Волостной голова староста писарь после. Волостной писарь. Волостной писарь

I. Волостной писарь. Сон под новый год

Журналисты и литераторы имеют обыкновение под новый год видеть разные более или менее фантастические сны, о которых и повествуют в новогодних нумерах тех изданий, в которых имеют честь состоять сотрудниками. Будучи до некоторой степени прикосновенен к журнальному делу и литературе, и я, пишущий это, также сподобился сновидения и также, по примеру прочих собратий моих, хочу сказать о нем два слова читателям. Само собою разумеется, что я заснул внезапно, не помню как и когда, но очень хорошо помню, что сновидение было не фантастическое, без малейших каких-либо черт сказочного, неправдоподобного или таинственного элемента; напротив, сон мой был необыкновенно реален и скорее походил на газетную корреспонденцию, чем на действительный сон; во сне я видел статистические цифры, журнальные статьи, читал процессы - словом, почти ни на мгновение не отрывался от действительности; причиною такого "газетного" сновидения было, по всей вероятности, то, что я заснул с газетой в руках; догадываюсь, что и причиною того, что я заснул, и притом заснул внезапно, как убитый, было опять-таки то, что накануне нового года я слишком усердно предавался чтению "новых" газет, хотя если не все из них, то весьма многие не только, повидимому, не имеют намерения усыплять своих читателей, но как бы стараются изо всех сил разбудить его и поэтому кричат, даже "орут", и вообще стараются взять горлом. Окончательно же свалила меня с ног ныне уже не существующая газета "Россия", под патриотические вопли которой я и смежил свои вежды.

Вопли эти касались самого прозаического вопроса - вопроса о волостных писарях, и так как они имели значительное влияние на весь последовавший за чтением сон, то я и должен сказать, в чем именно они заключались. "Здесь, - вопияла газета, - у самых корней государственной жизни (в деревне и в особенности в волостном правлении), у самых источников всех ее питательных соков, все задачи, права и обязанности управления может с удобством нести на себе и круглый невежда, и пьяница, и вор, и даже революционный агитатор!" Тут же исчислены были и самые обязанности управления, исполняемые в настоящее время пьяницами, невеждами, ворами и даже агитаторами. Обязанности эти оказываются далеко не шуточными, а именно: "полицейская власть, власть судебная, ибо он фактически управляет волостным судом; он же заведует администрацией волости, распоряжается исправлением дорог, содержанием пожарной части, мерами общественного призрения, наблюдает за нравственностью, за исполнением санитарных правил, за действиями сельских должностных лиц; он же заведует волостным хозяйством, мирскими сборами и капиталами, продовольственными запасами; он заведует раскладкою и взиманием государственных и земских сборов; по его распоряжению выполняются требования воинской повинности; от него зависит выдача паспортов, увольнение крестьян в заработки, вызов их оттуда обратно; он исполняет и объявляет по волости вновь изданные законы, правительственные распоряжения и предписания уездных учреждений и т. д. Одним словом, все те разнообразные предметы управления, для заведывания которыми существуют в губернии и уезде различные уездные и губернские распорядительные, исполнительные и контролирующие учреждения - а над ними в столице центральные - все это в волости вверено единоличному, в большинстве случаев самостоятельному и бесконтрольному ведению писаря и старшины…", которые, как уже знаем, зачастую оказываются пьяницами, невеждами, ворами и даже революционными агитаторами… Я заснул собственно на заключительных словах статьи, где говорится, что на смену этим пьяницам, ворам и проч. должны быть допущены новые силы, "новые деятели с высшим умственным и нравственным уровнем" ("Россия", № 63). Последние три строчки патриотической статьи, повторяю, убаюкали меня, и главным образом потому, что в последнее время, когда "повеял зефир" и русскому пишущему человечеству представилась некоторая возможность сказать свое слово погромче того, как говорилось оно недавно, - эти призывы образованного человека к делу, к вмешательству в запутанные до безобразия условия народной жизни, слышатся из всех и новых и старых передовиц, вылетают из-под всех перьев, но, увы! вылетают почти всегда без плоти и крови, без малейших попыток определить это участие, очертить хотя бы и гадательно, хотя бы и с примесью известной доли непрактической фантазии… Предложения, простые и сложные, соединенные в приятные округленные периоды, в которых обыкновенно выражаются и излагаются эти призывы, хотя и приятно ласкают ухо слушателя и мысль читателя, но в большом количестве не могут считаться питательной и полезной для ума пищей, и вот почему читатель очень скоро набивает от них оскомину, и его начинает клонить сон в таких пунктах патриотических воззваний, где, казалось бы, надобно было воспрянуть и ожить…

После слов "умственный и нравственный уровень" я почувствовал, что веки мои слипаются и я, как ключ ко дну, стремительно погружаюсь в непробудный сон… Где я?.. Оглядевшись, я догадался, что нахожусь в волостном правлении: белые голые стены, кой-где украшенные планом уезда, портреты государя, министров… Комната большая, просторная; в углу - сундук с деньгами, а передо мной широкий стол с кучей бумаг, с двумя сальными свечами в приличных подсвечниках, за столом - радостная фигура молодого волостного писаря, которым сновидение не задумалось сделать моего старинного знакомого, по фамилии Лиссабонского… Эта великолепная фамилия уже сама по себе означает, что человек, который носит ее, есть разночинец, то есть принадлежит к такому классу людей, который, несмотря на свою многочисленность в русской земле, поставлен вне всякой возможности быть для нее чем-нибудь иным, кроме бремени. В былое время крепостного права вся эта масса безземельного, грамотного пролетариата прямо кормилась народом, в виде поповских, дьяконовских, чиновничьих, приказчичьих семейств, с упразднением же крепостного права вся эта масса народа брошена на произвол судьбы. Для громадного большинства этих несчастных людей бедность не дает возможности пройти весь круг образования, дающий вход в общество; земельный надел, могший прикрепить массу таких людей к крестьянскому труду и миру, - оказался почему-то невозможным; ремесленных, сельскохозяйственных и других профессиональных школ и училищ, дающих возможность приложить свои руки к труду и есть не сухой хлеб, как всем известно, существует на всю многомиллионную Россию так мало, что не насчитаешь и пятка. Таким образом, на глазах у всех образовался громадный резервуар грамотных, но зависимых в куске хлеба от любого богатого мужика, кабачника, людей, которые в большинстве случаев и стоят у "корня государственных основ", но из этого же резервуара выходит немало людей (они ведь люди), которых близость к народной среде, знакомство с нею невольно и неотразимо побуждают и жить и работать в ней, и притом не на пользу кабачникам и мироедам, а на пользу народу… Лиссабонский был именно разночинец последнего свойства. Со школьной скамьи он постоянно стремился найти какое-нибудь дело в деревне, именно в деревне, а не в городе, где, по его словам, он просто не "умел" жить. Нельзя сказать, чтобы ему не удавалось по временам пристраиваться к месту, и не в городе, а в деревне, но он обыкновенно выдерживал недолго; выходили места в конторщики, в приказчики, в писаря к мировым посредникам, но везде он не уживался долго потому, что собственно хлеб, харчи, словом, возможность быть сытым - не привлекает его. Да и работать-то приходилось больше на состоятельного человека, а Лиссабонский, по доброте сердца и потому еще, что в голове его бродили кой-какие идеи, желал работать как раз наоборот, на несостоятельного человека, мужика. "Состоятельный, - говорит он, - найдет; за деньги к нему пойдет и не такой грамотник, как я; вот Губонин да Поляков - деньгами забирают в руки самый цвет интеллигенции; все куплю, сказало злато… А вот у кого денег-то нет, кто "купить-то" не может нужного человека, вот тому-то и надо помогать. Ну, да время не такое стоит…"

Так говаривал Лиссабонский в прежнее, хотя и недавнее время, в ту же минуту, когда я увидал его во сне, за столом в волостном правлении, он весь сиял, и первое слово, которое я от него услышал, было:

Призывают, братец мой, всё призывают! Не такое время… Если не вор, не пьяница, не невежда - нужны господину Губонину, чтобы не быть обокраденным, и обворованным, и, стало быть, разоренным, так уж мужику-то и подавно нужен такой человек.

Что же ты будешь делать для мужика? И чем ты, не вор, не пьяница, можешь быть ему полезен? - спросил я. - И не лучше ли всем вам, ворам и не ворам, оставить его в покое и убраться отсюда из деревни подобру-поздорову.

Да я и уберусь, как только выгоню вора! Пусть уйдет вор и разоритель - и я сейчас же удалюсь куда глаза глядят… Но дело-то в том, что разоритель всяких свойств, всевозможных видов и форм, свободно вступает в деревню, а противовеса ему в деревне нет. Возьми вот последние крестьянские процессы, в них все есть для окончательного омрачения, людей; есть владелец, который старается запутать их, есть власти, которые не стараются распутать, есть власти, которые действуют со строгостью и скоростью, и есть народ, который ничего не понимает. Но человека, который бы пришел к ним только с желанием распутать их, который бы взялся за их дело, - нет его! Припомни, пожалуйста, хотя процесс великолуцких мужиков и подивись, каким образом в продолжение двадцатилетней путаницы не нашлось человека, который бы сказал мужикам: "Да что такое, ребята, у вас делается? Какой такой план? Дайте-ко мне посмотреть". Вот этого-то амплуа человека, внимательного к мужицкой, крестьянской нужде, и нет в деревне, и только вот теперь стали поговаривать в газетах, что амплуа это надобно заместить не ворами, пьяницами, невеждами или агитаторами, а… Ну, словом, вот такое-то амплуа я и хочу занять…

В каком роде, однако, ты будешь действовать?

