соглашался с необходимостью такого акта, а барон Будберг, главным образом, критически отнесся к формальной {24} стороне самого изложения манифеста, находя таковое недостаточно хорошо редактированным. Горемыкин согласился помочь в редактировании оного проекта.
В это время граф Витте случайно осведомлен был, что проект его манифеста обсуждается без него и, опасаясь, что такой манифест мог бы быть подписан Государем и что он, граф Витте, принужден будет в силу обстоятельств принять его к исполнению и руководствоваться изложенными в нем видоизменениями статс-секретаря Горемыкина и барона Будберга, телефонировал барону Фредериксу и дворцовому коменданту князю Енгалычеву, прося их доложить Его Величеству о том, что он ходатайствует об изменениях, сделанных в его редакции, поставить его в известность, или же предложить авторам изменений стать во главе дела. Из Петергофа было отвечено, что сделанное в манифесте изменение незначительно и лишь редакционное. Граф Витте просил все-таки изменения эти, предварительно подписания, передать ему на прочтение.
В воскресенье 16 октября по Петербургу распространился слух, обсуждавшийся в различных кругах, что проект государственных преобразований графа Витте не одобрен, а утвержден и принят другой проект члена Государственного Совета Горемыкина; слухи эти в общей их сложности произвели угнетающее впечатление.
16 октября вечером (после предварительного предупреждения по телефону), около полуночи к графу Витте приехал генерал-адъютант барон Фредерикс с своим начальником канцелярии генерал-майором А. А. Мосоловым. Барон Фредерикс извинился перед графом Витте, сообщив, что манифест изменен не в редакционном только отношении, как он это сообщил, но и по существу и просил графа Витте согласиться принять манифест в этом измененном виде к исполнению, так как измененный манифест заключал в себе, по его мнению, больше уступок, чем проектированный графом Витт.
Ознакомившись с новой редакцией манифеста, граф Витте усмотрел, что между проектом, представленным им, и проектом, ему привезенным, различие по существу сводилось к следующему:
1) В проекте у графа Витте определенно говорилось, что Его Величеству благоугодно повелеть своему правительству озаботиться проведением в жизнь Его неуклонною волею предначертанных реформ; в проекте, привезенном бароном Фредериксом, те же пункты уже определены, как даруемые.
2) О праве на законодательный почин со стороны Государственной Думы в этом последнем проекте не упоминалось вовсе.
{25} При этом, граф Витте еще раз просил барона Фредерикса испросить у Государя Императора не печатать пока манифеста, а лишь утвердить и обнародовать одну программу с теми изменениями, которые в ее вступлении уже сделал сам граф Витте, относя все в ней изложенное к инициативе, указаниям и воле Его Величества. Барон Фредерикс ответил, что вопрос о том, что настоящая реформа должна быть возвещена населенно манифестом, решен бесповоротно.
В заключение граф Витте заявил барону Фредериксу, что он ясно сознает, что со стороны Его Величества в основу отношений к нему, несмотря на все внимание Государя Императора, несомненно легло чувство некоторого недоверия, что при наличии такого серьезного фактора совместная государственная работа крайне затруднится, и что, быть может, было бы целесообразнее оставить самую мысль о назначении его первым министром, а для объединения министров избрать одного из авторов измененного манифеста, причем просил довести до сведения Его Величества о своей готовности и в этом случае на второстепенном посту послужить общему делу.
Высказанное графом Витте предположение имело за собою несомненное основание, так как ближайшие к Государю лица не верили в искренность графа Витте и были убеждены, что он в своих честолюбивых намерениях, стремится быть президентом Российской республики, и что, в предвидении возможности такого факта, находит себе объяснение та выдающаяся ласка и любезность, предметом которых сделался граф Витте, при возвращении из Портсмута, со стороны германского Императора Вильгельма II, прозревавшего в нем будущего русского республиканского президента.
На другой день 17 октября, в 9 час. утра, барон Фредерикс отправился с докладом к Государю Императору. Результатом этого доклада было немедленное приглашение туда же Великого Князя Николая Николаевича и графа Витте; последний мог прибыть лишь к 4 1/2 часам дня.
Великий Князь Николай Николаевич, проникшись основательностью данных графом Витте объяснений, выразил свое полное сочувствие проекту графа Витте и доложил о невозможности, за недостатком войск, прибегнуть к военной диктатуре. Великий Князь и барон Фредерикс были приняты Государем раньше приезда графа Витте, причем тут же решено было, что Его Величество подпишет манифест, составленный графом Витте, и утвердит программу, {26} представленную им. В канцелярии министра Императорского двора, временно переведенной в Петергоф, приказано было приступить к переписке манифеста.
В 6-ом часу вечера работа эта была закончена. Граф Витте, уже прибывший из Петербурга, поехал в Александрию, и в его присутствии Государь Император подписал манифест и утвердил программу. Таким образом, не без некоторой борьбы, колебаний и сомнений Государю угодно было вернуть России на покинутый ею, в силу разнообразных внутренних и внешних обстоятельств, путь реформ и завершить великое дело своего Августейшего Деда.
При обратном возвращении в Петербург, на палубе парохода находился Великий Князь Николай Николаевич. Он казался веселым и довольным. Обратившись к графу Витте, Его Высочество заметил:
"Сегодня 17 октября и 17 годовщина того дня, когда в Борках была спасена династия. Думается мне, что и теперь династия спасается от не меньшей опасности сегодня происшедшим историческим актом".
Август - сентябрь 1906 года.
В вышеприведенной "справке о манифесте 17 октября 1905 года", в виду ее назначения при ее составлении, события изложены с математическою точностью, но совершенно кратко и при полном отсутствии эпизодических фактов, их сопровождавших.
Когда, после возвращения из Америки, я приехал в Петербург, то у меня совершенно созрело желание уехать из России, так как я ясно видел, что ничего доброго ожидать нельзя. Положение вещей было совершенно запутано, несчастная позорная война на долго обессилила Россию и вселила в ней недобрые чувства возмущения. Самое главное то, что я знал Государя, знал, что мне на Него положиться нельзя - знал Его бессилие, недоверчивость и отсутствие всякого синтезиса при довольно развитой способности к анализу.
Уехать из Poccии я желал не потому, что хотел уйти от грядущих событий, а потому что это представлялось мне единственным способом, чтобы меня подобно тому, как это случилось с назначением меня в Портсмут, не взяли и не бросили вновь в огонь после того, как сами, разжегши огонь, не найдут охотников лезть его гасить. Положение дел все ухудшалось, революция выходила наружу через щели и обратила эти щели в ворота. Так как гр. Сольский занимал место председателя Государственного Совета, финансового комитета и председателя совета министров (вместо Его Величества) {27} и под его председательством в совете (или совещании, так как в сущности по закону совет мог быть только под председательством Государя) шли всякие заседания по установлению различных законов в развитие закона 6-го августа о Государственной Думе, то я его видел довольно часто. Он, видимо, совсем пал духом, потерял всякие надежды и совместно со своей женой постоянно твердил, что все ожидают лишь спасения от меня. Как то в начале октября, как я уже рассказывал, на эти замечания, что все ожидают лишь от меня спасения, я сказал гр. Сольскому, что мое, не только желание, но решение ухать за границу отдохнуть после Портсмутского путешествия. Эти слова вызвали у Сольского волнение и он плача сказал мне: "ну, что же, уезжайте и оставляйте нас здесь всех погибать. Мы же погибнем, так как без вас я не вижу выхода".
Этот разговор и понудил меня 6-го октября просить Государя меня принять. Записка, о которой упоминается в выше приведенной справке о 17 октября, была оставлена у Его Величества; она по всей вероятности находится в архивах министерства двора. Государь все время на вид казался спокойным, вообще Он всегда в обращении и манере себя держит очень спокойно.
10-го октября я думал, что Государь кроме Императрицы пригласит кого либо из Великих Князей. Императрица Мария Феодоровна находилась в то время в Дании. Он никого не пригласил вероятно потому, что не хотел на себя взять инициативу, а Царская семья, т. е. Великие Князья, за исключением двух братьев Николаевичей, тоже не горели желанием придти на помощь Главе дома. Что же касается Вел. Кн. Николая Николаевича, то он в это время охотился в своем имении, а Петр Николаевич находился, кажется, в Крыму.
Такие отношения в Царском доме сложились главным образом благодаря Императрице Александре Феодоровне. Николаевичи, женатые на черногорках, Ее горничных, потому и пользовались благоволением Его Величества. Я после слышал от министра двора бар. Фредерикса упреки Вел. Кн. Владимиру Александровичу за то, что он в это трудное время, будучи в Петербурге, не пришел на помощь Государю советом. С своей стороны я думаю, что если бы Вел. Князь в это время проявился, то тогда ему дали бы понять, чтобы он не вмешивался не в свое дело.
