Язык неразрывно связан с обществом, его культурой и людьми, которые живут и трудятся в обществе, это общественное явление, некая совокупность единиц, правила употребления которых хранятся в коллективном сознании носителей языка. Язык можно определить как систему коммуникации, осуществляемую с помощью звуков и символов, значения которых условны, но имеют определенную структуру. Это средство общения между людьми, которое неразрывно связано с жизнью и развитием того речевого коллектива, который им пользуется как средством общения. Являясь важнейшим средством общения, язык объединяет людей, регулирует их межличностное и социальное взаимодействие, координирует их практическую деятельность, обеспечивает накопление и хранение информации, являющейся результатом исторического опыта народа и личного опыта индивида, формирует сознание индивида (индивидуальное сознание) и сознание общества (общественное сознание), служит материалом и формой художественного творчества. Таким образом, язык тесно связан со всей человеческой деятельностью и выполняет разнообразные функции.

Функции языка - это проявление его сущности, его назначения и действия в обществе, его природы, т.е. его характеристики, без которых язык не может существовать.

Термин «функция» в лингвистике употребляется в нескольких значениях:

• 1. Общие функции языка как общественного явления, отличного от других общественных явлений; назначение, роль языка в человеческом обществе
• 2. Свойства языка как системы знаков, назначение, роль единиц языка.
• 3. Частные функции, которые выполняет язык в конкретных ситуациях общения людей.

В первом и третьем случае говорят о функциях языка, во втором - о функциях языковых единиц (фонем, морфем, слов, предложений).

Таким образом, категория функции в науке четко не определена. Нет единства в понимании содержания этого понятия и у лингвистов. В большинстве работ под функцией языка понимается основное предназначение языка - так выделяется коммуникативная функция как его единственная функция. Эту мысль развивают в своих работах отечественные лингвисты - теоретики Н.И. Жинкин, Р.В. Пазухин, Г.В. Колшанский, Б.А. Серебренников и некоторые другие.

Исследователи языка не сходятся в вопросе о количестве и характере функций. Язык выполняет много функций (ученые выделяют до 25 функций языка и его единиц), однако основная функция языка, главное его назначение - быть средством общения людей. Главнейшие базовые функции языка - коммуникативная и когнитивная, имеющие разновидности, т.е. функции более частного характера.

Коммуникативная функция означает, что язык является важнейшим средством человеческого общения (коммуникации), т.е. передачи от одного лица другому какого-либо сообщения с той или иной целью. Язык существует именно для того, чтобы обеспечивать общение (коммуникацию). Общаясь друг с другом, люди передают свои мысли, чувства и душевные переживания, воздействуют друг на друга, добиваются общего взаимопонимания. Язык дает им возможность понять друг друга и наладить совместную работу во всех сферах человеческой деятельности, являясь одной из сил, которые обеспечивают существование и развитие человеческого общества.

Коммуникативная функция языка играет ведущую роль. Но язык может выполнить эту функцию благодаря тому, что он подчинен строю мышления человека; поэтому возможен обмен информацией, знаниями, опытом.

Из этого неизбежно следует вторая основная функция языка - когнитивная (т.е. познавательная, гносеологическая), означающая, что язык - важнейшее средство получения новых знаний о действительности. Когнитивная функция связывает язык с мыслительной деятельностью человека.

Помимо перечисленных язык выполняет еще ряд функций:

• 1) фатическая (контакто-устанавливающая) - функция создания и поддержания контакта между собеседниками (формулы приветствия при встрече и прощании, обмен репликами о погоде и т.п.). Общение происходит ради общения и в основном неосознанно (реже - сознательно) направлено на установление или поддержание контакта. Содержание и форма фатического общения зависят от пола, возраста, социального положения, взаимоотношений собеседников, однако в целом такое общение стандартно и минимально информативно. Стандартность, поверхностность фатического общения помогают устанавливать контакты между людьми, преодолевать разобщенность и некоммуникабельность;
• 2) эмотивная (эмоционально-экспрессивная) - выражение субъективно-психологического отношения автора речи к ее содержанию. Она реализуется в средствах оценки, интонации, восклицании, междометиях;
• 3) конативная - функция усвоения информации адресатом, связанная с сопереживанием (магическая сила заклинаний или проклятий в архаическом обществе или рекламные тексты - в современном);
• 4) апеллятивная - функция призыва, побуждения к тем или иным действиям (формы повелительного наклонения, побудительные предложения);
• 5) аккумулятивная - функция хранения и передачи знаний о действительности, традициях, культуре, истории народа, национальном самосознании. Эта функция языка связывает его с действительностью (фрагменты действительности, выделенные и обработанные сознанием человека, закрепляются в единицах языка);
• 6) метаязыковая (речевой комментарий) - функция истолкования языковых фактов. Использование языка в метаязыковой функции обычно связано с трудностями речевого общения, например при разговоре с ребенком, иностранцем или другим человеком, не вполне владеющим данным языком, стилем, профессиональной разновидностью языка. Метаязыковая функция реализуется во всех устных и письменных высказываниях о языке - на уроках и лекциях, в словарях, в учебной и научной литературе о языке;
• 7) эстетическая - функция эстетического воздействия, проявляющаяся в том, что говорящие начинают замечать сам текст, его звуковую и словесную фактуру. Отдельное слово, оборот, фраза начинают нравиться или не нравиться. Эстетическое отношение к языку означает, таким образом, что речь (именно сама речь, а не то, о чем сообщается) может восприниматься как прекрасное или безобразное, т.е. как эстетический объект. Эстетическая функция языка, будучи основной для художественного текста, присутствует и в повседневной речи, проявляясь в ее ритмичности, образности.

Таким образом, язык полифункционален. Он сопровождает человека в самых различных жизненных обстоятельствах. С помощью языка человек познает мир, вспоминает прошлое и мечтает о будущем, учится и учит, работает, общается с другими людьми.

Однако в центре внимания данного исследования стоит определенная функция языка - магическая (или заклинательная), как частный случай призывно-побудительной (или волюнтативной). В чистом виде эта функция представлена в заклинаниях. (Мечковская, 1998: 103) Заклинание - это словесная формула, имевшая по суеверным представлениям, возникшим ещё в глубокой древности, магическую силу и служившая для достижения какой-либо цели. (Большая советская энциклопедия, 1969-1978: 234) В отличие от молитв, которые являются лишь просьбами к Богу или к духам, заклинание предназначено для принудительного исполнения желания. Благодаря им, человек, установивший контакт со сверхъестественными существами, может совершать чудеса - влиять на погоду, исцелять неизлечимых больных, воскрешать мертвых и т.д. Жрец (колдун, шаман и т.д.) преобразовывает мир без участия каких-либо материальных сил. Магическая функция языка есть функция чудодейственная. Множество примеров ее использования приведено в книге Д. Фрэзера «Золотая ветвь». Вот лишь один из них. У малайцев существует следующее колдовство: «Берутся обрезки ногтей, волосы, ресницы или слюна намеченной жертвы так, чтобы была представлена каждая часть тела. Затем из воска, добытого в заброшенных пчелиных сотах, изготовляется кукла. В течение семи ночей она медленно сжигается под лампой со словами: О, я не воск, не воск растапливаю тут, А сжигаю печень, сердце и селезенку такого-то. После седьмого раза куклу окончательно растапливают, и жертва «умирает» (Фрэзер, 1980: 227). С магической точки зрения верующие воспринимают и молитвы. В какой-то мере молитва имеет действительный психологический эффект, поскольку она может настраивать верующего на терпение, на надежду, что его страдания не напрасны, что его враги будут наказаны и т.д. Чтобы это почувствовать, обратимся к такой, например, молитве: «Господи, услыши молитву мою, вонми молению моему во истине Твоей, услыши меня в правде Твоей и не входи в суд с рабом Твоим, ибо не оправдается пред Тобой никто из живущих. Ибо теснит враг душу мою, втоптал в землю жизнь мою, вверг меня во тьму, как умерших в давние дни… Избавь меня от врагов моих, Господи! к тебе прибегаю. Научи меня творить волю Твою, ибо Ты - Бог мой:.» (Новый мир, 1988: 239). Молитва основана на вере, что Бог поможет человеку быть на высоте самых строгих нравственных требований. Как в заклинаниях, так и в молитвах человек устанавливает коммуникативную связь со сверхъестественными существами. Эти существа и должны совершать действия, желательные для этого человека.

Среди простого народа распространены лечебные заклинания - заговоры. Заговор (или наговомр, заклятие, примолвка) - народно-поэтическая заклинательная словесная формула, которой приписывается магическая сила. (Соколов Ю., Шор Р., 1929-1939: 276). Возникший из языческих молитв и заклинаний, заговор основывался первоначально на силе человеческого слова, потом на авторитете призываемого в нём божества, далее - на авторитете заговаривающего лица и убеждении современного простолюдина; вся сила заговора в точном произнесении известных слов и исполнении сопровождающих обрядов. Первоначально язычник силою заповедного слова заговора надеялся принудить боготворимые силы и явления природы ко всему, что ему угодно, и прибегал к заговорам весьма часто.

С течением времени круг применения заговоров сокращался; наконец, таинственные формулы перестали быть доступными всем; выделился особый класс людей, ведающих таинственную силу обрядов и молений и умеющих совершать эти обряды. Люди эти - знахари, ведуны, колдуны, волхвы и т.д.

В дохристианскую эпоху в заговорах обращались преимущественно к силам и явлениям природы. Обращения к солнцу, месяцу, звездам, заре, ветрам, огню, грому, дождю и т.п. - наиболее часто встречаемые в заговорах. С принятием христианства стали появляться и обращения к Господу, Богородице, святым. (Соколов Ю., Шор Р., 1929-1939: 278).

Несмотря на свое разнообразие, заговоры имеют общую структуру (Толстая С.М. , 1999: 239 - 244).

• 1) «Задел», во время произнесения которого оператор входит в состояние изменённого сознания и деперсонализации (что защищает оператора) Пример задела: «Язык - проветчик, зубы - межа, глаза - вода, лоб - бор, веди меня (имя), сударушка - царица Мара-Моренушка, на двор, бери клюкву, мели муку, пеки хлеб, корми меня, будь отныне и до веку моя».
• 2) Открытие заговора, то есть формулы типа: «Встану я (имя), благословясь, умоюсь водою, росою, утруся платком тканым, пойду перекрестяся, из избы в двери, из ворот в ворота, на восток», то есть - действие либо представляется оператором мысленно, либо реально совершается им и последовательно «проговаривается».
• 3) Выражения желания - иногда пространно, иногда кратко.
• 4) Уподобления символа, то есть сравнения желаемого явления с каким-либо явлением в природе, обращения к стихиям - солнцу, месяцу, звездам, заре, ветрам, огню, грому, дождю, воде - с просьбой о помощи.
• 5) Закрепление заговора или «ключ». Пример: «будьте слова моя крепки и лепки до веку; нет моим словам переговора и недоговора; будь ты, мой приговор, крепче камня и железа»… или «замыкаю свои слова замками, бросаю ключи под бел горючь камень алатырь; а как у замков смычи крепки, так мои слова метки»…, «Слово каменное, замок железный. Кто тот замок изгложет, слова мои переможет. Так быть сему!» (Грушко Е.А., Медведев Ю.М., 1995: 215)
• 6) Благодарность.