Действовать я буду так, как укажут обстоятельства; ты видишь, что я только сию минуту сделался волостным писарем, я еще ничего не знаю. Но мне кажется, что работа на мужика - весьма определенна. Укажу тебе на примере. Ты читал процесс крестьян графа Бобринского? Конечно, читал и, конечно, понял, что в этом процессе, как говорится, обе стороны хуже; ты видишь здесь, что как барин, так и мужики - не могут оба отделаться от старых крепостных привычек; барин хочет видеть "свободных" крестьян опять в крепостной зависимости; он, получивший при собственном освобождении себя "от барства" - и землю в громадных размерах и капитал, который дает ему возможность устроиться в новых условиях, и, несмотря на это, он даже не дает себе труда подумать о том, что условия эти действительно новы, что ему "обязательно" теперь самому заботиться о работнике, устраивать свое хозяйство иным путем. Ведь кое-кто из крупных землевладельцев додумались же наконец, что, будучи только барином и ни аза в глаза не понимая в земледелии, будучи грубым невеждой в человеческих отношениях, можно дотла прогореть даже с первейшими, усовершенствованнейшими земледельческими орудиями и капиталами. Эти некоторые образумились и додумались до мысли, что доход с земли надобно получать в самом деле от земли, а не у мирового судьи по исполнительным листам, что надо думать о земле, а не о призыве войск, и стали заводить для собственного обихода работника, и притом знающего. Словом, пришли к мысли, что нельзя обойтись без работника, и притом такого, который сыт, одет, а в недалеком, надеюсь, будущем принуждены будут подумать и о том, что благосостояние их, владельцев, прямо зависит от благосостояния работника, что, следовательно, его надобно поставить в возможно лучшие, справедливейшие условия… Чего тут! Сам великий Бисмарк призадумался над этим делом и скомпоновал закон о страховании труда, а нам, начинающим новую жизнь, надобно хватать в таких вопросах до самого дальнейшего пункта… Тут же, в процессе, ты должен был заметить какое-то упорное стремление удержать мужика, заставить его, если не при помощи дранья на конюшне, то при помощи повесток мировых судей, работать попрежнему… Он даже и не думает о том, что работника он может найти себе не только здесь, среди своих крепостных, мало ли народу, которого не тянет семейная жизнь, которому тяжела своя ноша, который хочет жить один и т. д. Он ничего этого не думает, а тащит мужика силой… С другой стороны, и мужик также как бы не знает иных условий существования, как те, которые он влачил при крепостном праве; ничего не поделаешь без графа, думает он; какая-то старая крепостная сила тянет его снять перед Августом Карлычем шапку, надеяться на графа, "авось простит", не взыщет, "по-суседски", - и опять влезает в хомут. Если же бы они покупали хлеб на те деньги, которые переплатили немцу, так им и земли графской совсем не было бы нужно, не говоря о том, что немец тогда сам поклонился бы им… Оказалось ведь, что земля у них отдавалась в двух верстах только на два рубля дороже, - это при таких громадных-то неустойках? А все крепостная старина - "помилуют", - да и барин-то, кажется, хлопочет о том, чтобы право миловать осталось за ним в прежней силе, - все это привычка… И все это должно кончиться; я уже говорил о том, что господа начинают понимать, что земля не будет доходнее оттого, что в деревни будут призываться солдаты и что земледелие заменится битвою при Ватерлоо. Начинают понимать, что надо быть внимательным к земле и к человеку, словом начинают понимать, что надо "устраивать" свои хозяйства. Позволительно ли это мужику? Может ли он также "устраиваться", и притом как лучше, а не как хуже, и могу ли, если я только знаю, что могу, - помочь ему в этом труде устройства? Ведь вот он не знает, что на те деньги, которые он переплатил Августу Карлычу, можно купить землю в Туле в банке, а я знаю. Могу ли я надоумить его купить? Ведь вот он поднимается со всеми семьями, распродает все свое имущество и идет куда-то на кисельные берега переселяться, откуда его гонят назад по этапу, а я знаю, что такое карта, где лежит земля, как туда пройти, как выхлопотать… Я вот об этом-то и говорю, только о таких делах и говорю. И роль-то моя, и задача-то моя, и силы, и знание - только и хватит на эти маленькие дела в пользу народа, а там мне и конец. Устроившись, народ станет жить и сам. Но устроиться ему необходимо помочь, ибо расстроиться вконец ему ничего не стоит. И теперь вон то и дело недобрые вести. Там на фабрику Хлудова требуют солдат, тут воюют с судебным приставом, там зовут войска… И ведь это с начала, этим начинают.. Что же будет через десять лет? Но теперь, кажется, понято, что ворами, жадными, невеждами и всякими Август Карлычами нельзя обновлять жизнь… Поняли, что расстроить деревню, значит расстроить всю Россию. Положительно везде, и в печати и в обществе, слышится одно: "надо прекратить это безобразие…" И какая, в самом деле, гибель работы! Читал ты, что такое волостной писарь?

Ну, скажи, пожалуйста, неужели же я-то, не вор, не пьяница, не грабитель и тем паче не агитатор, уж так и не пригожусь хоть для этой волости, хоть для одной деревни, при такой моей доле?..

Лиссабонский ждал от меня ответа, но в эту минуту дверь отворилась, и в комнату правления вошло новое лицо.

Это был рассыльный земской почты. Весь в снегу, с обмерзлой бородой, в башлыке, он казался каким-то чудищем. Первым делом по приходе в правление он направился к ярко топившейся печке и, ежась и приплясывая, стал греть руки и ноги в валенцах. Обогревшись, он приблизился к столу и вынул из кожаной сумки два пакета; один был очень толст, а другой тонок.

Вот! - сказал он весело: - гостинчик мужикам! Способие прислали больше тыщи рублей.

Какое пособие?

А на голод. Для раздачи. Царь нас помнит, батюшка!.. Вон как угодил - в самое бедовое время подсобляет. И мужичишки-то ра-адехоньки!..

Когда же они успели узнать? - спросил Лиссабонский.

Эва! Я тут, верстах в десяти, признаться, в кабачок заехал погреться - проболтался, что, мол, гостинец везу царский, так оттудова мигом разнесли… беднота!.. Голодуха!.. Небось запрыгаешь!

А другой пакет от кого? - спросил Лиссабонский.

Ну, а этот, - как-то скосив голову набок и с выражением сожаления мотнув ею, проговорил рассыльный, - этот пакет, надо сказать правду, не вполне может быть супризом… Нет, весьма не такой пакет, чтобы его счесть за удовольствие.

Что же такое?

Насчет недоимки! Без послабления и без снисхождения!.. - проговорил рассыльный, пожимая плечами, и прибавил: - что будешь делать? Такое наше мужицкое счастье!

Как и куда исчез рассыльный, я не помню, но знаю, что вслед за его исчезновением я и Лиссабонский торопливо принялись распечатывать привезенные пакеты. В том пакете, который, по словам рассыльного, не представлял для крестьян удовольствия, мы нашли бумагу уездного исправника, в которой было сказано, что "с получением сего, предписываю тебе немедленно взыскать числящиеся за второе полугодие на жителях деревни такой-то сборы, в количестве стольких-то рублей, копеек, в противном случае…" В другом пакете были деньги, около тысячи рублей, и бумага от уездной земской управы, в которой сказано было, что деньги эти немедленно должны быть розданы жителям той же самой деревни, с которой немедленно же должны быть взысканы и сборы… Но что особенно поразило нас, так это, во-первых, то, что цифра недоимок была точь-в-точь та же, что и цифра пособий, и в недоимках стояло 876 руб. 34 коп., и в пособии стояло 876 руб. 34 коп., а во-вторых, в обоих пакетах мы нашли списки недоимщиков, причем, к наивысшему нашему изумлению, опять в обоих списках оказались одни и те же лица. В списке недоимщиков значились имена: Перепелкина, Ворокуева, Офицерова, Колобродина, и в списке нуждающихся в пособии стояли те же имена, и в том же порядке, то есть Перепелкина, Ворокуева, Офицерова, Колобродина и т. д. Очень может быть, что в действительности не случается ничего подобного, но мы просим не забывать читателя, что все описываемое происходит во сне и, стало быть, не может избежать некоторой неточности. Прочитав эти странные бумаги, и я и Лиссабонский были до некоторой степени поражены странным совпадением и цифр и имен: одни и те же деньги как бы вручаются в пособие и в то же время как бы отъемлются. Которой из этих двух бумаг отдать предпочтение?

Какое странное совпадение! - проговорил Лиссабонский, спрятав деньги в стол и вертя перед собой бумаги и списки… - И там и тут одни цифры, одни имена… Уж не потому ли деньги на пособие присланы одновременно с требованием недоимок, что деньги эти должны идти не в пособие, а в казну?..

Ну, за-ачем казну-у! - произнес в ответ чей-то незнакомый голос… Оглянувшись, мы увидели, что в правлении посреди комнаты стоит небольшого роста опрятненький старичок, молится на образ и в то же время говорит:

Заче-ем! У казны, у матушки, много денег… Что уж ей питаться этакими-то крохами… Авось перетерпит лютое-то время!..

Старичок помолился, подошел к Лиссабонскому и, протянув ему руку, сказал очень ласково:

Ну, здравствуй, новый наш министер… Здорово! Пришел старик Баранкин, обзнакомиться с новым писарьком-то. Давай, милушка мой, жить в согласии и в дружбе… Вот что я скажу… Знаешь, чай, слыхал Баранкина?

Нет, - ответил Лиссабонский, - не слыхал, не знаю.

Ну узнаешь, Баранкина все знают, дружочек мой, все-э! На-ко вот, прими гостинчику, посненького!..

Старичок отвернул полу и достал из кармана панталон бутылку водки с надписью "Русское добро"…

Я не пью! - сказал Лиссабонский.

Э? Чего так?

Так, не пью! Не научился… Не могу!

Э-э-э, какой ты? А ты привыкай помаленьку… Надо! У нас без водки нельзя… Н-не думай!..

Ну уж, что делать, раньше не научился, теперь привыкать поздно!..

Н-ну, ин не надо! И так полюбим друг друга… Я тебе скажу, понравился ты мне, право слово, по душе. Я врать не люблю, а говорю прямо, что сразу ты мне понравился: вижу, понятливый ты человек… Вот что!

Спасибо вам!

Право слово, дорого мне, брат ты мой, что ты человек, как я вижу, хороший. Вот что мне дорого. Я, братан мой милый, люблю, чтоб по душе, по совести, чтоб помягче… Ведь ежели так-то, по мужичьи-то взять - кто ты? Писарь! Кто мы? - хозяева твои; мы тебя наняли, платим тебе деньги, следовательно, ты и обязан нам служить. А я не так: с хорошим человеком надобно по-хорошему, а не по-худому… Видишь, я вот и пришел к тебе, сам пришел, чтобы, значит, ты также меня понимал… А скажу я тебе, в веселый ты час к нам попал… Ты пришел, и бумага какая-то пришла приятная…

Да! - сказал Лиссабонский. - Вот пришло две бумаги, и я не знаю, что мне с ними делать. В одной пишут: выдай пособие, а в другой - взыщи, и точь-в-точь с одних и тех же крестьян, и копейка в копейку и там и тут. Кому ж - крестьянам или казне?