Государь не терпит иных кроме тех, которых он считает глупее себя, и вообще не терпит имеющих свои суждения, отличные от мнений дворцовой камарильи (т. е. домашних холопов), и потому эти "иные", но которые не желают портить свои отношения, стремятся {28} пребывать в стороне. 10-го октября Императрица во время моего доклада не проронила ни одного слова, а Государь первый раз сказал свое мнение о манифесте.
Возвратившись домой, я долго думал об этом и к мнению о манифесте отнесся скептически и в конце концов отрицательно; вот почему. Мне прежде всего представлялось, что никакой манифест не может точно обнять предстоящая преобразования, а всякие неточности и особенно двусмысленности могут породить большие затруднения. Поэтому я находил, что преобразования должны проходить законодательным порядком и, - впредь до придания законодательным учреждениям прав решения, - в порядке совещательном или через Государственный Совет (старый) или через Булыгинскую думу, когда она будет собрана (т. е. по закону 6-го августа). До известной степени я боялся, чтобы манифест не произвел неожиданного толчка, который еще более бы нарушил равновесие в сознании масс, как интеллигентных, так и темных.
Наконец, находясь около двух лет не у живого дела, у меня явилось желание осмотреться. 11-го числа или 12, не помню, кто то мне сказал, что Государь совещается с некоторыми лицами, с кем, именно, я не спрашивал, и меня это не интересовало, но я думал, что с Чихачевым, гр. Паленом, а, может быть, и с гр. Игнатьевым, на которого я в это время указал министру двора бар. Фредериксу, что, может быть, Государь с ним посоветуется, и он окажется подходящим диктатором, если Его Величество остановится на диктатуре.
Сам я в диктатуру не верил, т. е. не верил, чтобы она могла принести полезные плоды для Государя и отечества, что я и высказывал Его Величеству откровенно, но в душе я имел слабость ее желать из эгоистических стремлений, так как тогда я был бы избавлен стать во главе правительства в такое трудное время и при условиях таких, хорошо известных мне свойств Его Величества и двора, прелесть коих я уже на себе ранее испытал и которые внушали мне самые тревожные опасения.
Я понимал, что ни на благодарность, ни на благородство души и сердца рассчитывать не могу; в случае удачи меня уничтожат, окончательно испугавшись моих успехов, а в случае неудачи будут рады на меня обрушиться вместе со всеми крайними. Желая себе выяснить, на сколько можно положиться на военную силу, я устроил в течение этих дней у себя заседание, в котором участвовали два официальных представителя военной силы, военный министр и ген. Трепов, бывший в то время начальником Петербургского гарнизона; они {29} произвели на меня весьма тягостное впечатление, в их мнениях явно сквозило, что рассчитывать на успокоение через войска невозможно и не потому, что это средство само по себе, конечно, длительного и здорового успокоения дать не могло, а вследствие отчасти неблагонадежности, а главное, слабости этой силы. Вероятно, те же речи держали Государю представители военной силы, а в том числе. и Вел. Кн. Николай Николаевич и по всей вероятности поэтому Он не остановился на диктатуре.
Иначе я себе не могу объяснить, почему Государь не решился на диктатуру, так как Он, как слабый человек, более всего верит в физическую силу (других конечно), т. е. силу Его защищающую и уничтожающую всех Его действительных и подозреваемых, основательно или по ложным наветам, врагов, причем, конечно, враги существующего неограниченного, самопроизвольного и крепостнического режима, по Его убеждению, суть и Его враги.
Великий Князь Николай Николаевич после того, как мы были у Его Величества по делу пресловутого Биоркского соглашения, уехал к себе в имение, и я его с тех пор не видал до заседания у Государя 15-го. Оказалось, что он тогда только что вернулся с охоты по вызову Государя. Несмотря на то, что я 14-го числа снова советовал Государю ограничиться утверждением моей программы, того же числа кн. Орлов, передавая мне по телефону, чтобы я прибыл на следующий день, 15-го утром, на заседание, сказал мне повеление Государя привезти с собой проект манифеста, "дабы все исходило лично от Государя и чтобы намеченные мною меры в докладе были выведены из области обещаний в область Государем даруемых фактов".
Из этого разговора с Орловым я усмотрел, что он принимает какое то участие в деле, но какое я не знал и не придавал ему должного значения, зная Орлова, как приятного салонного собеседника, но человека совсем не серьезного и без всякого серьезного образования. Затем я узнал от кн. Н. Д. Оболенского, что он знал о разговоре Орлова со мною по телефону, что вышеприведенная формула была не случайная, а обдуманная, изложенная на записке (шпаргалке) у Орлова.
Впоследствии я узнал, что Государя уговорили издать манифест не потому, что мерам изложенным в манифесте сочувствовали, а потому, что дали идею Государю, что я хочу быть президентом Всероссийской Республики и потому я хочу, чтобы меры {30} долженствующие успокоить Россию исходили от меня, а не от Его Величества. Вот для того, чтобы расстроить мои планы о президентства, уговорили Государя, что Он непременно должен издать манифест. Нужно воспользоваться мыслями гр. Витте, а затем можно с ним и прикончить.
Сначала решили ограничиться телеграммой, данной мне 13 числа, а когда я настаивал, чтобы были приняты более решительные меры и в случае принятия моей программы просил ее утверждения, тогда уже решили, что в таком случае необходим манифест, дабы я не сделался президентом республики. Как все это не невероятно, но, к сожалению, я пришел к заключению, что это было так. Князь Орлов и другие обер-лакеи Его Величества (не настоящие лакеи, ибо Государь был окружен честными слугами Его физических потребностей) тогда же выказывали опасения о моем президентстве князю Оболенскому. Этот факт и то, что Государь мог, хотя в некоторой степени, действовать под влиянием подобных буффонад, наглядно показывает, каким образом Россия после 8-9 летнего царствования Императора Николая II упала в бездну несчастий и полной прострации.
Как мне впоследствии (После того, как я оставил пост председателя совета министров.) рассказывал кн. Николай Дмитриевич Оболенский (до настоящего времени заведующий кабинетом Его Величества), он, усматривая из разговора с кн. Орловым какое то безумное недоразумение - с одной стороны недоверие ко мне, а с другой потребность и вернее непреодолимое желание (род нравственного недуга), чтобы я стал во главе правительства, он, кн. Оболенский, решился тогда же устранить это грозное по возможным последствиям и безумное недоразумение.
Зная, что Государь находился совсем в руках своей Августейшей супруги, которая к тому же отлично относилась к кн. Н. Д. Оболенскому, по причинам, о которых я упоминал ранее в настоящих записках, он отправился к ней. Явившись к Императрице, он встал на колени и умолял Императрицу, чтобы Государь не назначал меня председателем совета, объяснив, что из этого ничего кроме беды не выйдет, так как он ясно видит, что Государь мне не доверяет, а между тем, он, кн. Оболенский, меня знает, что и я с своей стороны не могу быть в чьих бы то ни было руках послушным инструментом в виду моего характера, что под 60 лет характер не {31} меняют, и что при таком положении вещей, очевидно, дело не пойдет: как, только наступят признаки успокоения, Государь будет слушаться других, а я этого не потерплю, буду упрямиться даже в тех случаях, когда при доверчивом отношении друг к другу шел бы на компромиссы, кончится тем, что я в самом непродолжительном времени уйду, возбужу по отношению к ceбе дурные, мстивые (так в оригинале; ldn-knigi), злонамеренные чувства у Государя и в результат больше всего пострадает дело - Россия и ее Государь. Ее Величество все сие выслушала молча и отпустила князя Оболенского.
Но после этого, а, в особенности, когда я покинул пост председателя, Государыня совершенно отвернулась от кн. Оболенского. Прежде он был самый интимный у них в доме человек, теперь он никогда более не приглашаем. Отношения к нему самые формальные, и когда кн. Оболенский остается вместо бар. Фредерикса управлять министерством двора, то всегда стараются устроить так, чтобы доклады его были после 2-х часов, т. е. после завтрака, так как, когда был раз доклад до завтрака, то Государь был видимо в неудобном положении.
Всегда и не только в Его время, но во время царствования Александра III, если Оболенский находился во дворце, то его приглашали интимно завтракать. После доклада Государь чувствовал, что не пригласить завтракать неудобно, а пригласить - пожалуй - достанется... Бедный Государь... Какой маленький - Великий Благочестивейший Самодержавнейший Император Николай II!