Почти на все случаи были особые заговоры и особые действия, их сопровождающие. Наибольшею популярностью и уважением пользовались и пользуются многочисленные заговоры, имеющие врачебную цель и часто помещаемые в лечебниках и травниках.

Таким образом, можно сказать, что проявление магической функции языка несет в себе большое количество информации о культуре и специфике народа, содержит отсылки к религиозным и мифическим представлениям людей. Кроме того, магическая функция языка помогает проанализировать картину мира и дать четкое представление о верованиях и традиция народа в тот или иной промежуток времени.

язык заклинание поэтический англосаксонский

Аккумулятивная функция языка

Аккумулятивная функция языка связана с важнейшим предназначением языка - собирать и сохранять информацию, свидетельства культурной деятельности человека. Язык живет гораздо дольше человека, а порой даже и дольше целых народов. Известны так называемые мертвые языки, которые пережили народы, говорившие на этих языках. На этих языках никто не говорит, кроме специалистов, изучающих их.

Самый известный "мертвый" язык - латинский. Благодаря тому, что он долгое время был языком науки (а ранее - языком великой культуры), латинский хорошо сохранился и достаточно распространен - даже человек со средним образованием знает несколько латинских изречений.

Живые или мертвые языки хранят память многих поколений людей, свидетельства веков. Даже когда забывается изустное предание, археологи могут обнаружить древние письмена и по ним восстановить события давно минувших дней. За века и тысячелетия человечества накопилось огромное количество информации, произведенной и записанной человеком на разных языках мира.

В последние века этот процесс ускоряется - объем информации, производимой человечеством сегодня, огромен. Каждый год он увеличивается в среднем на 30%.

Все гигантские объемы информации, произведенной человечеством, существуют в языковой форме. Иначе говоря, любой фрагмент этой информации принципиально может быть произнесен и воспринят как современниками, так и потомками. Это и есть аккумулятивная функция языка, с помощью которой человечество накапливает и передает информацию, как в современности, так и в исторической перспективе - по эстафете поколений.

Эмоциональная функция языка

Ученые-лингвисты также выделяют порой, и небезосновательно, эмоциональную функцию языка. Иначе говоря, знаки, звуки языка часто служат людям для передачи эмоций, чувств, состояний. Собственно говоря, именно с этой функции, скорее всего, и начинался человеческий язык. Более того, у многих социальных или стадных животных именно передача эмоций или состояний (тревоги, испуга, умиротворения) является главным способом сигнализации. Эмоционально окрашенными звуками, возгласами животные оповещают соплеменников о найденной пище или приближающейся опасности. При этом передается не информация о пище или опасности, а именно эмоциональное состояние животного, соответствующее удовлетворению или испугу. И этот эмоциональный язык животных понимаем даже мы - мы вполне можем понять встревоженный лай собаки или урчание довольной кошки.

Конечно, эмоциональная функция человеческого языка куда более сложная, эмоции передаются не столько звуками, сколько смыслом слов и предложений. Тем не менее эта древнейшая функция языка, вероятно, восходит еще к досимволическому состоянию человеческого языка, когда звуки не символизировали, не замещали эмоции, а были их прямым проявлением.

Однако любое проявление чувств, прямое или символическое, также служит для сообщения, передачи его соплеменникам. В этом смысле эмоциональная функция языка также является одним из способов реализации более объемлющей коммуникативной функции языка.

Итак, различными видами реализации коммуникативной функции языка являются сообщение, воздействие, общение, а также выражение чувств, эмоций, состояний.

Магическая функция языка

К проявлениям магической функции речи относятся заговоры, проклятия, клятвы, в том числе божба и присяга; молитвы; магические "предсказания" с характерной гипотетической модальностью (ворожба, волхвование, пророчества, эсхатологические видения); "славословия" (доксология), адресованные высшим силам - обязательно содержащие возвеличивающие характеристики и специальные формулы восхваления - такие, как, например, Аллилуйа! (древнееврейск. "Восхваляйте Господа! "), Осанна! (грецизированный древнееврейский возглас со значением "Спаси же! ") или Слава Тебе, Боже наш, слава Тебе!); табу и табуистические замены; обеты молчания в некоторых религиозных традициях; в религиях Писания - священные тексты, т.е. тексты, которым приписывается божественное происхождение; можно считать, например, что они были созданы, внушены или продиктованы высшей силой. Общей чертой отношения к слову как к магической силе является неконвециональная трактовка языкового знака, т.е. представление о том, что слово - это не условное обозначение некоторого предмета, а его часть, поэтому, например, произнесение ритуального имени может вызывать присутствие того, кто им назван, а ошибиться в словесном ритуале - это обидеть, прогневать высшие силы или навредить им.

Поэтическая функция языка

Поэтическая функция соответствует сообщению, т.е. основную роль играет направленность на сообщение как таковое вне его содержания. Главное - это форма сообщения. Внимание направляется на сообщение ради него самого. Как видно из названия, эта функция используется прежде всего в поэзии, где большую роль играют стопы, рифмы, аллитерация и т.д., играющие важную роль в его восприятии, а информация часто второстепенна, причем зачастую содержание стихотворения нам непонятно, но нравится по форме.

Регулятивная функция направлена на создание, поддержание и регулирование отношений в микроколлективах. Её цель - воздействовать на адресата сообщения: побудить, запретить, предостеречь.

1. волеизъявительная – выражается в просьбах и приказах;
2. вопросительная – служит для запроса о факте;
3. апеллятивная (призывная) - направлена на побуждение к какому-либо действию или регуляцию действий.

Контактоустанавливающая (фатическая) функция выполняет функцию создания и поддержания контакта между собеседниками, когда контакта ещё нет или уже нет (приветствие, прощание, обмен репликами о погоде т.п.). В относительно постоянных коллективах установление и поддержание речевых контактов – важнейшее средство регулирования отношений. Общение с родственниками, соседями, сослуживцами нужно не только для поддержания определённых отношений в микроколлективах, оно важно и для самого человека – для его самоутверждения, реализации как личности.

Регулятивная и фатическая функции языка направлены не только на улучшение отношений между членами микроколлектива, но и используются в «репрессивных» целях, оттолкнуть от себя собеседника. Т.е., язык используется не только для взаимных «поглаживаний», но также для «уколов» и «ударов» - выражения угрозы, оскорбления, ругательства и т.д.

Магическая функция реализуется в особых ситуациях, когда язык наделяется как бы надчеловеческой, «потусторонней» силой. Вера человека, что слово/язык способен повлиять на последующие события. Данная функция связана с религиозными и мистическими верованиями, например, Ни дна тебе, ни покрышки.

Язык как непосредственная действительность мысли. Отношение языка к объективной действительности и к мышлению. Соотношение вербального мышления с образным, предметным, техническим мышлением.

Взаимоотношение языка в мышления

Будучи орудием закрепления, передачи и хранения информации, язык тесно связан с мышлением, со всей духовной деятельностью людей, направленной на познание объективно существующего мира, на его отображение (моделирование) в человеческом сознании. Вместе с тем, образуя теснейшее диалектическое единство, язык и мышление не составляют, однако, тождества: они разные, хотя и взаимосвязанные явления, их области пересекаются, но не совпадают полностью.

Так же, как и общение, мышление может быть вербальным и невербальным. Невербальное мышление осуществляется с помощью наглядно-чувственных образов, возникающих в результате восприятия впечатлений действительности и затем сохраняемых памятью и воссоздаваемых воображением. Так, невербальной является мыслительная деятельность при решении творческих задач технического характера (например, связанных с пространственной координацией и движением частей механизма). Решение подобных задач обычно не протекает в формах внутренней (и тем более внешней) речи. Это - особое «техническое», или «инженерное», мышление. Близко к этому мышление шахматиста. Особый тип наглядно-образного мышления характерен для творчества живописца, скульптора, композитора.

Вербальное мышление оперирует понятиями, закрепленными в словах, суждениями, умозаключениями, анализирует и обобщает, строит гипотезы и теории. Оно протекает в формах, установившихся в языке, т. е. осуществляется в процессах внутренней или (при «размышлении вслух») внешней речи. Можно сказать, что язык определенным образом организует знания человека о мире, расчленяет и закрепляет эти знания и передает их последующим поколениям. Понятийное мышление может опираться и на вторичные, искусственные языки, на построенные человеком специальные системы общения. Так, математик или физик оперирует понятиями, закрепленными в условных символах, мыслит не словами, а формулами и с помощью формул добывает новое знание.

Чрезвычайная сложность структуры человеческого мышления подтверждается и современными данными о работе головного мозга человека. Принципиальная особенность нашего мозга состоит в так называемой функциональной асимметрии, т.е. в определенной специализации функций левого и правого полушарий. У большинства людей в левом полушарии расположены зоны порождения и восприятия речи, таким образом, левое полушарие является «речевым», а тем самым, обычно, и «доминантным» (т. е. «главенствующим»); точнее, оно ответственно за логико-грамматическую расчлененность и связность нашей речи, за ее форму, а также, по-видимому, и за абстрактную лексику, короче - за аналитическое, абстрактное мышление. При афазиях (нарушениях речи), обусловленных травмами левого полушария, речь теряет грамматическую правильность и плавность (причем по-разному, в зависимости от того, какие участки коры поражены - лобновисочные или задневисочные). В противоположность левому правое полушарие теснее связано с наглядно-образным мышлением, со зрительными, пространственными, звуковыми или иными образами, а специально в области языка - с предметными значениями слов, особенно конкретных существительных. Оно характеризуется нерасчлененным, но зато и более целостным восприятием мира и является источником интуиции. При заболеваниях и травмах, поражающих правое полушарие, грамматическая правильность высказы-" ваний может сохраняться, но речь становится бессмысленной. Интересно, что в детском возрасте асимметрия мозга еще не проведена полностью и в случае частичного поражения того или иного участка коры головного мозга другие участки могут взять на себя его функции. Вообще в норме оба полушария работают в непрерывном контакте друг с другом, совместной работой обеспечивая все поведение человека, его мышление и речь.

Мышление - процесс отображение мира в сознании человека через понятия о предмете и суждении о нем.

10. Языковая картина мира. Лексические «лакуны» и «фантомы» в языках. Теория лингвистической относительности (гипотеза Сепира – Уорфа) и её критическая оценка.

В лингвистике существует понятие - языковая картина мира, то есть исторически сложившаяся в обыденном сознании народа и отразившаяся в языке совокупность представлений. Это своего рода коллективная философия, система взглядов, отчасти универсальная, а отчасти национально-специфичная. Каждый естественный язык отражает определенный способ восприятия и устройства мира, или “языковую картину мира”. “Языковая картина мира” – факт национально-культурного наследия. Язык и есть одна из форм фиксации этого наследия, в том числе примет, поверий.