И об ччом! Казне… Казна матушка царская вел-ликка! Вел-лика! Н-ну авось она как-нибудь и перетерпит… А вот я тебе скажу, только скажи ты мне, любишь ты ветчинку хорошенькую, копчененькую? А коли любишь, так уж окорочек я тебе без сомнения представлю, потому, милушка ты мой, коптильня у меня есть, и большая и хорошая… Только, милушка, ветчинка-то выходит из свининки, а свининку-то купить надобе, ку-у-упить ее надобе, свининку-то… воот что есть главное, а купить-то, голубеночек мой, ее надо на де-е-нежки, ох, на денежки, миланчик мой! А денежки-то, миламурчик мой, все-то денежки-то мои, махонькие, все-то мужички разобрали, да по дворам растаскали, да и не отдают, купидончик ты мой! А свинина-то дешева стала, вот бы ее купить теперича, ан она к рождеству-то и ветчиной бы обернулась, н окорочек-то бы у тебя к праздничку Христову был, ан денежек-то нет - все в расходе да в разброде… А в кармане-то у Баранкина одни записки да расписки… Вот, милушка, доброе твое сердце и должно понять это да старичка-то в обиду не дать… Старичку-таки, голубь мой, кормиться надо, надобно ему и подсобить… А расписки - есть. Ты что? Ты думал, старик зря? Н-нет, мой сизокрылый голубчик, расссписсски! Ффформенные… "при первой возможности". Все форрменное! Тут уж без обману!.. Время, время учит нашего брата… Я вон лавчонку имею, с городом делишки делаю, а в городе-то всё вексельки берут… Знаешь? вексельки? Все одно бумажка махонькая, а шея трещит от нее, трещит!.. А здесь-то все на совесть было прежде, все на совесть - ну, это вышло будто и не подкадриль одно-то к другому: там векселек, а тут совесть, ан оно и тово… не вполне спокойно… И тут, стало быть, надо расписочки, бумажки, и бумажки ффооорменные, голубь мой белоснежный! Ох, форменные!.. И все у меня бумажечки-то форменные, крреэпкие, прекрепчайшие: и "по- востребованию", и "немедленно", и в "противном случае" - всё есть, нельзя, дружок молоденький, нельзя… Накось вот, посмотри, какие тут у меня есть бумажечки… Всеее форрменные… без отмены, без послабления, а этого я только и хочу - без ссоры, без брани, а по-тихому… А могу! Перед богом могу!.. Почитай-кось!

Старичок вручил нам целый пук исполнительных листов и решений волостного суда, листов и решений такого рода, что мы немедленно же увидели в нем злейшего кулака и мироеда; условия Фишера были ничто в сравнении с этими форменными бумажками, которые представляли собою поистине нечто потрясающее.

Н-ну, как по-твоему? Вполне, ли, по закону? Да я и сам знаю; тоже имеем знакомство, кой-где и у нас есть руки наши… И видишь, ты, могу ведь и не по-тихому сделать, а не хочу… Вот я тебе и говорю, по чести, по мягкому моему нраву: деньги эти казенные ты в казну не отдавай, а отдай ты их мне. Вот как будет по-хорошему-то, а не по-худому. Потому, все эти самые народы, которые там, в списках-то, они и есть, мои должники.

И в самом деле, переглядывая вновь его форменные расписки, мы опять наткнулись на те самые имена, что и в двух бумагах; тот же Перепелкин, Офицеров, Ворокуев и т. д,

Следовательно, - сказал старичок, - отдай ты деньги мне, и будет это дело кончено; потихоньку… А окорочек представлю - уж это без сомнения…

Старик долго бормотал какие-то ласковые слова и сулил разные копченые блага, но ни я, ни Лиссабонский не могли выйти из состояния, весьма близкого к оцепенению, всматриваясь пристальнее в форменные бумажки старика. Можете представить, что и цифра долгов, предъявляемых им, была в итоге та же самая, как и в двух других предъявлениях, то есть 876 руб. 34 коп. Таким образом, оказывалось три формальных требования, которые необходимо было удовлетворить: выдать пособие, собрать недоимки и уплатить Баранкину по законным обязательствам; все бумаги - формальные, с печатями и т. д.

Ну, - сказал я Лиссабонскому, - вот ты не вор, не пьяница, не агитатор и не невежда. Ты стоишь на высшем, чем вры и пьяницы, нравственном и умственном уровне - как ты поступишь? Все требования законные, везде, даже о выдаче пособия, есть выражения "в противном случае…" А ведь это что означает?

Не помню, отвечал ли что-нибудь мне Лиссабонский, потому что комната моментально наполнилась массой народа. Откуда-то явились все эти Перепелкины, Офицеровы, Ворокуевы и т. д. Помимо уличного холода, который пришел в комнату вместе с ними, они внесли в самих себе, в своих фигурах и выражениях лиц, холод их изб, какую-то озяблость всего существа до самого нутра, до последней капли крови. Истертые, коляные от дождей полушубки сидели на них как чужие и походили на какие-то латы, сделавшиеся широкими; из широких воротов высовывались голые шеи, иззяблые выражения лиц и мертво-холодные бороденки; даже не обындевели эти бороденки - так были тощи, худы и внутренно промерзли их обладатели…

Есть! - глухо сказал Лиссабонский, и моментально в комнате настала поразительная, поистине потрясающая тишина. Народ замолк, остолбенел от восторга и радости, и только что-то как будто шуршало, шелестило в воздухе… Это шелестели коляные овчины рукавов, касаясь груди… Крестился народ тихо, трепетно, боязливо, а из глаз его падали горячие, кипящие жгучим жаром слезы. Из глубины обмерзлого нутра хлынули они, растопили этот лед души и тела и текли по щекам, по бородам, по холодным, кривым, уродливым пальцам… Это было во сне, но вовеки я не забуду этой минуты. Замерли и мы, посторонние люди, но вдруг тот, кого звали Офицеровым, повернув лицо в сторону, для того чтобы отереть залитое слезами лицо полою полушубка, случайно увидал Баранкина. Увидал и замер, полусогнувшись и держа в рука конец полы, и полными слез глазами глядел на Баранкина.

Ты тут зачем? - заговорил он зловещим и в то же время рыдающим голосом, приближаясь лицом к Баранкину. - Прррон-ню-хал?

Офицеров не разгибался, а еще более присел, уперся обеими руками в раздвинутые колени и, как бы намереваясь "прянуть" на Баранина, уже не голосом, а "сипом" змеиным зашипел:

Кр-рови н-нашей насосаться пришел? Кровушки че-ло-ве-чей захотел пососать?

На мгновение водворилось молчание; Баранкин не мог оторвать глаз от этого мокрого, но зверски ожесточенного лица Офицерова и трясся от злости… Это продолжалось мгновение. Офицеров выпрямился, вытянулся во весь рост, подошел вплотную к Баранкину, так что животом касался и напирал на его лицо, и тут же ткнул ему в губы кукиш, прибавив:

И еще ткнул и еще прибавил:

На! Еще на!

Перестань, разбойник! - завопил, наконец, Баранкин, но Офицеров не перестал; он только отошел от Баранкина на один шаг и, не теряя злобного выражения в лице, продолжал:

Я т-тебя, зм-мею, насквозь вижу! Это ты наши сиротские-то крохи хочешь отнять? Это ты кровь-то, последнюю-то кровь хочешь выпить? Али мало пил? Не насосался? Ну, так, змея ты проклятая, не придется тебе пососать-то! Царские деньги! слышишь, проклятая душа!.. У меня мальчонка, сын шестнадцати годов, помирает, а ты пришел отымать помощь! Бутылку водки писарю принес? Разобью об голову - и ответу не будет… Ты взыскивай, разбойник, дьявол вас знает, как вы там щета пишете - пиши, пиши там, я тебе потом сочту всё!.. А этих денег не будет тебе, подлецу! Пронюхал! Нос твой паскудный разорву на двадцать частей! Ах ты, удавиться бы тебе ноне ночью, разбойник ты этакой! Ведь ты грабитель! Ведь ты душегубец! Ведь ты разоритель, гадина ты этакая! И против тебя нет управы? Тебе надо ветчинки, а мне не надо? Ему не надо? Не надо нам всем! Ах ты, преисподний-ты смрад, ах ты… Да ведь я тебя плевком пополам перешибу, ежели на то пойдет…

Я не в силах передать того потрясающего впечатления, которое производили проклятия, сыпавшиеся из уст Офицерова. Голос его, сначала как бы с трудом протискивавшийся сквозь стиснутые зубы, с каждой минутой делался все более и более выразительным, проникал с жгучей страстностью, речи делались короче, отрывочней, но жгли и Баранкина, и Офицерова, и всю публику как огнем. Офицеров побледнел, пот градом лил с его лица, всклоченные волоса прилипли к худым вискам, и по мере того как в голосе его начали слышаться уже рыдающие ноты, те же, какие-то отрывочные, но рыдающие звуки послышались и в толпе… Она говорила тоже о ненасытности Баранкина, говорила по словечку, глухо и как бы всхлипывая…

Не помню, чем кончилась эта сцена. Помню одно, что деньги были отданы тем самым лицам, которым они предназначались по спискам земской управы. Помню и Баранкина, уходившего после всех, его ожесточенное лицо и слова, сказанные Лиссабонскому:

Ну, миловидный мой писарек, разговорец у нас с тобою будет особенный… Особенный у нас будет с тобой обиход…

Сильно хлопнув дверью, Баранкин исчез.

Скажи, пожалуйста, неужели же я должен был деньги эти зачесть в подати или отдать мироеду? Ведь если сочли нужным помогать людям, стало быть знают, что у них нет!.. Не правда ли?

Что отвечал я Лиссабонскому - не помню… И комната волостного правления и Лиссабонский исчезли неведомо куда, и сон принял беспорядочный, отрывочный характер; места и лица менялись, следуя с поразительной быстротой одни за другими…

…Вижу я деревенскую улицу, заваленную снегом; по средине белой дороги, несмотря на то, что на дворе поздний вечер, ясно видна группа мужиков… Это те самые Офицеровы, Ворокуевы и т. д., которые только что получили пособие… Шум и говор между ними, и смех даже слышится: рады, веселы, благодарны; поминутно снимают шапки, крестятся…

Что, язва сибирская? - остановившись около дома Баранкина, произносит Офицеров. - Взял?

Что? - вопрошает тот же дом другой из осчастливленных - Хлебнул?

А было, братцы, подобрался! Ло-о-вко подобрался было… Дай бог здоровья писарю-то, писарь-то не пьяница, не вор… - Не пошел на его сладкопевство… А то бы сглонул.

Сгло-онул бы! Этому живоглоту…

Вдруг Офицеров не выдержал, и со словами:

Ах ты, язвина! - вдребезги разнес стекло в окне у Баранкина каким-то попавшимся на дороге кирпичом…

. . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Вижу опрятную, теплую-претеплую, хоть и сильно пахнущую маленькими детьми комнату, принадлежащую некоему Иоанну Бенедиктову. Согласно "духу века", Иоанн Бенедиктов поражен страстию, даже не страстию, а сладострастием к материальным благам, которые понимает в самом обжорном, так сказать, виде. Иоанн Бенедиктов любит пряники, сладкое, вообще, что вкусно языку… Когда он едет по железной дороге и ему приходится видеть буфет, обставленный яствами и питиями, он не может оторваться, все трогает рукой: и бутылку, и шоколад, и яблоко, он трясется… Но ведь на все это надо деньги, и Иоанн Бенедиктов достает их; он святей святого - что касается его обязанностей. "Знаешь молитву господню?" - "Где нам знать!" - "Ну, не венчаю". - "Да у нас все готово, напекли, наварили, ваше боголюбие!" - "Двадцать пять рублей серебром!" Дают. Он не дает причастия, если знает, что у человека есть в кармане деньги, не дает под каким-нибудь предлогом, которых в церковном уставе множество; не крестит, не хоронит и т. д. Деньги и деньги, а кроме денег, гуси, окорока, пряники, вино… Голос у него тихий, взор ангельский, но в малейшем движении видна обжорно-сладострастная душа.