Для того, чтобы судить о настроении ближайшей свиты Государя в эти октябрьские дни, достаточно привести следующий факт. Когда мы шли в октябрьские дни на пароход в Петергофе (в течение всего этого времени железная дорога бастовала), на заседание с нами также ехал обер-гофмаршал двора ген. - адъютант граф Бенкендорф (брат нашего посла в Лондоне), человек не глупый, образованный, преданный Государю и из числа культурных дворян, окружающих престол. Он, между прочим, передавал сопровождающему меня Вуичу свои соболезнования, что в данном случае жаль, что у Их Величеств пятеро детей (4 Вел. Княжны и бедный, говорят, премилый, мальчик наследник Алексей), так как, если на днях придется покинуть Петергоф на корабле, чтобы искать пристанища за границей, то дети будут служить большим препятствием.
{32} Из вышеприведенной записки, бывшей на контрольном усмотрении Государя Императора, видно, как составлялся манифест. Очевидно он составлялся на скорую руку, и я до самого момента его подписания думал, что Государь его не подпишет. Он бы его и не подписал, если бы не Вел. Князь Николай Николаевич - мистик, сейчас же вслед за 17 октября обратившийся в обер-черносотенца. Один из редакторов манифеста, почтеннейший кн. А. Д. Оболенский, как я после рассудил, был в состоянии неврастении. Он все таки твердил мне, что манифест необходим, а через несколько дней после 17 октября пришел ко мне с заявлением, что его сочувствие и толкание к манифесту было одним из величайших грехов в его жизни. Теперь он, по-видимому, уравновесился и смотрит на вещи более здорово. Сам по себе он человек благородный и талантливый, но устойчивым равновесием Бог его мало наградил.
При возвращении из Петергофа с заседания на пароход кто то проговорился, и я в первый раз услыхал фамилию Горемыкин. Кто то сказал, что вероятно сегодня еще придется тому же пароходу, на котором мы ехали, везти из Петергофа Горемыкина. Как потом оказалось, Его Величество почти одновременно вел два заседания и совещания - одно при моем участии, а другое при участии Горемыкина.
Такой способ ведения дела меня весьма расстроил, я увидел, что Его Величество даже теперь не оставил свои "византийские" манеры, что он не способен вести дело начистоту, а все стремится ходить окольными путями, и так как Он не обладает талантами ни Меттерниха, ни Талейрана, то этими обходными путями он всегда доходит до одной цели - лужи, в лучшем случае помоев, а в среднем случае - до лужи крови или окрашенной кровью.
Если сведение, случайно дошедшее до меня на пароходе о Горемыкине, меня взорвало, то с другой стороны оно меня и обрадовало, так как это дало мне основание уклониться от желания во что бы то ни стало поставить меня во главе правительства.
16-го днем я вызвал по телефону бар. Фредерикса, министра двора, и ему, а равно дворцовому коменданту князю Енгалычеву (так как барон Фредерикс сам затруднялся говорить по телефону) говорил, что до меня дошли сведения, что в Петергофе происходят какие-то совещания с Горемыкиным и Будбергом и что предполагают изменять оставленный мною у Его Величества проект манифеста, что я, конечно, ничего против этих изменений не имею, но под одним {33} условием, чтобы оставить мысль поставить меня во главе правительства, и если же, несмотря на мое желание уклониться от этой чести, меня все-таки хотят назначить, то я прошу показать мне, какие изменения полагают сделать, хотя я остаюсь при мнении, что покуда никакого манифеста не нужно. На это мне бар. Фредерикс ответил, что предполагается сделать только несколько редакционных изменений и что они надеются, что я не буду настаивать для выигрыша времени на том, чтобы мне показали предполагаемые изменения. Я ответил, что я все-таки прошу эти изменения мне показать. Мне ответили, что вечером барон Фредерикс будет у меня и мне изменения покажет. Вечером у меня были братья Оболенские - Алексей и Николай. Они сидели у жены. Барон Фредерикс все не приезжал.
Наконец, он приехал уже за полночь и вместе с директором своей канцелярии Мосоловым (женатым на сестре ген. Трепова). Мы, т. е. я, барон Фредерикс и его помощник кн. Н. Оболенский, уселись, и разговор начался с того, что бар. Фредерикс сказал, что он ошибся, передав мне, что в проекте манифеста сделаны лишь редакционные изменения, а что он изменен по существу, и мне предъявили оба проекта, с указанием на один из них, на котором остановились. Все эти экивоки, какая то недостойная игра, тайные совещания, при моей усталости от поездки в Портсмут и болезненном состоянии, меня совсем вывели из равновесия. Я решил внутренне, что нужно с этим положением покончить, т. е. сделать все, чтобы меня оставили в покое. Поэтому я отверг предъявленные мне анонимные, кем то тайно от меня составленные проекты манифеста. Они и по существу не могли быть приняты в предложенном виде. Если бы в это, решающее на много лет судьбы России, время, вели дело честно, благородно, по царски, то многие происшедшие недоразумения были бы избегнуты. При всей противоположности моих взглядов с взглядами Горемыкина и тенденциями балтийского канцеляриста барона Будберга, если бы они были призваны открыто со мною обсуждать дело, то общее чувство ответственности несомненно привело бы нас к более или менее уравновешенному решению, но при игре в прятки, конечно, события шли толчками и документы составлялись наскоро без надлежащего хладнокровия и неторопливости, требуемых важностью предмета.
Что же касается других тайных советчиков и царской дворни - кн. Орлова, кн. Енгалычева и пр., - то с ними никакого разговора, конечно, ни я, ни другой серьезный человек вести не мог. Эти люди могут быть только домашними советчиками бедного Императора {34} Николая II. Я сделал все для того, чтобы меня оставили в покое.
Я, с свойственною моему характеру резкостью, просил бар. Фредерикса передать Государю, что я неоднократно ему докладывало, что ныне не следует издавать манифеста и вновь прошу доложить об этом моем мнении Его Величеству, но если Его Величество все-таки хочет манифест, то я не могу согласиться на манифесты, несогласные с моею программою, без утверждения коей я не могу принять на себя главенство в правительстве, что из всего я усматриваю, что Государь мне не доверяет, поэтому Он сделает большую ошибку, меня назначив на пост председателя, что Ему следует назначить одного из тех лиц, с которыми Он помимо меня совещается и которые составили предлагаемые проекты манифестов.
Все это я говорил таким тоном, что был уверен, что после этого меня оставят в покое. Во время этого разговора, вследствие моего вопроса - знает ли обо всем происходящем ген. Трепов, так как я с ним ни о чем не говорил и видел его только раз, на заседании, которое было у меня, барон мне ответил, что они потому поздно и приехали, что засиделись у Трепова, читая ему все проекты.
Причем бар. Фредерикс теперь говорит, что будто бы он мне тогда говорил, что Трепов сделал какие то замечания по поводу редакции манифеста. Ни я, ни кн. Оболенский этого не помним, но, может быть, что либо в этом роде он и сказал, но так как я отрицал необходимость манифеста в данный момент, а, с другой стороны, думал только о том, чтобы кончить эту игру в каш-каш, то на заявление бар. Фредерикса об мнении Трепова я не обратил никакого внимания. Да мне были совершенно безразличны мнения Трепова о государственных вопросах. Мы расстались с бар. Фредериксом поздно ночью, часа в два, и расстались в довольно возбужденном состоянии.
Когда он уехал и я остался один, я начал молиться и просить Всевышнего, чтобы Он меня вывел из этого сплетения трусости, слепости, коварства и глупости. У меня была надежда, что после всего того, что я наговорил бар. Фредериксу, меня оставят в покое.
На другой день я снова по вызову поехал в Петергоф. С парохода я прямо отправился к бар. Фредериксу. Приезжаю и спрашиваю его - ну что, барон, передали все Государю, как я вас об этом просил? - Передал, ответил барон. Ну? и слава Богу, {35} меня оставят в покое. - Нисколько, манифест будет подписан в редакции, вами представленной, и ваш доклад будет утвержден. Как же это случилось? - Вот как: утром я подробно передал Государю наш ночной разговор; Государь ничего не ответил, вероятно, ожидая приезда Вел Кн. Николая Николаевича. Как только я вернулся к себе, приезжает Великий Князь. Я ему рассказываю все происшедшее и говорю ему - следует установить диктатуру и ты (бар. Фредерикс с Великим Князем был на ты) должен взять на себя диктаторство. Тогда Великий Князь вынимает из кармана револьвер и говорит - ты видишь этот револьвер, вот я сейчас пойду к Государю и буду умолять Его подписать манифест и программу гр. Витте или Он подпишет, или я у Него же пущу себе пулю в лоб из этого револьвера, и с этими словами он от меня быстро ушел.
Через некоторое время Великий Князь вернулся и передал мне повеление переписать в окончательный вид манифест и доклад и затем, когда вы приедете, привезти эти документы Государю для подписи.