Лаку́на (в широком смысле) - национально-специфический элемент культуры, нашедший соответствующее отражение в языке и речи носителей этой культуры, который либо полностью не понимается, либо недопонимается носителями иной лингвокультуры в процессе коммуникации.Лаку́на (в узком смысле, т. н. языковая лакуна) - отсутствие в лексической системе языка слова для обозначения того или иного понятия.К примеру, определяемое в русском языке понятие «рука» в английском разбивается на два самостоятельных понятия: «arm» (верхняя конечность) и «hand» (кисть), в то время как единого понятия, соответствующего всей верхней конечности (руке) в английском языке не существует (если быть точным, не существует такого понятия только в разговорном английском, ибо в книжном и медицинском английском имеется термин «upper extremity» (верхняя конечность).

Гипотеза Сепира-Уорфа (гипотеза лингвистической относительности) - разработанная в 30-х годах ХХ века концепция, согласно которой структура языка определяет мышление и способ познания реальности. Возникла в этнолингвистике США под влиянием трудов Э. Сепира и Б. Л. Уорфа. В соответствии с их представлениями, язык и образ мышления народа взаимосвязаны. Овладевая языком, его носитель усваивает и определенное отношение к миру и видит его под углом зрения, "навязанным" структурами языка, принимает картину мира, отраженную в родном языке. Поскольку языки по-разному классифицируют окружающую действительность, то и их носители различаются по способу отношения к ней: "Мы расчленяем природу в направлении, подсказанном нашим родным языком. Мы выделяем в мире явлений те или иные категории и типы совсем не потому, что они (эти категории и типы) самоочевидны; напротив, мир предстает перед нами как калейдоскопический поток впечатлений, который должен быть организован нашим сознанием, а это значит в основном - языковой системой, хранящейся в нашем сознании" (Whorf. P. 213). Следствием признания гипотезы лингвистической относительности является признание того, что язык хранит в себе определенную систему ценностей, выражаемые в нем значения имеют оценочность и складываются в коллективную философию, свойственную всем носителям данного языка.

Гипотеза Сепира-Уорфа имеет как сторонников, так и противников. Феминистская критика языка основывает на этой концепции требование реформирования языка для преодоления заключенной в нем гендерной асимметрии, считая, что язык - в силу своего андроцентризма - навязывает говорящим на нем людям картину мира, в которой женщинам отводится подчиненная роль.

Один из наиболее глубоких языковедов XX в. Р.О.Якобсон на основе теории коммуникативного акта определил систему функций языка и речи. Три из них являются универсальными, т.е. такими, которые присущи любым языкам во все исторические эпохи. Это, во-первых, функция сообщения информации, во-вторых, экспрессивно-эмотивная функция (выражение говорящим или пишущим своего отношения к тому, о чем он сообщает) и, в-третьих, призывно-побудительная функция, связанная с регуляцией поведения адресата сообщения (почему эту функцию иногда называют регулятивной). В качестве частного случая призывно-побудительной функции Якобсон называет магическую функцию, с той существенной разницей, что в случае словесной магии адресат речи – это не собеседник (грамматическое 2-е лицо), а неодушевленное или неведомое «3-е лицо», возможно, высшая сила: Пусть скорее сойдет этот ячмень, тьфу, тьфу, тьфу! (литовское заклинание, см.: Якобсон, 1975, 200).

К проявлениям магической функции речи относятся заговоры, проклятия, клятвы, в том числе божба и присяга; молитвы; магические «предсказания» с характерной гипотетической модальностью (ворожба, волхвование, пророчества, эсхатологические видения); «славословия» (доксология), адресованные высшим силам – обязательно содержащие возвеличивающие характеристики и специальные формулы восхваления – такие, как, например, Аллилуйа! (древнееврейск. ‘Восхваляйте Господа!’), Осанна! (грецизированный древнееврейский возглас со значением ‘Спаси же!’) или Слава Тебе, Боже наш, слава Тебе!); табу и табуистические замены; обеты молчания в некоторых религиозных традициях; в религиях Писания – священные тексты, т.е. тексты, которым приписывается божественное происхождение; можно считать, например, что они были созданы, внушены или продиктованы высшей силой.

Общей чертой отношения к слову как к магической силе является н е к о н в е н ц и о н а л ь н а я трактовка языкового знака, т.е. представление о том, что слово – это не условное обозначение некоторого предмета, а его ч а с т ь, поэтому, например, произнесение ритуального имени может вызывать присутствие того, кто им назван, а ошибиться в словесном ритуале – это обидеть, прогневать высшие силы или навредить им.

Истоки неконвенционального восприятия знака лежат не в изначальном фидеизме сознания, но в первичном синкретизме отражения мира в человеческой психике – это одна из фундаментальных особенностей дологического мышления. Таким было мышление первобытного человека. При этом дело не в отсутствии логики – просто эта логика и н а я. Рассказа о прошлом здесь достаточно, чтобы объяснить настоящее; сходные явления могут не просто сближаться, но отождествляться; следование во времени может пониматься как причинно-следственная связь, а имя вещи – как ее сущность. В наше время черты дологического мышления можно наблюдать у дошкольников. В частности, неконвенциональное понимание слова хорошо известно детской психологии: «слово отождествляется с вещью» (К. И. Чуковский) – например, первоклассник может считать, что в предложении Там стояло два стула и один стол всего три слова или что слово конфета – сладкое.

Отождествляя знак и обозначаемое, слово и предмет, имя вещи и сущность вещи, мифологическое сознание склонно приписывать слову те или иные трансцендентные (чудесные, сверхъестественные) свойства – такие, как магические возможности; чудесное («неземное» – божественное или, напротив, демоническое, адское, сатанинское) происхождение; святость (или, напротив, греховность); внятность потусторонним силам. В мифологическом сознании происходит ф е т и ш и з а ц и я имени божества или особо важных ритуальных формул: слову могут поклоняться как иконе, мощам или другим религиозным святыням. Само звучание или запись имени может представляться магическим актом – как обращенная к Богу просьба позволить, помочь, благословить. Ср. так называемую начинательную молитву («читаемую перед началом всякого доброго дела») в православии: Во имя Отца и Сына и Святого Духа. Аминь.

Представления о неконвенциональности знака в сакральном тексте создают характерную для религий Писания атмосферу особой, пристрастной чуткости к слову. Успешность религиозной практики (богоугодность обряда, внятность Богу молитвы, спасение души верующего) ставится в прямую зависимость от аутентичности сакрального текста; его искажение кощунственно и опасно для верующей души.

Вот характерный пример того, как люди средневековья могли воспринять исправление в ответственном конфессиональном тексте. В православном Символе веры читались такие слова: Верую… в Бога… рожденна, а не сотворенна. При патриархе Никоне (в середине XVII в.) был опущен противительный союз а, т.е. стало: Верую… в Бога рожденна, не сотворенна. Эта правка вызвала острейшее неприятие противников церковных реформ Никона (будущих старообрядцев). Они считали, что устранение союза а ведет к еретическому пониманию сущности Христа – как если бы он был сотворен. Один из защитников прежней формулы дьякон Федор писал: «И сию литеру а святий отцы Арию еретику яко копие острое в скверное его сердце воткнули… И кто хощет тому безумному Арию еретику друг быти, той, якоже хощет, отметает ту литеру а из Символа веры. Аз ниже помыслити того хощу и святых предания не разрушаю» (цит. по изданию: Субботин, 1881, 12). Ср. также оценку этого исправления иноком Авраамием: «Ты же смотри, яко по действу сатанинину едина литера весь мир убивает». Отчаявшись вернуть прежнее чтение Символа веры – с союзом а (церковнославянское название буквы а – «азъ»), старообрядцы грозили никонианам адом: «И за единой азъ, что ныне истребили из Символа, последующим вам быти всем во аде со Ариемь еретиком» (Субботин, 1885, 274).

Подобные факты, вызванные неконвенциональным восприятием сакрального знака, известны в истории разных религиозных традиций христианства. Например, в одном латинском сочинении XI–XII вв. употребление слова Deus, ‘Бог’ во множественном числе расценивалось как кощунственная уступка многобожию, а грамматика – как изобретение дьявола: «Не учит ли она разве склонять слово Бог во множественном числе?»

С неконвенциональным восприятием знака связаны боязнь переводов Писания на другой язык и вообще боязнь любых, даже чисто формальных, вариаций в выражении сакральных смыслов; требования особой точности при воспроизведении (устном или письменном) сакрального текста; отсюда, далее, повышенное внимание к орфоэпии, орфографии и даже каллиграфии. Неконвенциональная трактовка знака в Писании на практике приводила к консервативно-реставрационному подходу к религиозному тексту: исправление богослужебных книг по авторитетным древним спискам, толкование непонятных слов в лексиконах, орфографические правила и грамматики – все основные филологические усилия средневековых книжников были обращены в прошлое, к «святой старине», сохранить и воспроизвести которую они стремились (см. далее §100–101).

Вера в волшебные и священные слова связана с работой правого (в своей основе неречевого) полушария головного мозга. В отличие от левополушарных механизмов, обеспечивающих прием и передачу интеллектуально-логической и абстрактной информации, правое полушарие отвечает за чувственно-наглядную и эмоциональную сторону психической жизни человека. Бессознательные и неосознанные процессы также имеют правополушарную природу.

Таким образом, феномен неконвенционального восприятия знака является основным (элементарным) психолого-семиотическим механизмом, создающим самое возможность фидеистического отношения к языку (речи). Это то зерно, из которого вырастает вера в волшебные и святые слова. Безусловное (неконвенциональное) восприятие языкового знака в той или иной мере и форме определяет взаимоотношения языка, с одной стороны, и мифолого-религиозного сознания и конфессиональной практики – с другой.

С точки зрения психологии и семиотики, неконвенциональная трактовка знака в сакральном тексте предстает как иррациональное и субъективно-пристрастное отношение к слову. Это роднит религиозное восприятие священного слова и художественное (эстетическое) отношение к речи, т.е. сближает магическую функцию языка с его эстетической функцией. Эстетическая (в терминологии Р. О. Якобсона – поэтическая) функция речи состоит в том, чтобы вызывать у слушателя (читателя) эстетические переживания: чувство притягивающей красоты слова, желание повторять его – вчитываться, вслушиваться в текст, как бы вбирая его в себя или растворяясь в нем, сопереживая самому его звучанию и переливам смысла.

Эстетическое восприятие речи, как и вера в магию слова, связано с работой правого полушария головного мозга. Это область эмоционального, чувственно-конкретного, алогичного (или надлогичного); здесь «кажимость» субъективно важнее «реально сущего». Художественное сознание, как и сознание, верящее в магию слова, не только мирится с непонятным и темным в значимых текстах, но даже нуждается в смысловой непрозрачности ключевых формул. Магическое и эстетическое восприятие слова нередко сливаются. Можно вспомнить рассказ Чехова «Мужики»: женщина каждый день читала Евангелие и многого не понимала, «но святые слова трогали ее до слез, и такие слова, как аще и дондеже, она произносила со сладким замиранием сердца».