Иоанн Бенедиктов и Баранкин, весь дрожащий от гнева и ожесточения, строчат бумагу… Они союзники по части ветчины. Тут, в этой ветчине, замешаны и церковные деньги и староста, у которого, посмотрите, какой хорошенький домик, а ведь старостою всего два года. Иоанн Бенедиктов строчит, а Баранкин помогает; староста входит тоже взволнованный и растрепанный.

Что за напасть? - испуганно спрашивает он.

А вот слушай: казенных денег не платит… Камнем разнес окно… Чистое бунтовство… Пиши: и на мои слова - коли ежели казна требует…

Белый день. Опять снежная дорога. Баранкин с бумагой под жилеткой, в легких санках на дюжем рысаке, во всю мочь мчался к тому самому мировому судье, который постановлял решение насчет взыскания Баранкина. Он примчал одним духом. Минута - и они беседуют, слышатся слова: "Что ж это будет? Ведь решено по законам? Камнем в окно!.." и т. д. Мировой судья, с носом, налитым водкой, чувствуя, что душа его уж продана чорту, подправляет бумагу; писарь Юнусов, из штрафных солдат, перебеляет… и опять поле, саночки, вдали станция железной дороги…

Поговорим мы с тобой, миловидный, миламур писарек!..

Опять большая, даже громадная комната; столы с бумагами, конторки, в отдалении масса таких же комнат, откуда доносится скрип перьев. За большим. столом сидит лицо в мундире, перед ним тетрадь с надписью: "Дело о именующем себя Лиссабонским, обвиняемом…"

Опять! Боже мой, что это такое? вчера Карпов, третьего дня Андреянов, сегодня Лиссабонский - конца нет!

Каким образом все три лица, о которых упомянул человек в мундире, очутились в комнате - не знаю, но помню, что между ними и лицом происходили такие разговоры:

Помилуйте, - говорит Лиссабонский, - за что же? Ведь, действительно, пособие приказали выдать? Почему виновным оказываюсь я, а не Баранкин, который довел их своими бесчеловечными требованиями…

Помилуйте! - слышу я голос Карпова. - Крестьяне сожгли хлеб у г-на N ночью в тот самый день, как я появился в селе и толковал с ними. Я не буду говорить о причинах, которые побудили их стать во враждебные отношения с г. N, - дело Бобринского с Фишером и дело в Великих Луках разъяснят это лучше. Я буду говорить только о себе: в настоящее время всеми сознано, что улучшение крестьянами своего состояния зависит, между прочим, от улучшенной обработки земли. Я ничего не хочу, я говорил только о земледельческих орудиях, уговаривая их купить молотилку всем миром. Теперь они пользуются молотилкою г. N, который берет с них за час. Я уговаривал их купить сообща. Неужели это преступление? Вот газета, издаваемая благонамеренными лицами; извольте прочитать: "в артели, товариществе - спасение нашего крестьянства", я говорю то же самое. Можно писать в газете, так неужели же нельзя говорить-то о том же в деревне? Я прошу вашего снисхождения выслушать следующий пример. Представьте себе, что какая-нибудь фирма, торгующая земледельческими орудиями, разослала по деревням агентов с самыми обыкновенными коммерческими целями: как можно больше распространить этих продуктов в народе. Ведь всякому такому агенту непременно надобно будет говорить с народом и непременно надобно будет проповедывать те самые идеи, которые проповедывал я, непременно надобно будет говорить о том, какая выгода в приобретении собственного инструмента, надо говорить, что деньги, которые вы за него платите тому-то, останутся у вас в кармане, и т. д. Без таких разговоров нельзя обойтись никому, никакому самому скромному деятелю в народе.

Однакож, подожгли!

Но, позвольте…

. . . . . . . . . . . . . . . . . . .

В свое оправдание, - слышу я голос Андреянова, - я могу сослаться на параграф такой-то устава - ского ссудо-сберегательного товарищества, где сказано, что имущество крестьян - такое-то и такое-то - не может быть продано для уплаты долга товариществу, так как такая продажа расстраивает их благосостояние и ослабляет платежную силу. Устав утвержден господином министром внутренних дел. Извольте посмотреть. В то время, когда купец Миломордов прибыл с урядниками и приставом для описи имущества и когда урядник, выстрелив из револьвера в цыпленка, ранил при этом женщину и хотел стрелять в овцу, я, будучи членом правления ссудного товарищества и состоя письмоводителем, заменяющим председателя в его отсутствие, вышел и объявил, что так как, согласно параграфу устава, все члены товарищества отвечают своим имуществом, то, во-первых, лишать их имущества, обеспечивающего ссуду государственного банка, нельзя, ибо банк - учреждение правительственное, а Миломордов только мироед, и что, кроме того, согласно параграфу, то имущество, которое хотели описывать, не может быть описано, ибо параграф утвержден, как я уже доказывал, господином министром внутренних дел…

Однако, после ваших слов, крестьяне оказали сопротивление. Урядник Двуглавов получил по уху.

Но, позвольте. В параграфе сто двадцать третьем…

. . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Вижу вокзал железной дороги. Отправляются. Сонное состояние позволяет мне видеть, что в одной из сумок лежит толстый пакет за семью печатями, а в пакете немного менее десятка дел: тут и о Лиссабонском, и об Андреянове, и о Куприянове, и все обвиняемые… Вижу Петербург в восемь часов утра, когда приходит почта. Бегут со всех концов России кучи, горы пакетов, и всё Лиссабонские, Андреяновы и Куприяновы, и всё с вредными разговорами. Вижу лицо: распечатало оно все пакеты, всплеснуло руками и возопило:

Одновременно во всех губерниях, во всех уездах и во всех деревнях!.. Нет, тут надо без послабления…

И опять ночь и снег, сугробы снега, елки; елки и тройки; тройки и колокольчики… А на тройках Лиссабонские, Андреяновы, Куприяновы… Только колокольчики позвякивают, да полозья скрипят. Даль, тьма…

На мгновение я ничего не видал во сне, но ухо мое не переставало слышать звуки колокольчиков; они то замирали вдали, то слышались громче. И в самом деле, они с каждым мгновением стали явственнее доноситься до моего уха и, наконец, заговорили полным звуком… Что же это такое, однако? Я опять в волостном правлении; опять те же стены, тот же сундук, тот же шкаф, но Лиссабонского нет; на столе лежат нераспечатанными два пакета, из-за которых случилась вся рассказанная история. Очевидно, что ничего этого не было, но продолжая грезить и сознавая, что все это делается во сне, я чувствовал, что что-то будет. И точно, едва только бубенчики замолкли, как мне показалось, под самыми окнами волостного правления, как в комнату ввалился грузный человек в бобровой шапке и в лисьем пальто с бобровым воротником. Это был старшина. И я еще раз убедился, что мне пригрезилось бог знает что, потому что без старшины ничего подобного тому, что сделал Лиссабонский, - нельзя было ни под каким видом. Но меня интересовало, чтб именно будет сделано теперь. Вслед за старшиной вошел писарь, проворный и ловкий парень, по фамилии Загалстухов; оба они, и старшина и писарь, разделись, поотогрелись, поразмялись и приступили к разборке дел.

Читай, что в бумагах! - сказал старшина.

Писарь прочитал бумагу о пособии.

Читай другую.

Писарь прочитал о взыскании.

Ну, как же быть теперь? - спросил старшина. - Ведь в обеих "в противном случае" прибавлено - а это слово у меня вот где.

Старшина показал на затылок.

Писарь повертел бумаги в руках, поглядел в списки и проворно произнес:

Очень просто!

Уж уладь!

Будет в аккурате сделано!

То-то чтоб…. Я уж сиживал… знаю… уж, пожалуйста, чтобы - вполне!

Авось знаю? Чего ты?

В это время вошел Баранкин; помолился богу, поздоровался со старшиной, с писарем; вынул бутылку водки, шепнул писарю что-то на ухо; писарь взял бутылку, поглядел на ярлык и отнес ее в угол, за кассовый сундук. Порешив с писарем, Баранкин взял под руку старшину, вышел вместе с ним в сени и, поговорив там минуты две, возвратился назад вместе со старшиной.

Ну, ладно! Пес с тобой! Будь по-твоему! - сказал старшина Баранкину, войдя в комнату, и, обратись к писарю, прибавил:

Слышал, что ль, что старый хрыч-то желает?

Я и так знаю!

Очень просто!

Ну - ин пущай! Обладим!

Немедленно после этого разговора расписки, хранившиеся в кармане Баранкина, очутились на столе; писарь положил их посреди бумаг о пособии и взыскании и расправлял рукой. Офицеров, Недобежкин, Ворокуев и все прочие явились немедленно.

Что, господа, - сказал Офицеров, - говорят, гостинчик есть нам, горьким?

Кажется бы помолчать можно, покуда не спросят, - сказал писарь. - Ты видишь, делами занимаемся.

Это-то я вижу, а зачем бы Баранкина-то к нашей крови припускаете?

Какой такой крови? Что здесь за бойня? Ты видать, чей тут портрет? Смотри, брат…

Это все мы видим…

То-то помалчивай… Гостинчик!

Настало мертвое молчание. Холодные, промерзлые до нутра люди стояли окаменелыми столбами, не шевелясь и не двигаясь ни одним членом. Глаза выражали напряженное ожидание, и толстые, налившиеся кровью жилы на худых шеях бились с горячечною скоростию…

Писарь шумел бумагами; старшина и Баранкин, глядя в разные стороны, барабанили по столу пальцами и по временам вздыхали.

Офицеров! - произнес, наконец, писарь.

Офицеров выступил вперед.

Тебе пособия двадцать восемь рублей.

Благодарю покорно.

Погоди благодарить-то. После поблагодаришь.

Как угодно. Мы готовы.

Да взыску с тебя, - продолжал писарь, - вот ему, Баранкину, столько же.

Отдадим… Вы способие-то пожалуйте нам… Вы сначала дайте, что нам следует, а потом уж и о Баранкине…

Вот твои деньги, - сказал старшина, держа в руках пачку денег, - видишь, что ль?

Да вы в руки-то потрудитесь…

Аль мои руки хуже твоих? Украду, что ли, я их?

Зачем украсть, а как сказано в бумаге отдать, так и отдать бы…

А вот в расписках тоже сказано отдать, а ты не отдаешь - это как?..

Пускай взыскивают… А способие надобно на руки…

Я и отдам на руки, только не тебе… Нам сказано наблюдать закон, за это нашего брата не хвалят… На, Баранкин, получи!