Это сообщение бар. Фредерикса меня весьма озадачило, я понял, что выхода более нет.
Впоследствии ген. Мосолов, директор канцелярии министра двора, рассказывал мне следующее: "Утром после того, что мы были у вас, я пришел к барону, у него в это время находился Великий Князь Николай Николаевич. Великий Князь спешно вышел от барона, тогда барон мне сказал: - Нет, я не вижу иного выхода, как принятие программы гр. Витте, я все рассчитывал, что дело кончится диктатурой, и что естественным диктатором является Великий Князь Николай Николаевич, так как он безусловно предан Государю и казался мне мужественным. Сейчас я убедился, что я в нем ошибся, он слабодушный и неуравновешенный человек. Все от диктаторства и власти уклоняются, боятся, все потеряли головы, поневоле приходится сдаться гр. Витте. - Что произошло между бароном и Великим Князем, мне тогда барон не объяснил, добавил генерал Мосолов.
Впоследствии он мне рассказывал, как Великий Князь, испугавшись, торопливо вырвал у Государя манифест и заставил принять программу гр. Витте. Под каким влиянием Великий Князь тогда действовал, мне было неизвестно. Мне было только совершенно известно, что Великий Князь не действовал под влиянием логики и разума, ибо {36} он уже давно впал в спиритизм и так сказать свихнулся, а, с другой стороны, по "нутру" своему представляет собою типичного носителя неограниченного самодержавия или, вернее говоря, самоволия, т. е. "хочу и баста".
Не удивительно поэтому, что уже через несколько недель после 17 октября я узнал, что Великий Князь находится в интимных отношениях с главою начинающей образовываться черносотенной партии, т. е. с пресловутым мазуриком Дубровиным, а затем он стал почти явно во главе этих революционеров правой.
Они, ни по приемам своим, ни по лозунгам (цель оправдывает средства), не отличаются от крайних революционеров слева, они отличаются от них только тем, что революционеры слева - люди, сбившиеся с пути, но принципиально большею частью люди честные, истинные герои, за ложные идеи жертвующие всем и своею жизнью, а черносотенцы преследуют в громадном большинстве случаев цели эгоистические, самые низкие, цели желудочные и карманные. Это типы лабазников и убийц из-за угла. Они готовы совершать убийства также как и революционеры левые, но последние большею частью сами идут на этот своего рода спорт, а черносотенцы нанимают убийц; их армия - это хулиганы самого низкого разряда.
Благодаря влиянию Великого Князя Николая Николаевича и Государь возлюбил после 17 октября больше всех черносотенцев, открыто провозглашая их как первых людей Российской Империи, как образцы патриотизма, как национальную гордость. И это таких людей, во главе которых стоять герои вонючего рынка, Дубровин, гр. Коновницын, иеромонах Иллиодор и проч., которых сторонятся и которым во всяком случае порядочные люди не дают руки.
Мне долго не было точно известно, что побудило Великого Князя, так ревностно перед 17 октября стоять за тот переворот, который был совершен 17 октября. Я был только убежден, что между прочим трусость, во всяком же случае растерянность.
Затем уже более чем через год после этого события поведение Николая Николаевича перед 17 октября мне объяснил П. Н. Дурново влиянием на него главы одной из рабочих партии Ушакова. Дурново ранее, нежели в моем министерстве стал министром внутренних дел, был все время товарищем министра при Сипягине, Плеве, Мирском и {37} Булыгине и заведывал ближайшим образом почтами и телеграфом, а, следовательно, и всей перлюстрацией, потому и знал многое, чего другие не знали.
Это сообщение Дурново меня крайне удивило, и так как Ушакова я знал, так как он был видным рабочим экспедиции заготовления государственных бумаг, когда я был министром финансов, то я начал его искать, нашел и просил ко мне зайти.
По возвращении моем из Америки в сентябре 1905 года он с несколькими рабочими являлся меня поздравить, затем, во время событий октября 1905 года, он у меня не был, после 17 октября он несколько раз заходил хлопотать об рабочих экспедиции и об урегулировании им рабочей платы после общей забастовки рабочих, бывшей в Петербурге. В октябрьские дни Ушаков не пристал к партии анархической, руководившей всей забастовкой (Носарь, Троцкий и пр.), и образовал малочисленную партию, которая по тем временам считалась крайне консервативной, а потому она преследовалась, так называемым, советом рабочих, который в октябрьские дни держал в руках взбунтовавшихся рабочих на всех почти фабриках.
Совет же рабочих состоял преимущественно из анархистов-революционеров. Когда в 1907 году пришел ко мне Ушаков, то я его спросил, правда ли, что в октябре 1905 года это он повлиял на Великого Князя Николая Николаевича, чтобы он настаивал на немедленном введении конституции. Ушаков мне ответил, что это действительно так было, тогда я его попросил написать мне, как именно это происходило и кам он был побужден к такой роли.
Вследствие моей просьбы он мне на другой день представил записку, которая хранится в моем архиве. Сущность записки заключается в том, что он в октябрьские дни и до этого времени вел борьбу, имеет за собою некоторую часть рабочих, с революционным рабочим движением, во главе которого стоял Носарь (Хрусталев), что его ввел к Николаю Николаевичу некий Нарышкин, с которым его познакомил кн. Андроников, что это было накануне 17 октября и что он убеждал Великого Князя, чтобы Государь даль конституцию, как необходимую меру, чтобы выйти из тяжелого положения. Кн. Андроников - это личность, которую я до сих пор не понимаю; одно понятно, что это дрянная личность. Он не занимает никакого положения, имеет маленькие средства, не глупый, сыщик не сыщик, плут не плут, а к порядочным личностям, несмотря на свое княжеское достоинство, причислиться не может.
Он не кончил курса {38} в пажеском корпусе, хорошо знает языки, но малого образования. Он вечно занимается мелкими политическими делами, влезает ко всем министрам, Великим Князьям, к различным общественным деятелям, постоянно о чем то хлопочет, интригует, ссорит между собой людей, что доставляет ему истинное удовольствие, оказывает нужным ему людям мелкие услуги, конечно, он ухаживает лишь за теми, кто в силе или в моде, и которые ему иногда открывают к себе двери. Это какой то политический мелкий интриган из любви к искусству.
Нарышкин - это не из тех настоящих Нарышкиных, за одним из братьев коих замужем моя дочь, с этими Нарышкиными он не имеет ничего общего. По существу, это дворянский "jeune premier", промотавший свое состояние, ничего в жизни не делавший, человек петербургского общества, спортсмен - охотник, и по охоте компаньон, а потому и близкий Николаю Николаевичу. Он повлиял и ввел Ушакова к Великому Князю. Очень может быть, что его познакомил с Ушаковым всюду проникающий кн. Андроников. Впрочем, в это время даже умные люди, прожившие деловую жизнь, теряли голову, а тем, у которых головы никогда не было, ее и терять было не нужно.
В совещаниях с Государем, о которых говорится в вышеприведенной справке, я конечно более или менее подробно высказывал свои суждения, но старался быть возможно объективнее, дабы не повлиять односторонне на Его Величество. Во всех моих суждениях я подробно развивал мысли, изложенные в докладе, вышеприведенном, опубликованном 17 октября вместе с манифестом, и все высказывал, что мысли эти составляли мое убеждение, к которому я пришел после обильного государственного опыта, и с которым пребываю до ныне, и с которым умру, но что все-таки это есть мое субъективное убеждение, что есть и другие мнения, а потому постоянно говорил и советовал Его Величеству выслушать тех, которые держатся других взглядов. В особенности, я обращал внимание на мысль об учреждении диктатуры. Что касается манифеста, то я не считал удобным издавать какой бы то ни было манифест, настоятельно рекомендуя только твердо утвердить мой всеподданнейший доклад (быть по сему, утверждаю - или что либо равносильное), но когда, вопреки моему совету, непременно пожелали немедленно издать манифест, и когда за моей спиной начали фабриковать манифесты, то, {39} вопреки моему желанно, был спешно составлен манифест (Вуичем и кн. А. Д. Оболенским), и я настаивал, что, если непременно хотят манифест, то я не могу допустить иного манифеста, кроме того, который я поднес. Несомненно, что по крайней спешности, взбаламученности, манифест явился не в совсем определенной редакции, а главное, неожиданно.
Провинция, находившаяся в возбужденном состоянии, неожиданным появлением манифеста в некоторых местах, где власти были трусливы, сразу пришла в горячку. В некоторых местах крайние манифестации в одном направлении вызвали манифестации с противоположной стороны.