Как и феномен неконвенциональной трактовки слова, эстетическое отношение к речи повышенно чутко к внешней, формальной стороне знаков. Эстетические проявления языка связаны не с содержанием сообщения (не с тем, о ч е м говорится), а с формой сообщения (с тем, к а к говорится), т.е. эстетические чувства вызываются самой звуковой, словесной тканью речи. Но именно такова безотчетная пристрастность неконвенционального восприятия священного текста, литургических и молитвенных формул в психологии верующего.

Знаменитый историк В.О. Ключевский так писал о близости религиозного и эстетического отношения к слову: «Религиозное мышление или познание есть такой же способ человеческого разумения, отличный от логического или рассудочного, как и понимание художественное: оно только обращено на более возвышенные предметы <…>.

Идею, выведенную логически, теорему, доказанную математически, мы понимаем, как бы ни была формулирована та и другая, на каком бы ни было нам знакомом языке и каким угодно понятным стилем или даже только условным знаком. Не так действует религиозное и эстетическое чувство: здесь идея или мотив по закону психологической ассоциации органически срастаются с выражающими их текстом, обрядом, образом, ритмом, звуком» (Ключевский, 1988, 271).

Фидеистическое слово и поэтическую речь сближает еще одна черта, связанная с их ф а с ц и н и р у ю щ и м воздействием на адресата: они обладают максимальной способностью убеждать, волновать, внушать, завораживать. (Применительно к искусству слова эффект фасцинации раньше называли иначе: одни (метафорически) – «волшебством поэзии», другие – «воспитательной или агитационной силой художественной литературы»). Способность фидеистических и художественных текстов к фасцинации связана с их искусным построением – прежде всего с ритмом и экспрессией переносно-образного употребления языка. Таким образом, вырисовывается еще одна черта, сближающая сакральный и поэтический текст: обычно это искусные, мастерские тексты. Они завораживают ритмом, звуковыми и смысловыми перекличками, странным и одновременно точным подбором слов, метафоричностью, способной, ошеломив, вдруг обнажить таинственные связи явлений и бездонную глубину смысла.

Не случайно в истории самых разных фольклорных традиций первые поэтические произведения восходят к магическим текстам. Причем дело здесь не только в первичном синкретизме разных форм общественного сознания. В основе и магии и поэзии лежит метафора (в широком смысле, т.е. разного вида переносные употребления слов – собственно метафора, метонимия, сравнение, олицетворение, гипербола, символ и т.п.) . В заговоре, например, сравнение – это смысловой стержень магии, путь от «действительного» к «желаемому» и средоточие «чар» (см. §39); в поэзии метафора – генератор смыслов, инструмент проникновения в тайны вещей и главный фактор поэтической выразительности (подробно см. раздел III «Фидеистическое общение и история фольклорных жанров»).

Не случайно пророк (чародей) и поэт во многих мифопоэтических традициях – это один персонаж. Таков древнегреческий Орфей, которому внимали люди, боги, природа (его музыка усмиряла диких зверей и волны: корабль аргонавтов, зачарованный песнями Орфея, сам спустился на воду и поплыл); таковы, далее, языческий славянский бог Боян (в «Слове о полку Игореве» упоминается Вещий Боян, т.е. ‘всеведущий’), внук одного из главных богов – Велеса, «скотьего бога» и бога богатства (см. статьи Вяч. Вс. Иванова и В. Н. Топорова «Боян» и «Белее» в МНМ); верховный скандинавский Бог Один – владелец магических рун, покровитель воинских инициации и жертвоприношений, «воплощение ума, не отделенного, впрочем, от шаманской „интуиции“ (Мелетинский, 1988). Литературная традиция объединяет поэта и пророка и в новое время. Ср. образ собственного творчества у Беллы Ахмадулиной: Мне с небес диктовали задачу <…> ;.

Ритуал присяги первоначально состоял в п р и к о с н о в е н и и (это движение и было знаком близости, причастности, верности) к некоторому значимому предмету (обрядовому символу) – земле, священному камню или изображению, жертвенному очагу, оружию и т.п.

Ритуальный жест или телодвижение сохраняются во многих достаточно поздних и светских ритуалах присяги, клятвы, а также нередко и, что очень важно, б е з о т ч е т н о – при неритуальных обещаниях. Вспомним, как принималась присяга в атеистической Советской Армии: с оружием в руках, коленопреклоненно, с целованием знамени и т.п.; ср. также ритуал светской (судебной или должностной) присяги на Библии, своде законов или конституции, принятый во многих странах. Доказательством глубокой укорененности в человеческой психике древних ритуальных движений могут быть также некоторые общезначимые жесты: например, жест «рука у груди» (т.е. ‘на сердце’) в подкрепление обещания или намерения говорить полную правду (ср. вербальный эквивалент этого жеста: фразеологизм русск. положа руку на сердце, т.е. ‘говорить совершенно чистосердечно, откровенно, искренне’); или рукопожатие (в старину рукобитье) в знак достигнутого согласия, договоренности в торговле, при сватовстве , писал, что миф – это «то состояние души, которое стучится в мир слова <…>, не довольствуясь ритуалом» (Топоров, 1988, 60). Возможно, вначале это всего лишь «протомиф» – некоторое промежуточное состояние, еще без словесной дискретной оболочки. В концепции Топорова ритуал и протомиф предшествуют языку; язык формировался в недрах ритуала. Ритуал и протомиф выступают «и как последние шаги биологической эволюции, приведшей к антропогенезу, и как первые шаги человеческой культуры…» (Топоров, 1988, 44).

Таким образом, ритуал предстает как самый древний способ хранения информации в бесписьменном обществе. Информация, запечатленная и сберегаемая в системе ритуалов определенного этноса, содержала в себе, во-первых, ту или иную к а р т и н у м и р а и, во-вторых, некоторую модель (стереотип, образец) поведения людей в особо значимых ситуациях. Смысл ритуала – именно в повторении, в воспроизведении сложившейся у племени картины мира и представлений о должном поведении в ответственных и критических обстоятельствах. Соблюдение ритуалов ощущалось архаическим социумом как залог безопасности и процветания. Конечно, такая уверенность действительно помогала племени жить, а кроме того сохраняла этнокультурную идентичность бесписьменного коллектива.

По мере забывания магических мотивов и сакральных смыслов ритуальные действия превращались в обычаи, при этом многие звенья в обрядовых цепочках выпадали, а словесные формулы могли искажаться и позже утрачиваться. Однако миф, слово и обряд забываются не одновременно, процессы идут с разной скоростью. Переменчивее всего и поэтому раньше утрачиваются мифопоэтические представления (т.е. содержание мифологического сознания), в то время как форма – обрядовые действия и слова – сохраняются дольше, при этом языковые знаки или соответствия ритуалам и мифологическим представлениям являются самыми устойчивыми и сохраняются дольше всего.

В «Толковом словаре живого великорусского языка» В.И. Даля в словарной статье МОЛИТЬ приводятся (между прочим) такие употребления слова: молить кашу, молить корову, молитвить птицу, Я ныне ягодок еще не молила, Сегодня мы молили убоинку и т.п. Соответствующие значения Даль определяет так: «Говорится о пище: молить, благославлять и есть, с обрядами, первинку, новинку; молить кашу – варить молочную кашу впервые после новотела; <…> молить корову – впервые, после новотела, варят кашу на молоке, ставят ее на стол с блюдом, в котором сено, овес и хлеб; молятся и едят кашу, а блюдо относят корове, и с этого времени едят молоко ея». Молить может означать и ‘резать, колоть животных, по обряду или обычаю’. Даль замечает, что выражения вроде молить поросенка или молить курицу вероятно, «остались еще от язычества» (Даль, II, 341). Вполне возможно, что и глагол мог быть другим – более древним, по с тем же значением ‘просить смиренно и усердно у высших сил’. Однако в некоторых употреблениях и производных словах момент обрядности в значении уже утрачивается: Сегодня мы молили убоинку означает просто ‘били скотину’; мОлево, моленИна – не только ‘моленая, благословенная пища’, но и ‘убоинка, мясо’; мОлины – ‘гостинец, съестное, печенье, лакомства, особенно свадебныя’.

Перед нами (точнее, перед современниками В. И. Даля) тот случай, когда на глазах уходит и ритуал и его словесное соответствие. И все-таки языковой след ритуала стирается последним, так что нередко бывает достаточно самой минимальной этимологической рефлексии, чтобы этот след прояснился. Ср. такие клише, как Спасибо! (из Спаси Бог!), Слава Богу! Черт подери! и т.п.

Итак, взаимоотношения мифа, ритуала и языка в истории человеческого сознания можно представить следующим образом. Телодвижения и жесты в ритуале филогенетически предшествовали словам. Звуковой язык складывался как своего рода «перевод» и закрепление в звуке тех значений, которые выражались при помощи движений и жестов (как в древнейших ритуалах, так и в практическом общении соплеменников). Мифологическое предсознание (коллективное бессознательное, по Юнгу) также древнее языка. По своему содержанию мифологическое сознание глубже и значительнее системы языковых значений: миф – это синкретическое мироощущение и миропонимание первобытного человека. Язык же, как более простая и четкая (потому что дискретная) и поверхностная, более «рационалистическая» семиотика, переводил туманные образы коллективного бессознательного в более надежную оболочку слов. Таким образом, в филогенезе миф (точнее, протомиф) и ритуал предшествуют языку, зато язык выступает как самая долговечная оболочка ранних форм общественного сознания.

Табу сопровождает всю историю человечества, но в наибольшей мере табуирование слов и выражений характерно для первобытной поры. Существовали табу, связанные с охотой, рыболовством; со страхом перед болезнями, смертью; с верой в домовых, в «сглаз», порчу и т.п. Для разных половозрастных групп были свои запреты; свои табу были у девушек и у юношей до брака, у кормящих грудью, у жрецов и шаманов.

Словесные табу, по-видимому, могли быть разного происхождения. Видный этнограф и фольклорист Д. К. Зеленин считал, что первые словесные запреты возникли из простой осторожности первобытных охотников: они думали, что чуткие звери, понимающие человеческий язык, могут их подслушать и поэтому избежать капканов или стрел (Зеленин, 1929, 119). С древнейшими представлениями о том, что животные понимают речь человека, Зеленин связывал также переговоры с животными в быту, которые позже переросли в заклинания.

Источником табу могла быть и неконвенциональная (безусловная) трактовка знака: древний человек относился к слову не как к условной, внешней метке предмета, а как к его неотъемлемой части (см. §13). Чтобы не разгневать «хозяина тайги», избежать болезни или другой беды, не потревожить души умершего, запрещалось произносить «их» имена.