Баранкин взял деньги, а писарь, показывая Офицерову расписку, оказал:

Вот твоя расписка, теперь ты расквитался.

И разорвал ее.

Покорно благодарим! - весь зеленый от гнева, сказал Офицеров. - Благодарим, что исполняете закон… Как же, позвольте вас спросить, теперь вы Баранкину деньги отдали, а как же насчет казны? Опять выбивать будете? Из чего же теперь вы выбивать-то будете… царю-то?

А ты меня попроси, - сказал Баранкин. - Я, милый мой куманек, пустошь взял в аренду у господина Онегина, так, ежели на то твоя будет воля, бери под работу… Я дам. Работа легкая - косьба. Коли что - дам, перед богом.

Офицеров молчал, но так смотрел на Баранкина, что меня мороз подирал по коже. Баранкин долго и ласково говорил о работе и о том, что готов дать денег, но Офицеров молчал как убитый… Наконец он вдруг как-то ослаб, вздохнул и, беспомощно опустив руки, сказал:

Н-ну, давай!.. Я… что ж… Я буду…

Вот и добре. Сейчас и условьице… Ну-ка, милушка!

Писарь, к которому относились эти слова, немедленно выхватил из кучи книг, лежавших на столе, книгу условий и опытной рукой настрочил условие. За двадцать пять рублей Офицеров обязывался выкосить территорию величиной с Великобританию, обязывался кучами неустоек, подвергая себя всяким египетским казням, и в задаток получал пятнадцать рублей. Офицеров, в конце условия, приложил три креста…

Получай деньги, - сказал Баранкин, отсчитывая из полученных денег три пятирублевки. Но едва Офицеров протянул руку к деньгам, как Баранкин, вместо того чтобы вручить ему их, быстрым движением руки описал над столом кривую линию, вручил их старосте со словами:

Вот и казну-матушку почтим! Получи недоимку-то!

А мне-то?

Эти слова несчастный Офицеров не произнес, а крикнул, как малое дитя, и этот тон горькой обиды - обиды, доведшей большого, рослого и немолодого мужика до того, что он почувствовал в себе беспомощность ребенка и ребячьим криком выкрикнул. слова обиды, тон этих слов - "А мне-то?" хватал за душу.

А мне-то что ж? - повторил Офицеров, еще более чувствуя себя беспомощным и жалким. - У мене сын помирает… Дайте, господа! в ножки вам…

Зато старшина, писарь и Баранкин, благодаря этому детски-беспомощному состоянию Офицерова, сразу почувствовали в себе какую-то внутреннюю, или нет, прямо физическую силу, физическое спокойствие и непреклонность. Они чувствовали, что из Офицерова и всех других его товарищей, присутствовавших в комнате, "хоть веревки вей" - так все они ослабли духом.

А ты подумал ли, - спокойным и поучающим тоном проговорил старшина, постукивая рукою с деньгами по столу, - подумал ли ты, сколько разов я сиживал за вашего брата в холодной? И что ж! и теперича вы меня, перед праздником-то Христовым, хотите в темную упечь? а?

Да дай хоть что-нибудь! Господи боже мой! Ведь что ж это такое? Ведь тут уж последние способа… Царица небесная, что это такое!..

Иван Абрамыч (так звали старшину), - вступился Баранкин, - ты тово - помягче… Ус-ступи… Ну, хоть что-нибудь… Как-нибудь по-божьи… по-суседски!

Да хоть что-то-нибудь дайте - что ж это такое? Ведь это… Господи помилуй!..

Свиньи у тебя есть? - как бы в раздумье спросил старшина.

Поросенок есть, а так, чтоб свиньи, - нету!

Что поросенок… Мне свинина нужна… Не тели велики ли?

Одна не тель есть… Купи хоть не тель-то!

Только что именно из-за одной твоей нужды - больше ничего… два целковых дам. Получи.

Да прибавь хоть что-нибудь из казенного-то? Господи ты боже мой… Абрамов! Ведь, братец ты мой, на том свете есть судия…

Вот тебе еще трешна - и ступай-ступай.

Бегунок уныло тащил двуколку. Мелкий дождик навевал уныние. Максим Петрович застегнул новый мундир, накинул на дождевик еще и рогожку. Стал подниматься ветер и похолодало.
Да… Кум молодец: и сукна зеленого достал, и портного хорошего спроворил. На караимской улице есть хорошие портные. Правда, шьют они не торопясь: сняли мерку, выкроили, сметали – и жди три недели до примерки. Потом опять месяц жди. Но уж если «построили» мундир, то и сын, и внук носить будут, не сносят. Если только сукно добротное. А вот его у греков надо брать. Они из самой Голландии возят.
Думы медленно тянулись в голове, как тяжелые тучи на осеннем небе. Теперь надо сапоги заказать. Но это у себя в Чеботарке. Турок тут свою усадьбу построил и немца в управляющие нанял. Хорошее, доброе хозяйство. И озерко выкопали, и фазанов из Италии привезли… Вот у них отличный сапожник, Вася Чеботарь, знатные сапоги тачает. На рыбьем пузыре, непромокаемые. Век носи – не сносишь…На погоду разболелась поясница, жаль французский доктор Оже, помер. Хорошо грязями лечил, хоть и дорогой был, но своих пользовал безоплатно…Придется к татарину Эмину обращаться, а тот только и знает. что закопать в грязь да водой из озера поливать…Но это уже летом.
Скоро и дом. Верну бегунка и двуколку управляющему в Чеботарке, пересяду на свою телегу – и к себе в Сак. А там жена, винцо из погреба, ларичка вяленая, брынзочка…
И вдруг так ему захотелось перекусить, что стало невмоготу. Пошарил под сиденьем, вытащил походный баул, вынул глиняную флягу, вместимостью в штоф, кусок татарского пите и полкольца домашней колбасы. Отхлебнул пару больших глотков и только собрался закусить, как со стороны дороги на Карагурт подскакали какие-то незнакомые военные.
Максим Петрович снял форменную фуражку и, широко улыбаясь, уставился на незнакомцев.
Один, широкоплечий, с лихо закрученными усами, в красном, побуревшем от дождя мундире и огромной меховой шапке, что то проговорил или, как показалось Максиму Петровичу, проквакал на каком-то незнакомом языке. И видимо, осознав, что его не поняли, опять что то проорал, и к ним подъехал другой офицер, в синем мокром мундире, черной барашковой папахе, и по-турецки прокричал: «Вы кто такой? Откуда и куда едете?» Максим Петрович, на татарском ответил:
– Я волостной писарь, еду домой, в Сак. Возвращаюсь из Симферополя, верней, с Ак-Мечети, от кума.
– Давно из Симферополя?
– Вчера в ночь выехал.
– Много там войск?
– Да видимо-невидимо…– Максим Петрович аж заикнулся, внезапно осознав, что вранье может привести и к трагическим последствиям.
– Следуйте за нами!
Два всадника стали по бокам двуколки, а офицер направился мимо Чокрака к Кара-Тобе.
На берегу моря от Кызыл-Яра до самой Евпатории все было занято войсками, на рейде стояло огромное количество кораблей, два парохода дымили трубами, между судами и берегом сновали лодки. Вдоль соленого озера суетилось множество вооруженных людей. Со стороны Красной горки слышалась пушечная стрельба, и облачка дыма с берега и моря говорили о том, что там идет бой. Один корабль горел, но несколько других бегло палили по берегу, где, как знал Максим Петрович, была расположена русская полевая батарея.
Теперь стало ясно: слухи о предстоящей войне, которые расползались с самой весны, подтвердились. Это война.
Противно засосало под ложечкой, по спине пополз холодок. Максим Петрович осознал, что он попал в руки врагов. Но кто они? Турецкие, красные флаги он знал, но на многих кораблях развевались какие-то незнакомые – синие, с крестом, похожим на восьмилапого паука, на других – трехцветные, но не русские торговые. Кто такие эти враги, Максим Петрович не знал.
Всадник в красном мундире спешился возле группы офицеров, гревшихся у дымящего костра, что-то там доложил и скоро вернулся вместе с пожилым, видимо, генералом, в таком же красном мокром мундире, расшитом золотом, и в черной треуголке. Старик внимательно посмотрел на Максима Петровича, о чем-то переговорил с сопровождавшими его офицерами. Один быстро побежал к груде бочонков и оттуда что-то просемафорил флажками. Спустя полчаса к берегу причалила большая шлюпка. Морской офицер, сносно говоривший по-русски, пригласил Максима Петровича. И спустя недолгое время пришвартовались к подветренному борту огромного корабля.
Ветер крепчал, дождь перешел в ливень, пару мелких суденышек выбросило на пересыпь. Корабли стонали от ударов волн, но крепко держались на якорях. Подняться по трапу стоило огромных усилий, Максима Петровича, чтобы он не сорвался, даже перевязали канатом под мышками и помогли взобраться. На палубе их уже ждали и пригласили в каюту.
После холода и дождя Максиму Петровичу показалось, что там тепло и уютно. На кушетке сидел однорукий, в красном мундире, расшитом золотом, человек. Густые, седые бакенбарды обрамляли его хмурое бульдожье лицо с тонким крючковатым носом и маленькими въедливыми глазками под косматыми бровями. Напротив него, в синем мундире, так же расшитом золотом, – изможденный старик с седой бородкой клинышком на желтом худом лице.
Они с любопытством смотрели на Максима Петровича –огромного, почти саженного роста, с широченными плечами и довольно округлым животом под новым темно-зеленым мундиром.
– Вы кто такой? – офицер с каким-то квакающим акцентом обратился к Максиму.
– Волостной писарь.
Офицер перевел, и генералы, о чем-то переговорив между собой, через переводчика обратились к нему.
– Вы давно из Симферополя?
– Вчера в ночь выехал.
– А много ли там войск?
Что ж, соврав один раз, придется врать и дальше. Максим Петрович, глубоко вздохнул и, мысленно перекрестившись, ответил:
– Войск видимо-невидимо. И конница, и пушек много. Солдаты все с ружьями.
Генералы переглянулись. И тут в кают кампанию зашли два матроса в белых фартуках с подносами в руках. Быстро сервировали стол. И хозяева каюты жестом пригласили пленника к трапезе.
Ну, напоследок можно и выпить. Да и закусить не грех. Максим Петрович, не стесняясь, осушил большой бокал вина, не стал теряться и, как подсмотрел в доме немецкого управляющего в Чеботарке, взял в левую руку вилку, в правую – нож с тупым кончиком и, зацепив кусок буженины, заработал челюстями.
Обед продолжался недолго, на десерт подали кофе, но не такой, как варили турки в Козлове, а более ароматный и со сливками.
Баркас перевез Максима Петровича на берег. Бегунок и двуколка ждали его на прежнем месте, но вот ни фляги с вином, ни колбасы с пите уже не было. Офицер дал Максиму какую-то бумажку, назвав ее «пасс», и объяснил, что она дает ему право на передвижение в зоне высадки войск.
Через час он уже подъезжал к своему дому. Испуганная жена ждала и бросилась встречать, протягивая сухую накидку.
Долго он стоял перед образами, молча опустив руки, потом истово перекрестился, поклонился, коснувшись рукой пола, и глубоко вздохнул.
Утром войска покинули пересыпь, часть осталась в Евпатории, часть – в Саках, остальные пешим маршем под прикрытием кораблей двинулась вдоль моря на юг.
Максим Петрович и не подозревал, что его слова стали основой для стратегической ошибки маршалов Раглана и Сент-Арно и бессмертного подвига Севастополя.