В иных местах эти реакционные манифестации, иногда связанные с погромами, конечно, "жидов", были если не организованы, то поощряемы местным начальством. Таким образом, манифест 17 октября по обстановке, в которой он появлялся, отчасти способствовал многим беспорядкам, вследствие своей неожиданности и растерянности на местах. Этого, именно, я и боялся, вследствие чего, между прочим, я высказался против манифеста. Кроме того, манифест наложил печать спешности на все остальные действия правительства, так как, предрешив и установив принципы, он конечно не мог установить подробности даже в крупных чертах. Пришлось все вырабатывать спешно, при полном шатании мысли, как на верху, так и в обществе.
Конечно, всем этим весьма воспользовалась анархия для своих революционных целей; она сбила с толку многих темных людей, даже более темные массы.
Это содействовало революции, которая готовилась уже многие годы и которая вырвалась наружу, благодаря преступной и бессмысленной войне, показавшей всю ничтожность государственного управления. Кто виноват в этой войне? В сущности, никто, ибо, единственно, кто виноват, это и самодержавный и неограниченный Император Николай II. Он же не может быть признан виновным, ибо Он не только, как самодержавный помазанник Божий, ответствен лишь перед Всевышним, но кроме того, с точки зрения новейших принципов уголовного права, Он не может быть ответствен как человек, если не совсем, то, во всяком случае, в значительной степени, невменяемый.
Таким образом, нельзя не признать, что, с точки зрения логики, манифест 17 октября был актом, подлежащим порицанию; но, с другой стороны, последующие события дают полное оправдание манифесту 17 октября.
{40} Действительно, манифест 17 октября, в редакции, на которой я настаивал, отрезает вчера от сегодня, прошедшее от будущего. Можно и должно было не спешить этой исторической операцией, сделать ее более осторожно, более антисептически, но операция эта, по моему убеждению, не много ранее или не много позже, была необходима. Это неизбежный ход истории, прогресса бытия.
Между тем, события после 17 октября очевидно показали, что если бы вороны не попугались, то и не оставили бы тот живой организм, с которым их клювы часто обращались, как с падалью, и это даже вошло, как бы, в привычку при дворцовой высшей челяди, что развращало самого Помазанника, когда таковой не мог стоять на своих ногах, жить своим разумом, своими чувствами, а главное, не отступать от того, что на сем свете признано благородными людьми считать честным.
Когда громкие фразы, честность и благородство существуют только на показ, так сказать, для царских выходов и приемов, а внутри души лежит мелкое коварство, ребяческая хитрость, пугливая лживость, а в верхнем этаже не буря, даже не ветер, а сквозные ветерочки из дверей, которые обыкновенно в хороших домах плотно припираются, то, конечно, кроме развала ничего ожидать нельзя от неограниченного самодержавного правления. При такой обстановке несомненно, что, если бы не было 17 октября, то, конечно, оно в конце концов произошло бы, но при значительно больших несчастиях, крови и крушениях. Поэтому, хотя я не советовал издавать манифеста 17 октября, тем не менее, слава Богу, что он совершился. Лучше было отрезать, хотя не совсем ровно и поспешно, нежели пилить тупою, кривою пилою, находящейся в руке ничтожного, а потому бесчувственного оператора, тело русского народа.
В течение всех октябрьских дней Государь, когда я был с Ним, казался совершенно спокойным. Я не думаю, чтобы Он боялся, но Он был совсем растерян, иначе при Его политических вкусах, конечно, Он не пошел бы на конституцию.
Государь по натуре индифферент - оптимист. Такие лица ощущают чувство страха только, когда гроза перед глазами и, как только она отодвигается за ближайшую дверь, оно мигом проходит. Их чувство притуплено для явлений, происходящих на самом близком {41} расстоянии пространства или времени. Мне думается, что Государь в те дни искал опоры в сил, Он не нашел никого из числа поклонников силы - все струсили, а потому Сам желал манифеста, боясь, что иначе Он совсем стушуется. Кроме того, в глубине души не может быть, чтобы Он не чувствовал, что главный, если не единственный, виновник позорнейшей и глупейшей войны, это Он; вероятно, Он инстинктивно боялся последствий этого кровавого мальчуганства из за угла (ведь, сидя у себя в золотой тюрьме, ух, как мы храбры...), а потому, как бы искал в манифесте род снискания снисхождения или примирения. Когда 17-го утром после свидания Его Величества с Великим Князем Николаем Николаевичем, Великий Князь, барон Фредерикс и я пришли к Нему и поднесли для подписи манифест и для утверждения мой доклад, то Он, обратившись ко мне, сказал, что решился подписать манифест и утвердить доклад.
Затем, Он сел у стола, ранее вставши, чтобы перекреститься, а потом подписал манифест и доклад. Это происходило в Его маленьком дворце (который был построен, когда Он еще был Наследником и в котором он всегда жил) в Петергофе на берегу моря, в Его кабинете, не у стола, стоящего на возвышенности, где Он принимает доклады, а на столе, на котором Он занимается, стоящем в середине комнаты.
В октябрьские дни (т. е. с 6-го по 17-ое) Великие Князья, кроме Николая Николаевича, по-видимому, не видали Государя. Императрица Мария Феодоровна была в Дании. 15-го граф Ламсдорф мне говорил, что наш посланник в Дании едет в Петербург из Копенгагена с каким то поручением. Затем, 18 или 19 был у меня Извольский, расспрашивал о 17 октября и сказал мне, что он приехал сюда из Копенгагена с поручением от Марии Феодоровны передать Его Величеству, что по мнению Императрицы нужно дать конституцию, но что он опоздал. Тоже мне затем передавал граф Ламсдорф, но я не знаю, передавал ли будущий министр иностранных дел Государю о своем поручении или нет.
Тогда я не обратил на это никакого внимания и мне было не до того. Я, кажется, даже забыл отослать свою карточку Извольскому. Императрица Мария Феодоровна вернулась значительно позже 17 октября. После Ее приезда я у нее был в Гатчине. Она, по обыкновению, меня приняла очень ласково, что имело место всегда после смерти Императора Александра III. Это был последний раз (до настоящего {42} времени), когда я наедине довольно долго с Ней говорил. Относительно 17 октября Она мне сказала, что в Петергофе Ей сказали, что манифест был вырван. Я Ей доложил, как было дело. Относительно настоящего и будущего положения дел я Ей объяснил, что положение очень серьезное, море бушует и нужно много хладнокровия, выдержки и твердости, чтобы
Поэтому, в одном из последующих докладов, после представления членов Государственного Совета в Аничковом дворце Императору Николаю II, я рассказал вкратце Государю все дело, рассказал, почему в царствование его отца А. А. Абаза потерял доверие покойного Императора и переехал за границу. И так как в то время был жив еще Н. X. Бунге, то я и просил Императора, если у него явится какое-нибудь сомнение, чтобы он спросил Н. X. Бунге, и чтобы тот рассказал ему всю историю. 14 По этому предмету в кредитной канцелярии министерства финансов имеются все документы, в том числе и записка, составленная обо всей этой истории вице-директором кредитной канцелярии - Петровым.
После приема Государственного Совета Государь Император в последующие дни принимал всех генерал-адъютантов, флигель-адъютантов, затем принимал различные депутации иностранных держав, который приезжали в Петербург на похороны Императора Александра III или по случаю кончины Императора. В числе лиц, приезжавших на похороны Императора Александра III, был, между прочим, генерал Буадефр и адмирал Жерве. Генерал Буадефр это тот самый, который первый заключил с генералом Обручевым военную конвенцию, установившую наш союз с Францией.
13 декабря довольно неожиданно последовало назначение графа Шувалова Варшавским генерал-губернатором на место ген. Гурко.
Весьма характеристичен был уход генерала Гурко. В то время в его канцелярии служил старший его сын - будущий товарищ министра внутренних дел. И вот генерал-адъютант Гурко пожелал, чтобы его сына сделали управляющим его канцелярией. Но так как этот сын Гурко уже и в то время пользовался в денежном отношении дурной репутацией, то бывший тогда министром внутренних дел Иван Николаевич Дурново не соглашался на это. Гурко приехал в Петербург, явился к молодому Императору и поставил ему род ультиматума, - сделав это в твердой и довольно резкой форме, - заключающегося в том, чтобы его сын был назначен управляющим канцелярией, или же он уходит. Государь согласился на последнее, таким образом этот несомненно выдающийся военный и государственный человек ушел со сцены и поселился у себя в Тверской губ. Впоследствии, кажется, он был сделан фельдмаршалом, но никакой уже роли не играл.
Это произошло 13 декабря 1894 года, т. с. через два месяца после вступления на престол Императора Николая II.