Табуированные слова заменялись эвфемизмами, но и они вскоре табуировались и заменялись новыми эвфемизмами. Это приводило к быстрому обновлению словаря в древности. Вот как описывает эту динамику Дж. Фрэзер:

«Если имя покойного совпадает с названием какого-нибудь предмета общего обихода, например, животного, растения, огня, воды, считается необходимым такое имя исключить из разговорного языка и заменить другим. Этот обычай, очевидно, является мощным фактором изменения словарного фонда языка; в зоне его распространения происходит постоянная замена устаревших слов новыми… Новые слова, по сообщению миссионера Добрицхоффера, ежегодно вырастали, как грибы после дождя, потому что все слова, имевшие сходство с именами умерших, особым объявлением исключались из языка и на их место придумывались новые. „Чеканка“ новых слов находилась в ведении старейших женщин племени, так что слова, получившие их одобрение и пущенные ими в обращение, тут же без ропота принимались всеми абипонами [племя в Парагвае. – H. M.] и, подобно языкам пламени, распространялись по всем стоянкам и поселениям. Вас, возможно, удивит, добавляет тот же миссионер, покорность, с какой целый народ подчиняется решению какой-нибудь старой ведьмы, и та быстрота, с какой старые привычные слова полностью выходят из обращения и никогда, разве что в силу привычки или по забывчивости, более не произносятся. На протяжении семи лет, которые Добрицхоффер провел у абипонов, туземное слово ‘ягуар’ поменялось трижды; те же превращения, только в меньшей степени, претерпели слова, обозначающие крокодила, колючку, убой скота. Словари миссионеров, в силу этого обычая, буквально кишели исправлениями» (Фрэзер, 1980, 287–289).

Нередко имя выступало как оберег, т.е. как амулет или заклинание, оберегающие от несчастья. В древности, выбирая имя родившемуся ребенку, человек как бы играл с духами в прятки: то он хранил в тайне «настоящее» имя (и ребенок вырастал под другим, не «секретным» именем); то нарекали детей названиями животных, рыб, растений; то давали «худое имя», чтобы злые духи не видели в его носителе ценной добычи. Такое имя-оберег получил при рождении будущий пророк, основатель зороастризма Заратуштра (Заратустра): на авестийском языке слово Заратуштра означало ‘староверблюдый’. Восточнославянский обычай тайного имени отмечен у Даля: кроме крестного имени, еще одно имя давали ребенку родители, тоже по святцам; оно называлось рекло и «встарь не оглашалось» (Даль, II, 43; IV, 94).

Разумеется, лексические запреты, как и принудительные нововведения слов, существовали не только в древности. Удерживая черты магического («инструментального») отношения к слову, табу в современном обществе осложняется некоторыми другими целями – такими, как сохранение традиционных культурных норм (соображения «такта», «приличий», психологической уместности), а также идеологический контроль, манипулирование массовым сознанием и т.п.

Например, во времена резких идеологических сдвигов сознательный разрыв с определенной традицией психологически «требовал» хотя бы частичного отказа от соответствующего языка. В этом причина массовых лексических замен (в том числе даже таких идеологически нейтральных слов, как, например, названия месяцев), проводившихся в годы наиболее «крутых» в мировой истории революций – французской конца XVIII в. и русской 1917 г. Можно утверждать, что переименования социально значимых профессий, должностей, институций – это самые заметные (хотя и не самые значительные и глубокие) последствия революционных вмешательств в жизнь языка. Ср. лексические замены в русском послереволюционном языке: было министр, стало народный комиссар; вместо солдат и офицер декретом в Красной Армии были введены обращения командир и боец или красноармеец, вместо губерний и уездов – области и районы, вместо жалованья – зарплата и т.д. От некоторых замен позже сознательно отказались

23. Создатели письма: боги, герои, святые

В письме люди долго видели чудо, поэтому многие народы верили, что письмо создали боги или божественные первопредки (в терминологии исследователей мифов – культурные герои). Все традиции причисляют создателей письменности к богам высших рангов, причем с течением времени их культ возрастает. Обычно они не только изобретатели письма, но и патроны ряда ключевых жизненных сфер (знаний, ремесел). Нередко создатель письма – это загадочный бог, властелин ночи, подземного мира, хранитель тайн и повелитель судеб; иногда ему внятны языки зверей и птиц.

Самая древняя письменность человечества – шумерско-вавилонская (месопотамская) клинопись – возникла в Двуречье (между Евфратом и Тигром) в начале III тысячелетия до н.э. и существовала еще в последние века до нашей эры. На глиняных, вначале мягких плитках деревянной палочкой выдавливались знаки с характерным клиновидным утолщением вверху; таблички потом высушивались или обжигались. Таких табличек сохранилось сотни тысяч; в основном это хозяйственные, административные, юридические записи – целые гигантские архивы. Значительно меньше памятников художественно-литературного, дидактического и культового характера (Афанасьева, 1973). Традиция сохранялась благодаря школе – «дому табличек» (так буквально переводится название шумерской школы). В Санкт-Петербурге в Эрмитаже есть табличка с отрывком из поэмы-притчи, передающим упреки писца своему ленивому сыну, который плохо учится писцовому делу. Между тем это было и доходное ремесло:

Труд писцов, собратьев моих, тебе не по нраву!
А ведь они по десять Гуров зерна приносят!
и самое почитаемое искусство:
Мудрые люди, что средь нас живут,
С тех пор как Энки всему название дал,
Столь искусной работы, как дело писца, что я избрал,
Не могут назвать!
(Пер. В. Афанасьевой)

Согласно шумерско-вавилонской традиции, письмо изобрел бог Набу – покровитель наук и писец богов, его символом был писцовый грифель. Это сравнительно поздно появившийся Бог, но к VIII в. до н.э. его культ поднимается до уровня космических божеств. Набу иногда почитался как обладатель таблиц судеб (определявших движение мира и мировых событий); владение таблицами судеб означало мировое господство. Его супруга Нисaба – вначале богиня урожая, позже – богиня писцового искусства, чисел, науки, архитектуры, астрономии; ее эмблемой также стал писцовый грифель.

Хронологически вторая древняя система письма сложилась, независимо от шумерской, в Египте, в III тысячелетии до н.э. (использовалась до III–IV вв. н.э.). Древнейшие памятники египетской иероглифики – так называемые «Тексты пирамид» – относятся к 2700–2400 гг. до н.э. Это множество магических словесных формул и религиозных изречений, начертанных на стенках внутренних коридоров и камер в пирамидах фараонов.

Египтяне верили, что письмо создал «всеведущий Бог» Тот, таинственное ночное божество Луны. По ночам Тот замещает Ра, Бога Солнца, поэтому он изображается позади Ра, иногда со светлым диском (или серпом) луны над головой. Одновременно Тот – это и сердце бога Ра, его верховный сановник, он записывает указы Ра и запечатывает письма. В ряде мифов Тот именуется «создателем языков» (Коростовцев, 1962, 18); в некоторых текстах говорится, что он «управляет всеми языками» (Рубинштейн, 1988[а], 521); иногда его самого называют языком бога Птаха – бога-демиурга, который создал весь мир, «задумав творение в сердце своем и назвав задуманное языком» (Рубинштейн, 1988, 345). В погребальных ритуалах Тоту отводится ведущая роль: он охраняет каждого покойного и ведет его в царство мертвых. Тот научил людей мудрости, счету, календарю, письму. Он – «владыка времени», целитель и заклинатель, патрон писцов, архивов и библиотек, поэтому его атрибут – палетка писца . Тота иногда называли ибисоголовый и изображали в виде человека с головой ибиса (ибис был его священным животным); в одном прославлении писец обращается к Тоту: Ибис прекрасный!

Египетский писец – это отнюдь не переписчик, но создатель текстов и чиновник-распорядитель. Как сказано в одном папирусе, нет должности без подчинения, исключая писца: он (сам) руководит другими. Писцы составляли интеллектуальную элиту Египта. В древности здесь бытовало сравнение: умен, как писец (Коростовцев, 1962, 12, 18, 20).

В оккультной литературе до сих пор упоминается загадочная Книга Тота, дающая тому, кто сумеет ее найти и прочесть, подлинный «ключ к бессмертию» (Холл, 1992, 113–114).

В Греции с Тотом сближали вестника богов Гермеса, проводника душ умерших и родоначальника закрытого (т.е. герметического) знания , а также царского сына и основателя Фив Кадма, который, согласно поздним мифам, был создателем греческого письма.

В китайской мифологии изобретателем письма считался Фу-си (первопредок и культурный герой), «существо с телом змеи и головой человека», основоположник торговли, покровитель медицины; он изобрел иероглифы, заменив ими узелковое письмо. По некоторым мифам Фу-си отождествлялся с Цан-Цзе – мудрецом с ликом четырехглазого дракона (четыре глаза – символ особой прозорливости), который, «проникнув в глубинный смысл следов птиц и зверей, изобрел иероглифическую письменность» (см. статьи Б. Л. Рифтина «Фу-си» и «Цан-Цзе» в МНМ).

По представлением древних евреев, вначале существовало более древнее «божественное» письмо: Яхве дает Моисею на горе Синае скрижали каменные, на которых написано было перстом Божиим (Исход 31, 18). Позже появилось «человеческое» письмо: И сказал мне Господь: возьми себе большой свиток, и начертай на нем человеческим письмом… (Исайя 8,1). Согласно позднеиудейским легендам, письмо, а также астрологию создал Енох (по книгам Бытия, Енох – потомок Адама и прадед Ноя, взятый Богом живым на небо).

Согласно исламской доктрине, сам Аллах был создателем арабского письма; те знаки, с помощью которых был впервые записан Коран (651 г.), как и Откровение Аллаха, изначально пребывали на небе.

Скандинавская сага приписывает изобретение рун верховному Богу-шаману Одину, а в кельтской мифологии письмо изобрел Огма (Огмий), провидец и поэт. (Это так называемое огамическое письмо, известное у кельтов в IV–VII вв.)

Вместе с тем миф о божественном создателе письма – это часто последний миф, им как бы завершаются мифопоэтические традиции. У некоторых народов рассказы об изобретении письма принадлежат уже не мифологии, а историческому преданию. Но и в легендах, житиях, летописях создатели письма предстают как выдающиеся личности. В христианских традициях такие фигуры обычно канонизированы. Так, причислен к святым готский епископ Ульфила (ок. 311 – ок. 383), создатель письма и переводчик Библии на готский язык ; канонизирован создатель армянского письма Месроп Маштоц (361–440). Русская Православная церковь чтит святого Стефана Пермского (ок. 1345–1396), крестителя и епископа зырян (коми), составившего древнепермскую азбуку, употреблявшуюся до XVII в.). 24 мая православная церковь празднует память святых равноапостольных Кирилла и Мефодия, первоучителей славянских. И в историческое время религиозное сознание склонно видеть в письме чудо, а в его создателях – Божьих посланников.