Станислав Матвеев
Апрель 2017

Фридрих Шетцель (1859-1919)

В деле «Приговоры сельских обществ, баллотировочный список сельских и волостных лиц» за 1912 год имеются следующие сведения о службе Ф.Ф. Шетцеля волостным писарем Екатериненштадтского волостного правления: «Волостной писарь Федор Федоров Шетцель, 53 лет, состоит в должности с 10 августа 1907 года».

Фридрих Шетцель, о котором здесь пойдет речь, был последним волостным писарем г. Екатериненштадта.

По семейному преданию, мой дед был 5-м Фридрихом рода Шетцель, начиная с Фридриха 1-го.

Приехавшего в Россию по приглашению царицы Екатерины и основавшего вместе с соотечественниками главную колонию немецкого Поволжья - г. Екатериненштадт.

На самом деле, насколько возможно об этом судить сейчас, дело было не совсем так.

Вот, что пишет Роберт Ритчер в своей книге "Семейные <дела>":

"В мои молодые годы говорила мне моя мать, что в роду Риделей велась поколенная запись истории их рода со времени переселения в Россию, что она сама её читала у своего дяди Александра Риделя (видимо, её отец не очень этим
интересовался). Она называла мне имена предков и даты, но всё прошло мимо ушей: кого в молодости интересуют подобные пустяки? Много лет спустя, когда мать была уже тяжело больна, захотел я услышать
тот давний рассказ снова. Но она вдруг призналась, что в своё время не записала то, что знала , понадеявшись на память, а потом оказалось, что она почти всё забыла. Из того, что она ещё помнила, складывалась такая картина...Земская управа пригласила деда на должность управляющего волостным земельным участком (фондом), и он исполнял эти обязанности до 1917-го года .. .."

Думаю, что мой дед также был хорошо осведомлен о своих предках. Но никаких записей не осталось.

Поэтому, сопоставляя семейное предание с данными из других источников получил я следующую картину:

Фридрих 1-й был третьим сыном Адама Шетцеля, прибывшего в Россию в 1766 году из Пфальца. По переписи 1798г. ему было 20 лет.

А Фридрихом 2-м был старший сын его брата Георга. По переписи 1798г. ему было 2 года.

А закладывал Адам Шетцель с соплеменниками не г. Екатериненштадт, к обществу которого Шетцели не принадлежали никогда, а колонию на другом, правом берегу Волги - Гуссенбах.

Фридрихом 3-м был мой прадед, родившийся в 1830-м, а Фридрихом 4-м - старший сын проживавшего вместе с ним брата Мартина. Он родился, как и мой дед, в 1859-м.

Но, видимо, несколько раньше моего деда, который, таким образом, оказался 5-м.

6-м Фридрихом был уже старший сын моего деда.

Получается, что действительно, первенцев мужского рода в этой ветви потомков Адама Шетцеля называли Фридрихами. В полном соответствии с семейным преданием.

Но, начиная с 1796 года.

И согласно переписи 1898 года, материалы которой в Гуссенбахе, к счастью сохранились, числилось в этой семье на тот момент три Фридриха Шетцеля.

Глава семейства, 1830-го года рождения, Фридрих 3-й, его сын, родившийся в 1859-м, Фридрих 5-й и внук, родившийся в 1879-м - Фридрих 6-й.

Оказался же Фридрих 5-й в Екатериненштадте потому, что нанят был екатериненштадтским обществом исполнять обязанности волостного писаря.

Название этой должности может ввести в заблуждение. Но не стоит думать, что волостной писарь занимался переписыванием бумаг. Для этого у него были помощники.

Вот что писало "Восточное Обозрение" в 1900 г.:

"Чтобы дать читателю представление о размерах писчебумажной деятельности волостного правления, мы предложим его вниманию суховатую, но поучительную

опись "книгам" и "делам" (конечно, не всем), ведение которых лежит на обязанности волостного писаря и его помощников (1 -- 4). Посемейные списки (статистика

волостн. населения); подворные списки (статистика подворного хозяйства -- инвентаря, работников, даже нахлебников...); раскладочная книга податей и
повинностей (сложнейшая финансовая статистика и рядом с ней -- финансовая политика!); для записи переходящих сумм ("волость" играет роль казначейства,

выдающего жалованье участковому врачу, фельдшерам, акушерке, субсидии административно-ссыльным...); мирских сумм (отчетность волостного

"министерства финансов"); сделок и договоров (волостное правление фигурирует в данном случае в качестве нотариальной конторы по сделкам крестьян между

собою или крестьян с лицами других сословий); решений волостного суда: а) по делам гражданским, б) по маловажным проступкам; судимости крестьян;

прихода и расхода паспортов; разгона обывательских лошадей; состояние продовольственных запасов, подохранного имущества (без призору оставшегося

после умерших без наследников, пропавших без вести, ушедших на войну..; сюда же причисляются хранящиеся в "волости" вещественные доказательства);

пригульного скота; торговых свидетельств (имеется, правда, не во всех волостях); для записи призыва молодых людей на действительную службу; ополченцев I и II разряда;
местных запасных нижних чинов (на случай призыва, перечисления в ополчение и пр.); зап. ниж. чинов, отлучившихся из пределов волости; зап. ниж. чинов,

прибывших из других волостей. ...

Итак, волостной писарь соединяет в своем лице: финансиста, статистика, агронома, инженера-путейца, архитектора, нотариуса, судебного следователя ... ”

Источник:

А согласно семейному преданию Фридрих Фридрихович (была у него такая печать на двух языках Friedrich Schetzel - Фридрих Фридрихович Шетцель) пользовался большим уважением в городе. Имел солидную библиотеку, любил играть в шахматы, собирался дать высшее образованиям дочерям. Однако, умер в 1919 году, оставив вдову с двумя маленькими детьми в нищете, поскольку накопленные в банке деньги возвращать, естественно, никто не собирался.

Из тех фотографий жителей Екатериненштадта, что мне доводилось видеть, это чуть ли не единственная корпоративная. Могу вспомнить еще только фотографию Екатериненштадтских пожарных.

У меня нет фотографии деда. Но в то время, когда была сделана эта фотография, ему было около 50-ти. Как мне представляется, он мог быть одним из этих людей.

Попечительский совет Екатериненштадтской прогимназии.

Документ времён Временного правительства.
"Удостоверяется, что настоящий снимок есть гражданин с.Екатеринограда Эдуард Иванович Эмих. 27 июля 1917г."

http://oldsaratov.ru/photo/gubernia/7862

27 июля 1917г. Ф.Шетцель - секретарь Екатериноградского волостного комитета

"Затрудняюсь сказать, что представлял собой этот первый "постреволюционный" орган управления Екатериненштадтом. Я встречал упоминание о нем только в № 1 местной газеты "Колонист", где лаконично сообщалось, что 3 марта 1917 г. в Екатериненштадте был создан общинный комитет, взявший власть в свои руки. (Kolonist (Katharinenstadt), 1917, 9. April. )

Если сравнить фотографию, сделанную в наши дни, с известной фотографией памятника Екатерине, то становится очевидным - это одно и то же здание. (Форма 5-ти окон, вертикальные декоративные украшения, обрамляющие три централньых окна, две трубы)

А это кадр из документального фильма о Екатериненштадте, сделанный сотрудниками краеведческого музея, как я понимаю:

Кадр сопровождается словами:

"Без кровопролития были заняты: волостное управление, комитет общественной безопасности..."

1 ЭФ ГАСО Ф.935,Оп.1, д.1, лист 4

После Февральской революции 1917 года в Екатериненштадте возникла организация социалистов. Она состояла из учителей и других представителей интеллигенции, а также из рабочих. Поскольку Екатеринештадт далеко опережал другие немецкие колонии Поволжья по численности этих слоёв населения, вполне закономерно, что наиболее многочисленная и влиятельная социалистическая группа сформировалась именно в этом городе. Местныe социалисты были весьма умеренными и тяготели, в основном, к меньшевикам. Газета "Колонист", издававшаяся екатсриненштадтской группой с марта 1917 г., стала в мае органом Союза немцевсоциалистов Поволжья. В ЦК этой организации по началу также доминировали екатериненштадтцы.

В городе были сформированы местные городские и волостные органы власти Временного правительства. Среди всех выделялась милиция своим несоразмерно большим штатом. Возглавил милицию некий Фишер - студент, сын торговца. Помимо существовавших органов власти Временного правительства был создан Комитет общественной безопасности, который состоял из местных богачей, помещиков и кулаков. Председателем Комитета был Ф.Ф. Шеффер** - хозяин механических мастерских.
http://elsso.ru/cont/geo/reg/ro_6.html

Волгоградсикй архив:
Линевоозерское (Гуссенбахское) сельское управление Линевоозерской волости Камышинского уезда Саратовской губернии. Лицевая домовая книга домохозяев сельского общества за 1905г.

*Филиал государственного архива Саратовской области в городе Пугачёв
Адрес: 413700, Саратовская область, город Пугачёв, улица Бубенца, дом 73/3.
Телефон: 8-845-74-2-28-14, Сомова Ольга Вячеславовна, директор
Время работы архива:
понедельник - четверг 08:00 - 17:00, перерыв 12:00 - 13:00
пятница 08:00 - 16:00, перерыв 12:00 - 13:00

**Подпись на обороте фотографии не очень похожа на "Ф.Шеффер". Хотя, первые буквы совпадают.

***ВОЛОСТНЫЕ ПРАВЛЕНИЯ САМАРСКОГО, БУГУЛЬМИНСКОГО И НИКОЛАЕВСКОГО УЕЗДОВ САМАРСКОЙ ГУБЕРНИИ (1861 - 1917) 14 фондов, 880 ед. хр., 1826, 1866-1918 гг.

В архиве Немцев Поволжья:

№ фонда	Название фонда	Даты документов		Объем ед. хр.
№ фонда	Название фонда	Нач.	Кон.	Объем ед. хр.
Ф-341	Екатериненштадтский сельский сход,	1842	1917	489
Ф-355	Екатериненштадтское волостное правление , с. Екатериненштадт Екатериненштадтской волости, Николаевского уезда, Самарской губернии.	1763	1917	919
Ф-374	Екатериненштадтский волостной суд Екатериненштадтского волостного правления, с. Екатериненштадт, Екатериненштадтской волости, Николаевского уезда, Самарской губернии.	1877	1916	109

Ф-120

Земский начальник 1 участка МВД Николаевского уезда ,

г. Николаевск, Самарской губернии.