Согласие Государя на увольнение Гурко произошло с одной стороны от того, что Гурко поставил очень резко вопрос, а, с другой стороны, потому что Его Величество по характеру своему с самого вступления на престол вообще недолюбливал и даже не переносил лиц, представляющих собою определенную личность, т. е. лиц, твердых в своих мнениях, своих словах и своих действиях. 15 Увольнение Гурко - это был первый случай проявления этой стороны характера Его Величества.
Хотя я нисколько не оправдываю Гурко и считаю, что, конечно, все лица, которые так резко ставили вопрос, или так твердо проводили свои мнения, как это сделал Гурко, несколько и виновны в том, что не приняли во внимание натуру Государя и не имели в виду того, что они все-таки имеют дело с Его Величеством, - в этом отношении я виню во многом и самого себя - но оправданием, как Гурко, так и другим лицам (в том числе и мне), которые так себя держали по отношению к Государю, может служить то обстоятельство, что ранее, чем служить Императору Николаю, мы служили Императору Александру III. Покойный Император на способ выражения мыслей, на резкие слова никогда не обращал внимания, наоборот, он даже очень ценил в человеке твердые убеждения; словом, характер Императора Александра III был совершенно иной, нежели характер Императора Николая II, и это всякий Его подданный, в том числе и мы, должны были иметь в виду и принимать во внимание.
Приблизительно в это же время, а именно 17 декабря, последовало увольнение министра путей сообщения Кривошеина и назначение вместо него князя Хилкова. Назначению Кривошеина, главным образом, содействовал министр внутренних дел Иван Николаевич Дурново. Кривошеин был умный, деловой человек, но железнодорожного дела не знал. Сделался он министром путей сообщения отчасти также благодаря мне, потому что, если бы я, когда Император обратился ко мне с вопросом (при назначении меня на пост министра финансов) о том, кого назначить вместо меня министром путей сообщения, высказался бы относительно Кривошеина в более отрицательном смысле, то конечно он места министра путей сообщения не получил бы. Но, как это обыкновенно бывает и что я сам столько раз испытал в своей жизни, в своей деятельности, - конечно, за некоторыми исключениями, - те лица, которые достигли своего положения, часто весьма высокого, благодаря моей школе, моему их воспитанию, моему выбору, достигнув этого положения, стараются не давать повода кому бы то ни было узнать, что они достигли своего положения благодаря мне, а потому постепенно прерывают со мной отношения, а затем, когда наступает момент, что это им является выгодным, они даже делаются моими неприятелями и врагами, желая своими неблаговидными выходками против меня показать свою 16 независимость. То же самое произошло и с Кривошеиным. Когда он сделался министром путей сообщения, то он старался, по возможности, от меня отгородиться. Но так как сам по себе Кривошеин железнодорожного дела не знал и с государственной точки зрения не представлял из себя никакого авторитета, то все-таки он, или, вернее, его министерство в значительной степени находилось под моим влиянием, или под влиянием моего министерства, т. е. министерства финансов.
Кривошеин, собственно говоря, министерством не занимался, а занимались министерством путей сообщения больше его сотрудники, знавшие железнодорожное дело и вообще дело путей сообщения. Он имел ту же слабость, как и многие другие министры, которых мне пришлось видеть на своем веку, а именно, как только Кривошеин сделался министром, сейчас же начал разводить различные грандеры, т. е. расходовать казенные деньги на устройство роскоши в своем помещении. Напр., помещение министра путей сообщения и без того почти царское, но тем не менее Кривошеин не удовольствовался им и из соседней квартиры (В этой квартире был очень большой кабинет его товарища; помещение это также пошло под церковь.), которая принадлежала его товарищу, устроил себе домашнюю церковь, держал там священников, вообще всю службу, - все это, конечно, за счет казны.
Я должен сказать, что, - как мне это говорил бывший тогда государственным контролером Тертий Иванович Филиппов, - он не вполне был корректен в государственной деятельности. Признаюсь, я этого не проверял, а поэтому утверждать этого не могу. Но государственный контролер Тертий Иванович Филиппов уверял, что будто бы из имений Кривошеина ставились на железные дороги шпалы, по особо благоприятным ценам; что будто бы Кривошеин провел сооружение одной маленькой железной дороги через комитет министров на юге России, а затем направил ее так, что она прорезала все имение его. Кажется этот последний факт - верен.
Вообще Кривошеин не имел никакого состояния, но еще ранее, нежели он сделался министром, он нажил большое состояние, так как он был делец большой руки, постоянно продавал имения, покупал имения, продавал всякие продукты, и проч. - словом, это был именно тип дельца. Вот этот характер своей деятельности он обнаружил, будучи министром путей сообщения. 17 Тертий Иванович Филиппов, между прочим, вероятно не был в хороших отношениях с Кривошеиным, представил по этому предмету обо всем доклад Императору Николаю II. Конечно, доклад этот рисовал министра путей сообщения Кривошеина в очень скверном виде. Но я полагаю, что, если в представленном докладе Т. И. Филиппов увеличил в десять раз факты, по сравнению с действительностью, следовательно, если бы эти факты уменьшить в 10 раз, то и тогда я не могу не сказать, что и этого было бы все-таки достаточно, чтобы признать Кривошеина таким человеком, который не может занимать пост министра, потому что он действовал некорректно в смысле корыстном.
Это был первый случай, когда молодому Императору, через два месяца после вступления на престол, пришлось встретиться с фактами, так сказать, злоупотребления министров; поэтому совершенно естественно. что это возмутило молодого Государя, который сам, по своей натуре, человек весьма честный. В то время он был еще совсем молодым, не имел случая еще видеть и свыкнуться с людской грязью, а поэтому факт этот особенно на него подействовал и он уволил Кривошеина совсем от службы.
Это был первый случай, в начале царствования Императора Николая II, который, вероятно, заставил многих лиц, такого же пошиба, как и Кривошеин, призадуматься.
По увольнении Кривошеина явился вопрос: кого же вместо него назначить министром путей сообщения?
Вся эта история с увольнением Кривошеина для меня была совершенно неожиданна, я не принимал в ней решительно никакого участия и узнал об этом из "Правительственного Вестника". Но, когда Кривошеин был уволен, то при первом же моем докладе в пятницу Императору Николаю (доклад этот был в Гатчинском дворце), когда я пришел к нему в кабинет, Государь сказал: "Я прошу вас выслушать этот указ", и прочел мне указ о назначении министром путей сообщения отставного лейтенанта Кази. Я этому весьма удивился, ибо Кази также никогда на железных дорогах не служил.
Кази всю свою жизнь занимался или морскими вопросами, или вопросами, близкими к морским; по уму и по характеру, он был человек выдающийся, человек больших способностей, но греческого 18 происхождения и был в значительной доле наполнен стремлением к интригам, - это была его слабая сторона. Кази был врагом режима, который существовал в морском министерстве, в этом отношении он был совершенно прав и я ему вполне сочувствовал. Поэтому я и взял Кази, когда уезжал в мое путешествие на Мурман, и в моем докладе, который я сделал о Мурмане, - в известной мере участвовал и Кази.
Очень протежировал Кази Великий Князь Александр Михайлович. Протежировал он Кази во-первых, потому, что Кази был действительно очень выдающейся человек, а во-вторых, потому что Александр Михайлович, со времени вступления на престол Императора Николая II, конечно, мечтал сделаться впоследствии генерал-адмиралом, т. е. занять место Алексея Александровича. Алексей Александрович относился к Александру Михайловичу довольно презрительно.
Так как Александр Михайлович представляет из себя человека, главной чертой характера которого является интрига, можно сказать, что он полон интриг, то он и поддерживал Кази, как орудие против режима морского министерства, т. е. против Великого Князя Алексея Александровича, вообще, против всего морского ведомства.
Но, как я уже говорил ранее, у Императора Николая II не хватило характера перевернуть направление дел в морском министерстве, - хотя бы пожертвовать для этого Великим Князем Алексеем Александровичем; впрочем, может быть все это вышло к лучшему, потому что, если бы Император назначил Великого Князя Александра Михайловича вместо Вел. Князя Алексея Александровича - то это было бы несомненно гораздо хуже, потому что Алексей Александрович был во всяком случае - честный, благородный и прямой человек, чего я не могу сказать о Великом Князе Александре Михайловиче. Несомненно Вел. Кн. Александр Михайлович обратил бы все морское министерство в рассадник всевозможных интриг. Но тем не менее Государь, по-видимому, хотел отличить такого человека, как Кази, поэтому он, вероятно, не без влияния Великого Князя Александра Михайловича, пожелал его назначить министром путей сообщения.