В конце IX в. болгарский черноризец (монах) Храбр написал о создании славянской азбуки (863 г.) рассуждение «О писменах». Это был специальный трактат по истории письма; автор показывал, почему славянам не подходило греческое письмо – какие именно славянские звуки требовали особых букв. Позже сочинение Храбра стали воспринимать как общую апологию славянской письменности. Под разными заглавиями (одно из самых частых – «Како состави святыи Кирил Философ азбуку по языку словенску и книги преведе от греческих на словенский язык») оно было известно в нескольких редакциях и множестве списков; его часто включали в печатные буквари допетровских времен. Ученый трактат постепенно становился легендой; облик Константина-Кирилла Философа сближался то с крестителем Руси (И бысть вторый Константин в Руской земли Владимер), то с мифологическим образом культурного героя – создателя письма. Это как бы возросшее благоговение связано с некоторыми особенностями религий Писания (см. §24).

В раннем средневековье в ряде письменных традиций отношение к письму как к чуду усиливается. Религиозное сознание открывает в письме новые грани чудесного и священного. Происходит сакрализация самих букв Писания. Согласно поздне-иудейским мистическим представлениям, буква не только сакральна, но и бессмертна: «Можно сжечь свиток, но буквы неуничтожимы». Сакрализация письма поставила букву и текст в центр умственных интересов общества. По-видимому, в истории культур средние века – это время м а к с и м а л ь н о г о внимания к слову, притом внимания более пристального и пристрастного, чем в Древнем мире и чем в последующие века. Это черта культур, развившихся на основе религий Писания.

Книжные люди средневековья искали в слове ключ к познанию тайн бытия, записанных в священных текстах. В способности человека записать и прочитать текст виделась волнующая тайна, раскрывающая человеческую сущность. В звуковом составе слова, в особенностях начертания, во внутреннем смысле составляющих слово морфем искали отражения сущности вещей. Д.С. Лихачев писал о таком подходе к языку и миру (речь идет о Константине Костенечском, болгарском книжнике XV в.): «Познание для него, как и для многих богословов средневековья, – это выражение мира средствами языка. Слово и сущность для него неразрывны… Между языком и письменностью, с одной стороны, и явлениями мира, с другой, существовала, по мнению Константина, органическая связь» (Лихачев, 1973, 85–86). Фидеистическая пристрастность к письму побуждала Константина видеть в орфографии проблемы вероисповедной важности и потому, в частности, относиться к ошибке в письме как к ереси (подробно см. §26, 100).

Историк науки определяет культуру средних веков «как культуру текста, как комментаторскую культуру, в которой слово – ее начало и ее конец – все ее содержание» (Рабинович, 1979, 269). Для средневекового мышления текст – это не только имя или Евангелие, но и ритуал, и храм, и небеса (С.С. Аверинцев: «небеса как т е к с т, читаемый астрологом»). Вся средневековая наука – это «наука по поводу слова, единственного средства для схоластического ‘экспериментирования’» (Рабинович, 1979, 262).

Говоря о различии в отношении к слову между средними веками и новым временем, С. С. Аверинцев пишет: «Карл Моор у Шиллера не может энергичнее выбранить свой век, как назвав его „чернильным“ веком. Средние века и впрямь были – в одной из граней своей сути – „чернильными“ веками. Это времена „писцов“ как хранителей культуры и „Писания“ как ориентира жизни, это времена трепетного преклонения перед святыней пергамента и букв» (Аверинцев, 1977, 208).

Позднеиудейское «преклонение перед алфавитом как вместилищем неизреченных тайн» (Аверинцев, 1977, 201) побуждало ближневосточных и европейских мистиков искать сокровенный смысл в каждой букве – сокращенную, свернутую, зашифрованную Богом формулу некоторого жизненно важного принципа, обладающего сакральной ценностью. Мистические интерпретации алфавита развивались в сочинениях пифагорейцев, гностиков, каббалистов, астрологов, чернокнижников.

Общую направленность и сам дух этого «всматривания в букву» можно почувствовать по одному старинному рассуждению о латинском алфавите: «Латинский Алфавит <…> является идеографическим отражением великих греческих мифов <…>; по этой причине он преподносит нам <…> удобное для пользования ‘выражение’ фундаментальных истин, содержащихся в человеке и во Вселенной, истин живых, ‘Божеств’, которые представляют собой манифестацию Единой Истины, созидательной и суверенной» (цит. по работе: Гельб, 1982, 221).

В иудейской мистической «Книге творения» («Сефер иецира»), алфавит трактуется как образ вселенной, при этом мир предстает как комбинация чисел и букв. Ср. отрывок из пересказа «Книги творения», составленного М. Холлом по пяти английским переводам, но, кажется, все же позволяющего представить стиль каббалистического мышления: «Есть двадцать две основные буквы (и звука). Три из них являются первыми элементами (вода, воздух, огонь), началами, или матерями. <…> Материнские буквы напоминают весы, на одной чаше – добродетели, на другой – пороки, а язык уравновешивает их. Эти три Матери заключают в себе великую, удивительную и неизвестную тайну, запечатанную шестью крыльями (или элементарными окружностями): бинарными (активными и пассивными) воздухом, водой, огнем» и т.д. (Холл, 1992, 419; еще один фрагмент из этой книги приводится в §78).

Каждой букве приписывается ряд значений. «Так, алеф, первая буква еврейского алфавита, означала быка ; ее числовое значение – 1; ее физическое соответствие – дыхание; ее планетарное или зодиакальное соответствие – солнце; символическое – воля, сила; цветовое – бледно-желтый; направительное – сверху вниз и т.д.» (цит. по статье В.Н. Топорова «Письмена» в МНМ, II, 315). О мистике букв в каббале см. также §78.

Полным сакрального значения представлялось само число б у к в в алфавите. Так, ветхозаветный канон образуют 22 книги – по числу букв в древнееврейском алфавите; в канонических текстах мифологического эпоса древних греков – в «Илиаде» и «Одиссее» – по 24 песни (в соответствии с 24 буквами греческого алфавита).

Вера в тайные смыслы букв, в сакральную силу самого начертания знака вызывала разнообразные виды магии – над буквами или с помощью букв. Древнееврейская запись имени Бога – с помощью одних согласных (поскольку в древнееврейском письме гласные не обозначались) – в Византии была осмыслена как «прикровенное» (тайное) выражение святого имени. Над сокращенно записанным словом ставилась черта, первоначально с тем же назначением, какое сейчас имеет подчеркивание, – т.е. это было средством графического выделения каких-то слов. Позже в византийской и церковнославянской письменности и сами сокращения святых слов, и черточка над ними были осмыслены как знак святости, и это стало единственно допустимой записью сакральных слов. В орфографических сочинениях XVI–XVII вв. правило о титле самое частое. Вот как его формулировали: «Стсть [т.е. святость] …подобает писати с разумом? почитати взметом?ли покрыт?ем яко венцомъ слвы [т.е. славы] во образ будущаго воздаан?а стым»; «Мтрь бж?ю мр?ю? мчнков хрстовых [т.е. матерь Божию Марию и мучеников христовых] под взметом пиши» (цит. по изданию: Ягич, 1885–1895, 712, 721). В некоторых руководствах сказано, что слова ангел, апостол, архиепископ, написанные просто (т.е. без титла), означают ангела или апостола сатаны; эти слова, говорилось далее, отнюдь не покрывай, но складом пиши, понеже вражебно Божеству и человеческому естеству (цит. по работе: Калайдович К.Ф. Иоанн, экзарх Болгарский: Исследование, объясняющее историю словенского языка и литературы IX и X столетий. М., 1824. С. 198).

В латинской раннехристианской традиции отношение к имени Бога выразилось в принципе Nomen Dei non potest litteris explicari (‘Имя Бога не может быть выражено буквами’).

В иудаистической литературе до сих пор обозначение Бога не записывается полностью, в том числе на русском языке (пишется так: Б-г, Б-га, Б-жественность Г-спода и т.п.).

У Даля в Словаре есть речение: Грамота не колдовство (II, 135). Но, как известно, всякое отрицание возникает позже утверждения: Грамота не колдовство – это возражение тому, для кого грамота – колдовство. Для фидеистического сознания письменные знаки – это потенциально более действенное средство магии, чем приговоры и нашепты; для магии нужен хотя бы намек на тайну, полшага из повседневности, и в буквах этот намек есть (ведь еще в прошлом веке письмо не было заурядным делом в повседневном общении большинства людей). Поэтому люди верили в оберегающую силу букв, спасительность записанного имени Бога, в ладанки и амулеты с молитвами и священными словами.

Апокриф «Семьдесят имен Богу» (рукопись XVI–XVII вв. Иосифо-Волоколамского монастыря) советовал для самообороны записать и носить с собою 70 «имен» (символических и метафорических наименований) Христа и 70 «имен» Богородицы: «Сиа знаменна егда видиши и сиа имена егда прочитаеши непобежден будеши в рати и от всех враг избавлен будеши и от напрасния смерти и от страха нощнаго и от действа сотонина. <…> А се имена господня числом 70. Да еже их имат и носить с собою честно от всякаго зла избавлен будет: власть, сила, слово, живот, милость (цит. с графическими упрощениями по изданию: Тихонравов Н.С. Памятники отреченной литературы. СПб., 1863. Т. II. С. 339).

Черная (вредоносная) магия нередко заключалась в уничтожении или порче записанного имени. В латыни глагол defigo ‘втыкать, вбивать, вколачивать’ имел также значение ‘проклинать’ (например, у Овидия оборот defigo nomina cera (при буквальном переводе ‘пронзить восковое имя’) означает именно ‘проклинать’. По сведениям И. X. Дворецкого (Латинско-русский словарь, с. 297), проклятие состояло в том, что булавкой прокалывалось написанное на воске имя предаваемого проклятию.

В истории письменной культуры бывали конфликты, вызванные фидеистически пристрастным отношением к самому начертанию букв и особенностям гарнитуры шрифта.

В 1708–1710 гг. с санкции Петра I была проведена реформа русского письма. Гражданские (светские) книги стали печатать округлыми и легкими, поэтому как бы светлыми шрифтами (близкими, кстати, к шрифту скорининских изданий Библии). Кроме того, в гражданской печати и письме перестали использовать некоторые буквы церковнославянской азбуки (кириллицы), избыточные для русской фонетики. Церковные книги печатали по-прежнему, сохраняя все знаки кириллицы и само начертание букв, близкое к древнейшему торжественному почерку церковнославянских рукописных книг – уставу. Однако старообрядцы долго не могли смириться с утратой прежней кириллицы. Еще в сере-дине прошлого века они говорили: Гражданская грамота от антихриста (приводится у Даля в сборнике «Пословицы русского народа»).

С фидеистическим восприятием гарнитуры шрифта связан и такой факт: когда русский поэт-акмеист Вл. Нарбут решил, по сугубо эстетическим мотивам, набрать сборник своих стихов «Аллилуйа» (1912) церковнославянским (а не гражданским) шрифтом, по распоряжению церковной цензуры напечатанная книга была конфискована.