1891

1918

195

ОГУ «Государственный исторический архив немцев Поволжья в

г. Энгельсе» сообщает, что в фонде Ф-355 Екатериненштадтское волостное правление , с. Екатериненштадт, за 1763-1916 годы, в соответствии с заголовками описи присутствуют дела, в которых могут имеются сведения о службе Ф.Ф. Шетцеля волостным писарем Екатериненштадтского волостного правления. Это сведения о сельских и волостных должностных лицах за 1908-1916 годы .

Эта база данных содержит семейные деревья, представленные пользователями Ancestry, которые указали, что их родословные могут просматриваться всеми членами Ancestry. : https://search.ancestry.de/cgi-bin/sse.dll?db=pubmembertrees&rank=1&gsfn=Georg&gsln=Sch%C3%A4tzel&gskw=

Н. П. Никитина

Волостные писари в социальном пространстве псковской деревни второй половины XIX - начала XX в.1

Образ волостного писаря, как человека чуждого крестьянской среде, и в то же время, в силу своей грамотности, играющего значительную роль в крестьянском самоуправлении, нашёл отражение в ряде научных публикаций2. При этом стоит отметить, что работ, освещающих роль и место волостного писаря в социальном пространстве Псковской губернии нет, однако в Государственном архиве Псковской области имеется комплекс дел, сосредоточенный в различных фондах и позволяющий раскрыть данный вопрос.

Должность волостного писаря была учреждена в ходе реформы государственной деревни (1837-1841), известной как реформа П. Д. Киселёва. Ряд идей данной реформы, а именно организация волостного управления, нашли своё отражение в законодательных актах крестьянской реформы 1861 г. Именно в ходе преобразований в помещичьей (1861 г.), удельной (1863 г.) и государственной (1866 г.) деревне получило юридическое оформление крестьянское самоуправление - как на сельском, так и на волостном уровнях. В то же время данный орган оказался под контролем местной администрации, что позволяло современникам писать о нем как административном органе. В 1881 г. в г. Пскове вышла в свет брошюра «Волостное правление как орган земской статистики», в которой автор характеризовал волостное правление как исполнительный орган крестьянского самоуправления, указав при этом, что «по своим главным функциям оно скорее представляет орган администрации, действующей в крестьянской среде»3. В качестве доказательства автор указал на тот факт, что все свои решения в среде крестьян власть реализует через должностных лиц волостного самоу-

Никитина Наталья Павловна - кандидат исторических наук, доцент, декан исторического факультета ПсковГУ.

правления - волостного старшину и писаря. Данные лица выступают также и в качестве посредника между земством, как органом всесословного местного управления, и сельскими сходами, как органами крестьянского самоуправления. Исходя из их данных обстоятельств, социальная роль волостного старшины и волостного писаря в крестьянской среде являлась крайне высокой.

Если волостной старшина, как представитель крестьянского самоуправления, являлся выборным должностным лицом, то волостной писарь нанимался на данную должность волостным сходом, и по сути не имел права участия в принятии решения распорядительным органом волостного управления - волостным сходом. Волостному старшине как руководителю исполнительного органа власти - волостного правления было сложно разобраться во всех бюрократических тонкостях своих обязанностей, поэтому делопроизводством занимался волостной писарь. Именно он постоянно присутствовал в волостном правлении, в то время как старшина преимущественно находился дома. Волостные правления вынуждены были выполнять все распоряжения различных правительственных и общественных учреждений. Член Тихвинского уездного комитета о нуждах сельскохозяйственной промышленности (Новгородская губерния) С. М. Беляк отмечал, что «в волостных правлениях ведутся дела из области ведения всех Министерств за исключением Иностранных дел и Морско-го»4. Учитывая одинаковый характер управления Псковской и Новгородской губерниями, возможно предположить, что подобная ситуация была характерна и для Псковской губернии.

Волостные писари в Псковской губернии вели большое количество книг по волостному делопроизводству, в их числе: - книга мирских сборов;

Книга переходящих сумм;

Книга запасного мирского капитала;

Общая окладная книга;

Подворная книга;

Книга для записи паспортов и билетов, выдаваемых на отлучку крестьянам;

Посемейные списки;

Книга опек;

Книга приговоров сельских и селенных сходов;

Книга приговоров волостного схода;

Книга семейных разделов;

Книга сделок и договоров;

Список лиц, избранных на волостной сход;

В ряде волостей заводились и особые книги. Так, в Спасо-Клинско-Локонском волостном правлении Холмского уезда дополнительно велась книга о разрешениях на постройки. Все книги требовалось пронумеровать и прошивать и вести записи без помарок.

Посемейные списки включали в себя данные о числе работников, о лицах призывного возраста, о выбывших из семьи лицах. При ведении посемейных списков волостной писарь должен был ежегодно проверять изменения в семейном положении домохозяйств, но не всегда это делалось. Некоторые писари изменения в семейном составе фиксировали в списках карандашом, а впоследствии на основе этого составляли новый список.

Сельские и селенные приговоры составлялись собственно в волостном правлении, т. к. далеко не каждое сельское общество имело собственного писаря, кроме того по сложившейся традиции делопроизводства они велись в волостном правлении. Естественно, что приговор составлялся не сразу. В дальнейшем крестьяне, принимавшие участие в сходе, должны были его подписать, что тоже делалось не всегда. Например, при ревизии Ломовского волостного правления То-ропецкого уезда в 1891 г. вице-губернатором Н. С. Брянчаниновым отмечалось, что не все крестьяне, указанные в приговорах, его под-писали5. Возможно предположить, что приговор был составлен недавно, и не все крестьяне смогли для его подписания прийти в волостное правление. Хотя не исключен и тот факт, что крестьяне были против составлен-

ного приговора и отказывались его подписывать. При ревизиях в волостных правлениях Псковской губернии довольно часто делалось замечание о необходимости проверки лиц, имеющих право голоса на сельском сходе. В ряде мест это действительно осуществлялось на сходах и закреплялось формулировкой следующего содержания: «.. .домохозяева общества, имеющие право голоса на сходе есть лица указанные ниже сего приговора.»6, или: «.признать самостоятельными домохозяевами нашего общества в каждом домохозяйстве представителя семьи старшего члена домохозяина имеющего право участия и голоса на селенных и сельских общественных сходах, а именно.»7. В других же волостях именно писарь осуществлял проверку лиц, имеющих право голоса по окладным книгам. Иногда волостной писарь выдавал подлинный приговор сельского схода на руки, а в книге приговоров фиксировалась копия.

В обязанности писаря входило и ведение бумаг по военно-конской повинности, комплекс которых был также достаточно велик и включал в себя наряды для рассыльных, маршруты, конверты для владельцев лошадей и жребии. Всё это должно было храниться в отдельном ящике.

В Российской империи второй половины XIX - начала XX в. часть нотариальных функций в среде крестьян выполняло волостное правление. В нём велись книги договоров и сделок, которые заключались между крестьянами одной волости. За совершение сделки взимался сбор в размере 5 коп. с каждого из договаривающихся, данный сбор шёл в пользу доходной части волостного бюджета8. Представление о нотариальной деятельности волостных правлений можно составить на основе материалов ревизии со стороны земских начальников и местной администрации. Так, в 1891 г. по поручению губернатора К. И. Пащенко вице-губернатором Н. С. Брянчаниновым была проведена ревизия ряда волостных правлений. В ходе данной проверки было указано, что в некоторых волостных правлениях отсутствуют книги приговоров и сделок, а ряду правлений высказаны замечания по ведению данных книг. Например, в Пожинском волостном правлении Торопецкого уезда были отмечены сле-

дующие недостатки: «в книге сделок и приговоров большей частью имеются подписи одной стороны, заключающей договор. По объяснению старшины, это происходит потому, что некому расписываться (в околодке все неграмотные)»9. Наличие таких замечаний свидетельствовало о том, что волостные писари, не обладающие знаниями о нотариальной деятельности, неаккуратно выполняли свои функции в отношении заключения договоров и сделок. Ещё одна причина такого положения, на наш взгляд, заключается в том, что в волостном правлении фиксировались договоры и сделки, заключаемые между крестьянами одной волости, и в случае нарушения договора они обжаловались именно в волостной суд, который принимал решения, основываясь на нормах обычного права. Возможно, поэтому волостное правление и не уделяло пристального внимания соблюдению всех норм, связанных с заключением сделки. Договоры крестьян из разных волостей или между крестьянами и представителями других сословных групп фиксировались уже у нотариусов.

Волостной писарь вел и канцелярию волостного суда, т. к. тот также являлся составным элементом волостного правления. В практике волостного судопроизводства в Псковской губернии велись следующие книги: входящих и исходящих бумаг, книга для записи жалоб словесных, книга решений волостного суда, протоколы волостного суда, алфавит справок о судимых лицах, книга штрафов и взысканий10. Очень редко волостной писарь получал за ведение документооборота по волостному суду дополнительную оплату. Такой факт удалось пока выявить только по Медовскому волостному правлению Холмского уезда, где волостной писарь кроме жалования (в размере 95 руб. в год) получал от председателя волостного суда ежемесячно 2 р. 50 коп.11 Любопытно, что в данной волости председатель суда и один из судей были грамотными людьми, и могли с успехом вести документацию сами, но предпочитали поручать это волостному писарю. Для ряда волостей Островского уезда, например, Жеребцовской, было характерно наличие отдельно волостного писаря и отдельно делопроизводителя волостного суда. Причём,

если жалование волостного писаря составляло 500 руб. в год, то жалование делопроизводителя - 360 руб.12 Такая разница вполне объяснима: если писарь пребывал в здании волостного правления ежедневно и помимо своих прямых должностных обязанностей постоянно готовил ответы на запросы буквально всех ведомств, то делопроизводитель волостного суда занимался только бумагами суда. Не редкой для Псковской губернии ситуацией было совмещение волостными писарями нескольких должностей. Так, писарь Богородицкого волостного правления Великолукского уезда дворянин Александр Иванов (24 года от роду) одновременно являлся ещё и сторожем, и разъездным13. С одной стороны, это возможно объяснить и удобством для волостного правления, т. к. квартира писаря довольно часто располагалась в здании волостного правления, а, следовательно, наём писаря на условиях совмещения мог быть одним из требований со стороны нанимателя, т. е. волостного схода, фактически не чем иным как обычаем. В то же время не исключено, что сами писари в условиях недостаточно высокого жалования ходатайствовали перед сходом о разрешении такого совмещения.