Я сказал Государю, что Его Величество знает, какого я высокого мнения о Кази, что я отношусь к Кази весьма сочувственно и нахожусь с ним в высшей степени дружеских отношениях, но все-таки считаю совершенно невозможным назначить Кази министром путей сообщения, потому что он этого дела совершенно не знает, и что только что был 19 пример, в лице Кривошеина, который совершенно расстроил после меня министерство. Я сказал Государю, что Кази надо беречь для какого-нибудь другого дела, касающегося его специальности; что я убежден - он этим делом заниматься не будет и не может им заниматься, что он, в качестве министра путей сообщения, будет заниматься делами, до него не касающимися, и преимущественно морским делом; если назначить Кази министром, то уже прямо назначить его морским министром, тогда, по крайней мере, он будет заниматься тем делом, которое он знает, что же касается железнодорожного дела, то его он совсем не знает - и поэтому я очень советовал Государю не делать этого назначения.
Хотя, по-видимому, сопротивление мое не понравилось Императору, по он все-таки спросил меня: "кого же назначить вместо Кази?" - Я посоветовал назначить моего товарища Анатолия Павловича Иващенкова.
А. П. Иващенков, когда я приезжал в Петербург и сделался директором департамента, служил в государственном контроле и был там правою рукою государственного контролера Сольского. Затем, когда я был назначен министром путей сообщения, то я взял Иващенкова к себе, руководствуясь той репутацией, которую он имел; он был известен, как человек порядочный. Зная, что в министерстве путей сообщения делается очень много злоупотреблений в области водяных сообщений и шоссе, я сделал А. П. Иващенкова своим товарищем.
Когда я был назначен на пост министра финансов, то я взял Иващенкова к себе и как товарища министра финансов.
Это был в высокой степени почтенный человек, но не особенно большого таланта и ума. Это был скромный чиновник, но он обладал громадною уравновешенностью, громадною способностью работать, весьма толковый, словом это был тип выдающегося, хорошего бюрократа.
Государь сказал мне, что он об Иващенкове подумает. В следующий мой доклад Его Величество сказал мне, что он думал относительно Иващенкова, но что он считает невозможным его назначить. Государь прямо сказал мне, что главная причина этого заключается в том, что он мой товарищ и что, когда он сделается министром путей сообщения, то все будут говорить, что все, что делает Иващенков, он делает под моим влиянием. Государь сказал, что вообще ему Иващенков не нравится, что вообще 20 ему его не хочется назначать - и поэтому склонялся опять назначить министром путей сообщения Кази.
Я очень отговаривал Его Величество от этого. Когда же он поставил мне вопрос: "Кого же полагаете в таком случае назначить?" - у меня вдруг блеснула мысль о князе Хилкове и я сказал: "Князя Хилкова".
Государь говорит: "Я его совсем не знаю".
Тогда я сказал Его Величеству:
Ваше Величество, спросите Вашу матушку, и я убежден в том, что если вы скажете вашей матушке, что вот я рекомендую Хилкова, то ваша матушка в особенности меня поддержит.
А между прочим, мне Государь говорил, что именно его матушка почему-то не сочувствовала моему предложению назначить Иващенкова; значит Государь уже советовался с Императрицей-матерью, а поэтому, мне тогда же пришло в голову указать такое лицо, к которому наверно Императрица отнесется крайне благосклонно.
Государь говорит: "Я спрошу мою матушку".
Я ушел к себе домой в министерство. Это было около половины первого, а уже в три часа ко мне приехал князь Хилков, который сказал мне, что его видел Государь и неожиданно предложил ему сейчас же занять пост министра путей сообщения, что для него, Хилкова, это совершенно неожиданно и что он говорил Государю, что он боится занять этот пост, не зная, как я буду к этому относиться, потому что я, как министр финансов, могу иметь большое влияние на министерство путей сообщения и кроме того, так как я ранее был министром путей сообщения, то пользовался большим авторитетом и по всем вопросам, касающимся железных дорог.
На это Государь сказал Хилкову:
Поэтому Хилков и приехал ко мне. Он был очень смущен, так как это являлось для него совершенной неожиданностью. Он спросил меня: "может ли он рассчитывать, что я буду ему оказывать всякое содействие". Я успокоил его в этом отношении.
Хилков, конечно, принял пост министра путей сообщения. На этом посту он оставался до 17-го октября 1905 г. Когда же я сделался 21 Председателем Совета Министров, то я просил его оставить это место, о чем я буду говорить впоследствии.
Сам Хилков был гвардейским офицером Семеновского полка, у него было имение в Тверской губ. В 60-х годах, когда явилось большое либеральное течение по освобождению крестьян, он роздал большую часть своих земель крестьянам и, будучи крайне либеральных воззрений, ухал в Америку, почти без всяких средств.
В Америке он начал служить. Тогда только что стало сильно развиваться везде железнодорожное дело. Сначала Хилков поступил на железную дорогу простым рабочим, затем сделался помощником машиниста, потом занял место машиниста на американской дороге.
Когда у нас началось усиленное строительство железных дорог - Хилков переехал в Россию.
В то время я окончил курс в университете, и, когда сам поступил на железную дорогу, то встретился в первый раз с Хилковым. Тогда я занимал место помощника начальника движения Одесской железной дороги, а он был начальником паровозного депо (Хилков был старшим машинистом, т. е. начальником машинистов данного района. Депо - это известное отделение, в районе которого двигаются данные паровозы.) в Конотопе на Курско-Киевской жел. дор.
Затем я часто встречал Хилкова, и когда Чихачев сделался директором Русского Общества пароходства и торговли и Одесской железной дороги, а я был его помощником, то я рекомендовал Хилкова Чихачеву. Но Хилков тогда не перешел на Одесскую железную дорогу; сначала он хотел перейти, но потом отказался и переехал в Москву. В Москве он был начальником тракции на Московско-Рязанской жел. дор. Когда же у нас началась Восточная война, то Хилков переехал в Болгарию. Во время войны он там служил на военной железной дороге и даже, кажется, временно был в Болгарии министром путей сообщения. После, когда начался Хивинский поход в Среднюю Азию и Анненков начал строить Средне-Азиатскую железную дорогу, то Хилков пошел в помощники к генералу Анненкову. Все это время я встречался с Хилковым. 22 Когда же я сделался министром путей сообщения, то я предложил Хилкову место управляющего Орлово-Грязинской жел. дор., каковой пост он и занял.
Когда же я сделался министром финансов, а на мое место был назначен Кривошеин, то он сделал Хилкова старшим инспектором жел. дор.
С этого поста Хилков был прямо назначен министром путей сообщения.
Когда Хилков был начальником тракции Московско-Рязанской жел. дор., то председателем правления этой дороги был Дервиз.
Жена его м-м Дервиз, вторым браком - г-жа Дукмасова. Это та самая г-жа Дукмасова, которая в прошлом году обвинялась в том, что она будто бы отравила своего мужа.
Дервиз, будучи председателем правления, получал большое содержание; во время войны им был устроен на свой счет санитарный поезд. Поезд этот приняла под свое покровительство Цесаревна Мария Феодоровна, будущая Императрица Мария Феодоровна. Хилков был главным уполномоченным на этом поезде.
Поэтому Цесаревна Mapия Феодоровна часто встречалась с Хилковым, всегда ездила с этим поездом или, по крайней мере, наблюдала за этим поездом, когда, во время войны, поезд этот перевозил раненых с Балканского полуострова в Петербург.
Хилков чрезвычайно понравился Цесаревне и когда уже кончилась война, Хилков, бывая в Петербурге, с разрешения будущей Императрицы Mapии Феодоровны, являлся к ней. Потом, когда Мария Феодоровна сделалась вдовствующей Императрицей, Хилков также продолжал иногда приходить к ней. Вообще Мария Феодоровна относилась к Хилкову с крайней симпатий.
И, действительно, как личность, Хилков был совершенно исключительным человеком: с одной стороны, он был человек высшего общества, а с другой стороны - он прошел такую удивительную карьеру. Поэтому совершенно естественно, что когда Государь сказал Императрице, что теперь Витте рекомендует Хилкова, то насколько Мария Феодоровна отрицательно отнеслась к моей первой рекомендации, настолько же она обеими руками ухватилась за мою вторую рекомендацию. Она так настаивала на моем выборе, что я сказал Государю о Хилкове в 121/2 часов, а в 3 часа Хилков, почти что назначенный министром путей сообщения, уже был у меня. 23 Относительно Хилкова я должен сказать, что он прекрасно знал железнодорожное дело, знал все, что касается паровозов и тракции, он был опытный железнодорожник, вообще был человек чрезвычайно воспитанный, человек высшего общества и по существу, был хороший человек, но он имел маленький недостаток - это слабость к женщинам. Вследствие этой слабости в его карьере были черные точки.
Конечно, Хилков не был государственным человеком и всю свою жизнь он оставался скоре обер-машинистом, нежели министром путей сообщения.