В сознании людей письмо противостоит «текучей» устной речи: письмо – это воплощенная стабильность, самый заметный и надежный представитель письменной культуры народа. Поэтому языковой фидеизм ярче всего проявляется в отношении к письменным знакам, и особенно это характерно для культур, связанных с религиями Писания.

Самое объемное из известных рукописных славянских сочинений о языке – «Книгу о писменах» – написал Константин Костенечский, болгарский книжник XV в., последователь патриарха Евфимия Тырновского и исихазма. Его книга обличает «погрешающих» в письме и защищает орфографические установления Евфимия (о Тырновской книжной школе и реформе патриарха Евфимия см. §100). Грозя анафемой, Константин прямо связывает с ошибками в письме уклонение в ересь. В частности, в написании единородн?и вместо единородный он видит не просто смешение букв Ы и I (вообще типичное для сербско-болгарского извода церковнославянского языка), но ересь (поскольку единородный – это форма единственного числа, а единородн?и – множественного, при том что речь идет о Иисусе Христе, который, по Евангелию, был единородным, т.е. единственным сыном Бога): Единем симь писменем…являвши нестор?еву ересь в две лици бога секуща (цит. по изданию И. В. Ягича, см.: Ягич, 1885–1895, 401).

Об утрате «фиты» (буквы, избыточной в церковнославянском языке) Константин пишет, что с ее потерей погубите главная утвержден?а писаниiом (Ягич, 1885–1895, 404). В знаках письма он часто видит как бы мир людей: об утрате букв говорит как о смерти человека или о потере удов тела (‘частей тела’); согласные сравнивает с мужчинами, гласные – с женщинами, надстрочные знаки (титло, знаки ударения и некоторые другие) – с одеяниями, «паерок» (вид надстрочных знаков) – со сторожем или свидетелем и т.д. Вообще для Константина и его последователей в церковнославянской письменности орфография – это главный объект внимания; с ней они связывали правильность священного текста и чистоту веры.

Василий Кириллович Тредиаковский, один из самых глубоких и лингвистически одаренных русских авторов XVIII в., полемизируя со старинными воззрениями на орфографию, писал: «Новость или перемена в ортографии не церковная татьба: за нее не осуждают на смерть. Также новость эта и не еретичество: проклятию за сию не могу быть предан. <…> Вся распря орфографическая есть распря токмо грамматическая, а не теологическая, которая толь много упрямых произвела еретиков» (Тредиаковский, 1849, 68). Иными словами, в восточнославянской традиции отношение к орфографии как к сфере сакрального требовалось опровергать еще в 1748 г.

Но и после того, как орфографию перестали отождествлять с ортодоксией (вероисповедной чистотой), в письменных традициях, связанных с религиями Писания, столетиями сохранялись представления об особой важности орфографии. Пиетет перед орфографией – в ущерб вниманию к другим, более содержательным сторонам языка, – к сожалению, сохраняется до сих пор. Именно орфография чаще всего отождествляется популярным сознанием с языком (и ошибки в орфографии – с незнанием языка).

В силу архаических традиций школьного образования, люди склонны считать, что орфографические нормы – самые главные в языке. Это объясняется также тем, что орфографические нормы, в сравнении с нормами других уровней языка – орфоэпией, морфологическими и синтаксическими нормами, нормами словоупотребления, – самые определенные и простые. Их легче всего описать правилами, кодифицировать в орфографическом словаре и требовать их соблюдения (т.е. исправлять орфографические ошибки). Пройдя в детстве жесткий орфографический тренинг, люди настроены по отношению к орфографии очень консервативно и не склонны здесь что-либо менять. Поэтому так трудно провести даже скромные подновления орфографии, не говоря уж о реформах таких традиционных систем, как, например, китайская иероглифика или английское письмо, крайне отдалившееся от звучащей речи.

«Свой» (национальный, этнический) язык достаточно часто выступает в качестве фундамента или одного из краеугольных камней этнической самоидентификации народа (см. §1; 4.2). При этом алфавит, графико-орфографическая система языка обладают особой социально-семиотической нагрузкой, значительно более выразительной и устойчивой, чем в сопоставимых явлениях звучащей речи. Письмо – это своего рода опознавательные знаки национально-религиозной самоидентификации народа, его культурно-политических ориентиров и устремлений.

Пушкин неслучайно назвал орфографию «геральдикой языка». В письме народ видит корни своей культуры и вероисповедной традиции. Например, православные славяне пишут на кириллице, а католики и протестанты – латинским письмом. Поэтому в истории сербско-хорватского языка в Хорватии шире употреблялась латиница, а в Сербии и Черногории – кириллица, при том что до гражданской войны в бывшей Югославии сербских и хорватских школьников учили активно пользоваться обоими алфавитами.

Две азбуки использовались в белорусских книгоизданиях и периодике в XIX и отчасти XX вв. – в соответствии с католической или православной ориентацией авторов, редакторов или читателей. На стилизованном (простонародном) белорусском языке и при этом польским вариантом латинки писалась первая белорусская газета-прокламация Кастуся Калиновского «Muzyckaja Prauda» (7 номеров в 1862–1863 гг.). Латинкой были напечатаны 10 книг Франтишка Богушевича, изданные в 1891–1918 г., а также его виленские издания 1927 и 1930 гг. В двух версиях – кириллицей и латинкой – вышел в Петербурге первый белорусский букварь Каруся Каганца – «Беларуск? лемантар» (1906) и первый белорусский учебник истории – «Кароткая г?сторыя Беларус?» Власта Ластовского (Вильня, 1910). Первая белорусская еженедельная газета «Наша Нива» в 1906–1912 гг. печаталась, как было сказано в ее подзаголовке, рускими и польскими литэрами. Польской латинкой печатались большинство белорусских изданий в Вильне в 20–30-х гг. Латинская графика почти всегда присутствует на страницах новой виленской «Нашай нiвы» (возобновленной с 1991 г.), а ее № 18 (1993) набран латинкой полностью.

Семиотика графики иногда оказывается сильнее языка. Например, цензурные запреты печати на белорусском языке вызвались не столько собственно я з ы к о м, сколько польским ш р и ф т о м таких книг. В постановлении Главного управления цензуры от 26 сент. 1859 г. говорилось: «Не допускать употребления польского алфавита при печатании сочинений на белорусском наречии, книгу „Pan Tadeusz“ Мицкевича, в белорусском переводе Дунина-Марцинкевича, отпечатанную польским шрифтом, не выпускать в свет» (цит по: Пачынальн?к?, 1977, 136).

Нередко письмо (алфавит) оказывается устойчивее языка. Например, существуют рукописи XVI–XVIII вв. на белорусском и польском языках, писанные арабским письмом; это исламские книги татар, переселившихся, а также вывезенных из Крыма в Великое княжество Литовское в XIV–XVI вв.; арабское письмо они сохраняли дольше, чем язык.

«Геральдичность» и, конечно, относительная (в сравнении с языком) простота письма сказываются не только в том, что письмо может пережить язык, но и в том, что графику легче и скорее, чем язык, удается возродить. Ср. возвращение в 1989 г. латинского письма в молдавском языке или активное обращение к арабской графике в средствах визуальной информации (вывески, плакаты, лозунги, реклама) в Узбекистане, опережающее возрождение в этой стране традиционного мусульманского образования на арабском языке.

Своеобразие фидеистических текстов состоит в том, что они содержат знаки (слова, словесные формулы, высказывания, последовательности высказываний и т.д.), которым в коммуникации верующих приписываются те или иные трансцендентные свойства – такие, как магические способности; чудесное («неземное» – божественное или, напротив, демоническое, адское, сатанинское) происхождение; святость (или, напротив, греховность); внятность потусторонним силам.

Существуют особенности, которые отличают фидеистическое общение от любого другого. Во-первых, фидеистическое слово включено в важнейшие, нередко критические ситуации в жизни верующего человека. (Ежедневная повторяемость молитвы, конечно, не снимает особой значимости этих минут для души верующего; психологически молитва или обряд выделены из повседневного круговорота забот человека, поэтому для верующего это особое время.) Во-вторых, особый драматизм и напряженность в коммуникации, включающей фидеистическое слово, связаны с тем, что здесь человек в какой-то мере обращается к высшим силам – во всем его превосходящим, обычно не видимым и никогда не познаваемым до конца. Фидеистическая коммуникация противостоит земному, «межчеловеческому» общению – не только бытовому, повседневному, но и служебному, официальному, праздничному (хотя, разумеется, испытывает их влияние и само влияет на них – особенно в сфере эстетического и статусно-ролевого общения).

Своеобразие общения в мифолого-религиозной сфере и элементы неконвенционального отношения верующих к знаку обусловили некоторые общие жанровые особенности фидеистических текстов (как фольклорных, так и письменных).

Для текстов фидеистических жанров характерна более высокая (чем в бытовой речи) формально-смысловая организованность, «выстроенность», искусность. Этим обусловлены такие общие черты фидеистической поэтики, как звуковые повторы разных видов (анаграммы, звукоподражания, аллитерации, метрическая упорядоченность, рифма); семантический параллелизм и образность (иносказательность, метафоричность, символизм); принципиальное наличие «темных» выражений (в той или иной мере непонятных слушателям, а иногда и исполнителям), с чем иногда связана значительная архаичность сакрального языка и общая «таинственность» фидеистического слова, его предполагаемая смысловая неисчерпаемость, и, главное, принципиальная противопоставленность «обычному» языку. Легко видеть, что таков общий характер и поэтической речи (о близости фидеистического и эстетического см. §14).

Для многих фидеистических текстов (в первую очередь таких, как заговор, молитва, церковная служба) характерна высокая степень клишированности: они не порождаются каждый раз заново, но воспроизводятся в качестве готовых словесных произведений (с небольшими вариациями, обычно композиционно предсказуемыми), существующих в памяти социума в качестве устойчивых знаков с заданными функциями.

Общей чертой всех устных фидеистических жанров является их самая органическая связь с невербальной (паралингвистической и поведенческой) коммуникацией . Фидеистическое слово зарождалось как вербальная часть ритуала, и естественно, оно сохраняет эту близость. Достаточно указать на такие семиотически значимые телодвижения, позы и жесты, как поклоны, воздетые к небу глаза и руки, определенные позы молящихся, особые жесты благословления, в некоторых христианских обрядах – крестное знамение, омовение рук священником, ритуальное целование руки, каждение и т.п.; ср. также строго определенное одеяние клира и значительные ограничения в одежде мирян, приходящих в храм.

С древнейших времен и отчасти до наших дней фидеистическое слово произносилось особым образом: заговоры шептали , гимны пели, молитвы смиренно возносили, проклятия – выкрикивали; гадания, шаманские камлания иногда исполнялись особым «нутряным» голосом («чревовещание»); тексты Писания в православном храме до сих пор читаются в особой распевно-речитативной манере.

Таким образом, своеобразие фидеистической коммуникации обусловливает некоторые сходные черты в тех речевых произведениях (устных и письменных), в которых такая коммуникация реализуется.

Это позволяет видеть в конфессионально-религиозных текстах определенную «сверхжанровую» общность.

Первичные (т.е. не сложные и не гибридные) жанры фидеистического общения могут быть систематизированы по их преобладающей модальности . Общая модальная направленность высказывания находит свое выражение в ряде обязательных для таких текстов смысловых компонентов.

1. «Просьбы-пожелания» (в широком смысле – с разной долей категоричности или настойчивости волеизъявления, с различиями в обещании того, что будет дано или сделано «в обмен» на выполнение требуемого или просимого). Это заговоры, заклятия, заклинания, вызывания мертвых, благословения, проклятия, церковные проклятия (анафема), экзорцизм (изгнание злых духов), некоторые виды молитв.

2. «Обещания» (с характерным наличием в своем составе глаголов, само употребление которых означает совершение соответствующего интеллектуального действия: клянусь, обещаю, присягаю). Таковы клятва, обет, присяга.

3. «Предсказания», характеризующиеся предположительной (гипотетической) модальностью: ворожба, гадание, волхвование, пророчество, прорицание, эсхатологические видения и т.п.

4. «Славословия» (есть также и синонимический термин, заимствованный из греческого, – доксология). При всем жанрово-коммуникативном разнообразии хвалебных молитв и фидеистической гимнографии, такие тексты обычно содержат, во-первых, возвеличивающие характеристики Бога (его могущества, мудрости, справедливости, красоты и т.п.) и, во-вторых, специальные формулы восхваления – такие, как возглас Аллилуйа! (древне-еврейск. ‘Восхваляйте Господа!’) в ряде псалмов Ветхого Завета и в Откровении Иоанна Богослова (19, 1, 3–4, 6), а также в христианской литургии; возглас Осанна! – грецизированное древнееврейское восклицание со значением ‘Спаси же!’, позже ставшее «приветствием ликующего народа, равнозначное нашему „да здравствует, ура!“ (Мень, 1991, 186); заключительная часть в православном „Отче наш“, ср. в русском переводе: „… потому что Твое Царство, и сила, и слава вечны“. К жанру славословия относятся также некоторые молитвы-гимны (например, псалмы библейского пророка и израильско-иудейского царя Давида); православные молитвы Слава Тебе, Боже наш, слава Тебе! или Слава Отцу и Сыну и Святому Духу и ныне и присно и во веки веков!

5. «Заповеди Бога», адресованные человеку (народу в целом или его отдельным представителям), с характерными запретами-императивами: Не убивай. Не прелюбодействуй. Не кради (Исход 20, 13–16) или императивами-предписаниями: Помни день субботний, чтобы святить его. Почитай отца твоего и мать твою… (Исход 20, 8, 12).

6. «Божественное Откровение». Это прямая речь Бога, содержащая истины о мире, его будущем и путях спасения человека. Откровение дано самим Богом и записано для людей, «транслировано» через пророков.

В различных религиях Писания (иудаизм, христианство, ислам) неодинакова м е р а «аутентичности» Писания по отношению к божественному откровению. В Ветхом Завете, основной объем которого составляют книги пророков (т.е. вестников Яхве, им призванных и «богодухновенных»), прямое слово Бога («от 1-го лица»), звучавшее в его обращении к Ною, Аврааму, Иакову и в заповедях, которые Яхве дал на горе Синай Моисею, – только цитируется. В Новом Завете прямая речь Иисуса Христа присутствует в евангелиях также в цитатном виде – в поучениях и притчах Нагорной Проповеди Иисуса.

Иначе в Коране: на всем его протяжении Аллах говорит непосредственно, от 1-го лица, обращаясь иногда к пророку Муххамаду, иногда к людям (т.е. о Муххамаде и о людях в Коране говорится в 3-м или 2-м лице). Ср.: Скажи [т.е. ты, пророк, скажи им, людям. – Н.М.]: «Кто сохранит вас ночью и днем от Милосердного?» Да, они уклоняются от поминания своего Господа! Разве у них есть боги, которые защитят их от Нас? Не могут они помочь самим себе и не будут от Нас избавлены (Сура 21, 43–44); Клянусь звездой, когда она закатывается. Не сбился с пути ваш товарищ [пророк. – Н.М.] и не заблудился. И говорит он не по пристрастию. Это – только откровение, которое ниспосылается (Сура 53, 1–4).

Коммуникативной установке жанра Откровения соответствуют начальные и/или финальные формулы вроде Так говорил такой-то Бог. Исследователь шаманизма у енисейских остяков в начале XX в. В.Т. Анучин отмечал подобного рода концовки в особо значимых шаманских текстах (речь идет об откровениях великого кетского шамана Доха, которому «приписывается создание правил енисейского обычного права и многих правил философской и житейской мудрости»): «В большом ходу у енисейцев полупесни-полупритчи, которые речитативом поют шаманы, и каждая, так сказать, глава такой притчи неизменно заканчивается словами: Тон Доh даскансihа! ‘Так Доh говорил (рассказывал)’» (Новик, 1984, 272). Эту жанрово-стилистическую особенность Откровения использовал Ф. Ницше: его философско-романтический трактат «Так говорил Заратустра» (1884), имеющий подзаголовок «Символическая поэма», написан в форме Откровения – как бы от лица легендарного пророка древних «огнепоклонников» Заратустры. В основной части книги каждая глава, написанная ритмической прозой, изобилующая метафорами и афоризмами, заканчивается рефреном: Так говорил Заратустра.

Роль Откровения в формировании жанровой системы конфессиональной литературы в религиях Писания будет показана в §59–89. Сложные фидеистические и конфессиональные жанры (миф, молитва, Св. Писание, Св. Предание, Символ веры, проповедь, толкования священных книг, учительная литература) представляют собой соединение или переплетение ряда элементарных жанровых структур.

Якобсон считал магическую функцию частным случаем призывно-побудительной, с той разницей, что в случае словесной магии адресат речи - это не человек, а высшие силы. К проявлениям магической функции относятся табу, табуистические замены, а также обеты молчания в некоторых религиозных традициях; заговоры, молитвы, клятвы, в том числе божба и присяга; в религиях Писания - священные тексты, т.е. тексты, которым приписывается божественное происхождение: может считаться, например, что они были внушены, продиктованы или написаны высшей силой. Общей чертой отношения к слову как к магической силе является неконвенциональная трактовка языкового знака, т.е. представление о том, что слово - это не условное обозначение некоторого предмета, а его часть, поэтому, например, произнесение ритуального имени может вызывать присутствие того, кто им назван, а ошибиться в словесном ритуале - это обидеть, прогневать или навредить высшим силам.

Нередко имя выступало как оберег, т.е. как амулет или заклинание, оберегающее от несчастья.

Апокриф <Семьдесят имен Богу> (рукопись XVI-XVII вв. Иосифо-Волоколамского монастыря) советовал для самообороны записать, выучить и носить с собою 70 <имен> (символических и метафорических наименований) Христа и 70 <имен> Богородицы: «Сиа знамениа егда видиши и сна имена егда прочитаеши непобежден будеши в рати и от всех враг избавлен будеши и от напрасния смерти и от страха нощнаго и от действа сотонина… А се имена господня числом 70. Да еже их имат и носить с собою честно от всякаго зла избавлен будет власть, сила, слово, живот, милость…» (цит. с графическими упрощениями по изданию; Тихонравов Н.С. Памятники отреченной литературы. - СПб., НбЭ. Т. 2, С 339).

В древности, выбирая имя родившемуся ребенку, человек нередко как бы играл с духами в прятки: то он хранил в тайне «настоящее» имя (и ребенок вырастал под другим, не «секретным» именем); то нарекали детей названиями животных, рыб, растений; то давали «худое имя» - чтобы злые духи не видели в его носителе ценной добычи. Такое имя-оберег получил при рождении будущий пророк, основатель зороастризма Заратуштра (Заратустра): на авестийском языке слово Заратуштра означало <староверблюдный>.

Сознание, верящее в магию слова, не только мирится с непонятным и темным в магических текстах, но даже нуждается в смысловой непрозрачности ключевых формул (см. с. 72 - 75, 83 - 85).

Неконвенциональное восприятие знака, как и вера в возможность словесной магии, относится к явлениям правополушарной природы. Неконвенциональная трактовка знака близка к эстетическому восприятию слова. Неконвенциональное понимание слова известно в детской психологии: «слово отождествляется с вещью» (К.И. Чуковский) - например, дошкольник может считать, что в предложении Там стояло два стула и один стол всего три слова или что слово конфета - сладкое.

Неконвенциональная трактовка знака в целом близка также некоторым философским и культурологическим концепциям, верящим в содержательную неисчерпаемость слова и в определяющее воздействие языка на мировосприятие или этническую психологию, например таким, как античная теория «фюсей» (от греч. physis - природа), согласно которой имя вещи соответствует ее «природе»; как идеи В. фон Гумбольдта и А, А. Потебни и их развитие в теория «лингвистической относительности» Э. Сепира и Б. Уорфа; идеи лингвистической философии Л. Витгенштейна и Дж. Мура о «вине» и «недугах» языка как источнике человеческих заблуждений и псевдопроблем; как философская герменевтика, которая истинным познанием считает «вслушивание в язык» и видит в языке «самое интимное лоно культуры», «дом бытия» (М. Хайдеггер).

Все известные в истории культурные ареалы сохраняют в той или иной мере традиции религиозно-магического сознания. Поэтому магическая функция речи универсальна, хотя конкретные ее проявления в языках мира бесконечно разнообразны и удивительны. Нередко момент собственно магии уже выветрился (ср. русск. спасибо из спаси Бог), в других случаях - вполне ощутим, например: не к ночи будь помянут, не говори под руку, не тем будь помянут, не каркай - беду накличешь, белорусск. каб не прагаварыць и т.п.

Неожиданность (для современного сознания) следов словесной магии связана с тем, что в глубине человеческой психики полярные сущности могут отождествляться или взаимозаменяться (жизнь и смерть, добро и зло, начало и конец, смех и плач и т.д.). Амбивалентность символики бессознательного приводила к тому, что осуждение оборачивалось восхвалением, пожелание неудачи считалось условием успеха (ср. ни пуха на перед и т.д. Поэтому магические формулы, имевшие конечной целью положительный результат (плодородие, здоровье), часто строились как проклятие и брань. В ряде традиций известно ритуальное сквернословие в свадебных и сельскохозяйственных обрядах. К обрядовым заклинаниям восходят некоторые бранные выражения. С другой стороны, сама живучесть ругательств объяснялась Бахтиным древней амбивалентностью сквернословия: в глубинах народного подсознания это не только хула и уничижение, но и хвала и возвышение. Д.С. Лихачев, наблюдая проявления магической функции в воровском арго, связывал ее с эмоционально-экспрессивной насыщенностью и общей атавистичностью воровской речи.

социолингвистический коммуникация язык речевой