Я, конечно, этого не знал, так как это совершенно ясно обнаружилось только тогда, когда он сделался министром путей сообщения, но все же я имел такое предчувствие, мне казалось, что Хилков не государственный человек, поэтому я и рекомендовал его уже, так сказать, в крайности, понимая, что, как государственный человек, он будет очень слаб, что и оказалось в действительности.
Через несколько месяцев после вступления Императора Николая II на престол, умер министр иностранных дел Гирс и явился вопрос о назначении нового министра.
Временно управление министерством было поручено товарищу Гирса Шишкину, очень почтенному и прекрасному человеку, но человеку более нежели недалекому и по наружности весьма не представительному. Он из себя представлял такую личность, что ни у кого не могло явиться сомнения в том, что он будет управлять министерством самое короткое время. И, действительно, в самом непродолжительном времени, через несколько недель, министром иностранных дел был назначен князь Лобанов-Ростовский, наш посол в Вене. Это было одно из таких назначений, которое очень многих удивило; оно показало, что Император Николай был совсем не в курсе дела, совсем не знал личного состава государственных деятелей, находящихся на различных высших местах гражданского и военного управления, в противном случае Император конечно бы не назначил князя Лобанова-Ростовского, не потому чтобы Лобанов-Ростовский был хорошим или дурным министром, а только в виду той оценки, которую ему дал Император Александр III (У Императора Александра III было такое свойство: он часто не стеснялся в своих выражениях и резолюциях. Так, на донесении князя Лобанова-Ростовского Император написал в высшей степени резкую резолюцию о личности князя Лобанова-Ростовского; сущность резолюции заключалась в том, что он, мол, Лобанов-Ростовский - человек совершенно легкомысленный; это, в сущности, была правда, но Император написал резолюцию в очень резкой форме. - Когда впоследствии (о чем я буду говорить сейчас) князь Лобанов-Ростовский сделался при Императоре Николае II министром иностранных дел - министерство иностранных дел совершенно не знало как поступить с этой резолюцией Императора Александра III. Я помню, что мне говорил гриф Ламсдорф. - который был скромным сотрудником министерства иностранных дел, но вследствие своих личных качеств был всегда очень близок к министру иностранных дел Гирсу, - что тогда явилось решение: или же уничтожить эту бумагу, чтобы она как-нибудь случайно не попала на глаза князю Лобанову-Ростовскому, или же ее как-нибудь так спрятать в архив, чтобы она на могла ни к кому попасть в ближайшее время. Как они решили - я этого не знаю.). В то время Император Николай преклонялся перед 24 памятью своего отца и старался буквально исполнять все его заветы, руководствоваться всеми его мнениями. И так как Император Николай II не был посвящен во все дела, а потому в большинстве случаев не мог знать ни мнений своего покойного отца, ни его оценки различных лиц и различных обстоятельств, то единственным источником в этом отношении ему служила его матушка.
Князь Лобанов-Ростовский был человек видный, во всяком случае это была личность, хотя выбор его в министры иностранных дел, по моему мнению, был неудачен, так как едва ли он мог быть серьезным министром иностранных дел.
Еще в моей юности я слыхал о Лобанове-Ростовском; когда я был еще совсем мальчиком - он был уже молодым человеком, послом в Константинополе. Я помню, что кто-то из моего семейства ездил в Константинополь и потом, возвратясь оттуда, рассказывал, что в Константинополе он был в церкви посольства и, присутствуя на церковном служении, был очень удивлен тем, что в церковь пришел наш посол, одетый чуть ли не в халат. Я помню, что я слышал об этом несколько раз и каждый раз он рассказывал об этом с большим возмущением. Затем говорили, что вообще Лобанов-Ростовский в Константинополь крайне афишируется с различными дамами не совсем серьезного поведения.
Когда князь Лобанов-Ростовский сделался министром иностранных дел, мне пришлось с ним очень близко встречаться на деловой почве. Я буду иметь случай рассказывать впоследствии многие из эпизодов этих различных встреч, теперь же скажу только, что общее мое заключение о нем таково: 25 Лобанов-Ростовский был человек весьма образованный, очень светский; он отлично владел языками, очень хорошо владел пером, знал превосходно внешнюю сторону дипломатической жизни; был очень склонен к некоторым серьезным занятиям, - так, напр., к различным. историческим исследованиям, которые, в сущности, касались различных родословных; на этом поприще он даже приобрел себе некоторый авторитет и составил несколько книг; он был очень остроумный собеседник.
Мне не случалось бывать с князем Лобановым-Ростовским в женском обществе, но я полагаю, что он имел большой успех у женщин, так как он был человек весьма остроумный и тонко воспитанный.
Но, с другой стороны, надо сказать, что Лобанов-Ростовский в течение всей своей жизни не занимался серьезным делом; он не имел привычки посвящать делу много времени. Вообще ум его был более блестящий - нежели серьезный.
Несмотря на его уже большие лета, - когда он сделался министром, ему было значительно за 60 лет, - он остался тем же, сохранив в себе основу своей натуры, т.е. крайнее легкомыслие. Подобное свойство натуры могло являться симпатичным в общественной жизни, но не могло принести сколько бы то ни было благоприятных плодов в деятельности государственной.
Каким же образом князь Лобанов-Ростовский был назначен министром иностранных дел?
Его рекомендовал на это место Великий Князь Михаил Николаевич, председатель государственного совета, который в первое время царствования Императора Николая влиял на Императора в некоторых отношениях, так как по летам он был старшим в Царском роде, был человек очень почтенный, хотя весьма ограниченный.
На Великого же Князя Михаила Николаевича повлиял государственный секретарь Александр Александрович Половцев, который в силу своих обязанностей находился в постоянных отношениях к Великому Князю. А. А. Половцев был очень дружен с Лобановым-Ростовским; подружился он с ним во время своих многократных и продолжительных поездок за границу.
У кн. Лобанова-Ростовского и у А. А. Половцева были в некотором отношении одинаковые характеры; так, оба они были люди культурные, образованные, светские; оба имели наклонность к различным историческим исследованиям и, до известной степени, 26 стремились привязать свои имена к фаланге русских историографов; оба были жуиры и любили пользоваться жизнью. Александр Александрович Половцев, как человек богатый, ездя за границу, мог пускать пыль в глаза, благодаря своему состоянию, а кн. Лобанов-Ростовский - благодаря своему положению, как чрезвычайный посол русского Императора.
Разница между ними, главным образом, была та, что кн. Лобанов-Ростовский был гораздо более барином, нежели А. А. Половцев, который по натуре своей был очень похож на барина. А. А. Половцев дорожил заграничною дружбою Лобанова-Ростовского, как чрезвычайного посла и русского князя, человека в высокой степени великосветского, а Лобанов-Ростовский до известной степени дорожил дружбою А. А. Половцева, как человека чрезвычайно богатого.
Вот А. А. Половцев и убедил Великого Князя Михаила Николаевича, что наиболее подходящим лицом для назначения на пост министра иностранных дел является кн. Лобанов-Ростовский.
Собственно по дипломатической карьере, действительно, Лобанов-Ростовский был один из самых старых наших послов и с внешней стороны - он был человек блестящий.
Итак, Михаил Николаевич рекомендовал Лобанова-Ростовского Императору, а Государь, совсем не зная его и не зная, как к нему относился Император Александр III, назначил Лобанова-Ростовского, причем Лобанов-Ростовский не был сразу назначен министром иностранных дел, что его очень обидело. Когда Лобанов-Ростовский приехал в Петербург, где я видел его первый раз, то он мне даже высказал это; он сказал, что удивляется, как это его, с его положением, - он был действительный тайный советник, и долгое время был послом, - назначили управляющим министерством, а не министром. - Но в самом коротком времени, через несколько недель, - был издан указ о назначении Лобанова-Ростовского не управляющим, а министром, что, опять таки, было сделано при посредстве А. А. Половцева.
Как я уже говорил, князь Лобанов-Ростовский всю карьеру свою делал на дипломатическом поприще, но одно время он служил в министерстве внутренних дел и даже короткое время был товарищем министра внутренних дел, - не помню при ком: при Валуеве или при Тимашеве.
По поводу этого мне вспомнилось следующее: как то раз, будучи еще молодым человеком (я тогда служил на Одесской жел. дор.) 27 я приехал в Петербург и был у моего дяди генерала Фадеева, который жил в гостинице "Франция" на Малой Морской улице. У моего дяди вечером собрались его приятели, были: Черняев, граф Воронцов-Дашков (будущий министр Двора и теперешний наместник на Кавказе), князь Лобанов-Ростовский, брат будущего министра иностранных дел. - Этот Лобанов-Ростовский постоянно жил за границей и, весьма редко приезжая в Россию, оставался здесь очень непродолжительное время.