Периодически со стороны местной администрации осуществлялись ревизии волостных правлений. Так с 7 февраля по 11 марта 1884 г. Порховским уездным по крестьянским делам присутствием была проведена ревизия 14 волостных правлений. Материалы ревизии позволяют составить представление о компетентности и ответственности волостных писарей. Так, писарь Межницкого волостного правления Соловьёв «не вёл книг замечаний членов уездного присутствия, и не знал результатов, предыдущей ревизии»14. В Белецком волостном правлении писарь Кокорев «особенно аккуратно относился к ведению счетов сельских старост по окладным книгам»15. Очень часто в волостном делопроизводстве обнаруживалась чрезмерная «самостоятельность»: «что не волость, то новый порядок»16.

По мнению непременного члена Пор-ховского уездного по крестьянским делам присутствия (его имя в источнике не фигурирует), дела в Кривухинском волостном

правлении «ведутся крайне неудовлетворительно». Причину сложившегося положения проверяющий увидел в некачественном составе главных лиц волостного правления - писаря и старшины. Первый отличался «болезненным состоянием здоровья», а служил в этой должности, как это ни покажется странным, капитан Лебедев. Данное военное звание соответствовало VII чину табеля о рангах и давало ему, как минимум, право на личное дворянство. Удивительно, что человек с высоким военным чином служил в качестве вольнонаёмного служащего в крестьянском самоуправлении. Чем был вызван выбор такого рода деятельности Лебедевым, остаётся пока загадкой. Другим виновником «неудовлетворительного состояния канцелярии» Кривухинского волостного правления был объявлен волостной старшина, не способный к своему делу «и даже в нравственном отношении несостоятельствующий своему назначению»17. Подробности личных характеристик данных лиц в результатах ревизии не отражались. Порховское уездное по крестьянским делам присутствие приняло решение немедленно заменить писаря Лебедева более благонадежным. Что вкладывалось в понятие благонадежности, сказать сложно: то ли политические взгляды, то ли состояние здоровья. При этом присутствие требовало от волостного правления, чтобы писарю Лебедеву задержали жалование до тех пор, пока он не исправит недостатки по делопроизвод-ству18.

Среди волостных писарей имели место и факты пьянства, «безобразия», о чём, в частности упоминается в материалах Пор-ховского уездного съезда земских начальников19. А Псковский уездный съезд земских начальников прямо отметил, что писари «.. .ни в нравственном, ни в служебном отношении не отвечают своему назначению»20.

Не была редкостью в среде волостных писарей губернии и текучка кадров. Новый писарь, вновь назначенный на должность, иногда не получал старых дел, т. к. предыдущий писарь их отказывался передавать. Например, такая ситуация сложилась в Горской волости. Писарь Артамонов, по показаниям нового писаря Лунёва, не передал ему дела, и как итог - при ревизии данного правления

были выявлены значительные недостатки по канцелярии. Однако проверяющий был не склонен доверять подобным оправданием со стороны писаря Лунева. По его мнению, именно Лунёв был виновником беспорядков в делопроизводстве, т. к. тот сменил уже третье волостное правление, «доказал свою неспособность к делу и неуживчивость»21. Справки о писаре Лунёве проверяющий наводил через пристава, и выяснил, что писарь представил в волостное правление отзывы от волостных старшин и сельских старост с предшествующих мест службы. Выяснилось, однако, что данные бумаги были составлены без их ведома и согласия. Проверяющий предложил для более тщательного контроля за деятельностью писаря перевести его в ближайшее к городу волостное правление. Однако Порховское уездное по крестьянским делам присутствие пошло дальше и приняло решение о немедленном удалении его от должности за «неспособность к делу и грубое обращение с крестьянами»22. Любопытно, что сами крестьяне на грубость писаря не жаловались. Чем завершилось «дело» писаря Лунёва, сказать сложно, т. к. окончательное решение об удалении от должности принималось волостным сходом, а приговора Горского волостного схода по этому вопросу выявить пока не удалось.

Небрежное отношение к бумагам фиксировалось и в Ручьевском волостном правлении, где были нередки случаи потери казённых пакетов23. Таким образом, халатное отношение писарей к выполнению своих обязанностей являлось не редкостью. Волостной старшина Медведовской волости Великолукского уезда, например, просил уездное по крестьянским делам присутствие назначить нового писаря, т. к. «.старый положительно не исполняет.поручения»24.

Впрочем, за различные «упущения» по службе к волостному писарю могли быть применены разнообразные меры дисциплинарного взыскания, такие же, как для должностных лиц крестьянского самоуправления. Взыскания налагались государственными служащими, осуществлявшими контроль за крестьянским самоуправлением - мировыми посредниками, а после ликвидации в 1874 г. данного института - непременны-

ми членами уездных по крестьянским делам присутствиями, а затем земскими начальниками. Так, в 1864 г. мировой посредник 3-го участка Великолукского уезда на основании решения съезда мировых посредников сделал выговор старшине и писарю Дунянской волости «за упущения их в деле по найму в рекруты крестьянина Василия Павлова крестьянином деревни Шиловых-Нил Никитою Васильевым»25. В чём именно заключалось упущение, архивные документы не разъясняют, но возможно предположить, что это были какие-то неправомерные действия в отношении замены одного рекрута другим. Жалобы на это в условиях рекрутского набора поступали на рассмотрение съезда мировых посредников регулярно, а жалобщики нередко обвиняли волостного писаря и волостного старшину в нарушении очерёдности рекрутского призыва. С введением в 1874 г. всеобщей воинской повинности такие жалобы в отношении этих должностных лиц прекратились.

Объём делопроизводства по линии волостного правления постоянно увеличивался. К концу XIX - началу XX вв. в волостных правлениях Псковской губернии фиксируется уже наличие писаря и нескольких писцов. Например, в Остенском волостном правлении Псковского уезда в 1890-х гг. имелся один писарь и два писца, а уже в 1904 г. волостной старшина обратился к сходу с просьбой о найме уже 4-х писцов, - из-за увеличения делопроизводства по волостному правлению26. Земский начальник 2-го участка Островского уезда указывал на то, что при каждом волостном правлении имеется по три помощника писаря27. Таким образом, можно говорить об оформлении целой канцелярии при волостном правлении и возрастании роли писаря в крестьянской среде. Данный факт косвенно подтверждается и размером жалования волостного писаря, которое нередко превышало жалование волостного старшины.

Так, в Гласковском (иногда встречается написание Глазковском) волостном правлении Порховского уезда в 1880 г. жалование волостного старшины составляло 144 руб. в год, а волостного писаря - 180 руб.28 Ещё большей была разница в жаловании волост-

ного старшины и писаря в Михайловской волости Великолукского уезда, где в 1891 г. старшина получал 137 руб., а писарь - 220 руб. Размер жалования волостного писаря в Торопецком уезде доходил до 300 руб.29 В Воронецкой волости Опочецкого уезда волостной старшина получал 240 руб., волостной писарь 480 руб., а помощник волостного писаря - 240. Правда, здесь необходимо сделать небольшое уточнение. Иногда в жалование писаря входили затраты на канцелярские нужды и даже освещение. Например, такая ситуация имела место в Платиченском волостном правлении Холмского уезда, где жалование волостного писаря было ниже жалования волостного старшины: старшина получал 175 руб.20 коп. (сюда входили затраты и на лошадь, для поездок по делам волости), а волостной писарь - 130 руб. 44 коп. (с канцелярскими расходами и освещени-ем)30. Самая значительная разница в жаловании волостного писаря и старшины была в Псковском уезде, где писарь получал от 740 до 850 руб., а старшина от 180 до 400 руб. Но при этом с этих денег волостной писарь содержал своих помощников31. В Порховском уезде волостные сходы отпускали писарям по 60 руб. на наём помощников32. Такая ситуация позволяла волостному писарю действовать довольно гибко и при большом трудолюбии самому получать большую часть денег. В то же время такое положение дел устраивало и волостной сход, который выделял сумму под ответственность одного человека и под одну статью расхода. В конце XIX в. в Псковской губернии государственными служащими активно проводились ревизии волостных бюджетов, в ходе которых пристальное внимание уделялось расходованию мирских капиталов в соответствии с утверждённой сходом сметой.

Помимо жалования волостные писари обычно пользовались бесплатно служебной квартирой с отоплением, на помощников их такая коммунальная льгота не распространялась. Однако, по мнению Торопецкого уездного съезда, включение в жалование волостного писаря расходов на канцелярию и освещение «уменьшает получаемое ими жалование, совершенно не обеспечивающее их существование»33. По мнению земского на-

чальника 3-го участка Островского уезда, небольшой размер жалования волостного писаря не позволяет «.. .нанять или назначить лиц отвечающих хотя бы некоторым главным качествам порядочного волостного писаря, т. е. лица могущего не только писать, но и вести все сложное делопроизводство волостного правления»34. По мнению Порховского уездного съезда, значительно больший размер жалования волостного писаря по сравнению с жалованием старшины, ставил последнего «.в неловкое положение и роняло отчасти их значение перед крестьянами, привыкшими видеть в волостном писаре хозяина в кон-торе»35. В большинстве волостей Опочецкого и Новоржевского уездов волостному писарю помимо квартиры с освещением и отоплением предоставлялся и огород. Квартира волостного писаря нередко располагалась в здании волостного правления. В Жадрицкой волости Опочецкого уезда писарю помимо квартиры и огорода выделялось 15 четвертей хлеба. В Торопецком уезде земские начальники отмечали, что «.волостные сходы упорно отказываются увеличивать содержание лиц, служащих по крестьянскому управ-лению»36.

В 1892 г. Псковское губернское присутствие озаботилось вопросом об определении минимального размера жалования для волостных писарей, для чего попыталось выявить мнение по данному вопросу со стороны уездных съездов. Торопецкий уездный съезд предложил определять размер жалования должностным лицам крестьянского самоуправления в зависимости от количества надельных душ, входящих в состав общества. Само понятие «надельная душа» официально в документообороте не фигурировало, при сборе данных о денежных сборах или землепользовании использовалось понятие «ревизская душа», хотя последняя ревизия была проведена в 1858 г. По всей видимости, под надельной душой понималось количество лиц, на которых был осуществлён передел надельной земли. Минимальная сумма мирского сбора на содержание должностных лиц волостного правления, по мнению Торопецкого уездного съезда, должна была составлять 10 коп. с надельной души. Такая сумма позволила бы привлечь для работы

на должность волостного писаря достойных лиц37. Исходя из этого, возможно предположить, что должность волостного писаря не являлась верхом мечтаний для образованных людей и не была престижной. Так, Опочец-кий уездный съезд указывал, что на должность писаря шли в основном лица, не имеющие имущества, и единственным средством к обеспечению их существования являлось жалование. Кроме того, выполнение обязанностей волостного писаря требовало определённой подготовки, исходя из чего Опо-чецкий уездный съезд предлагал установить следующую вилку жалования для волостного писаря - от 360 до 600 руб., в зависимости от количества душ в волости38. Опочецкий уездный съезд, высказываясь за определение минимального жалования для должностных лиц крестьянского самоуправления, отмечал, что это позволило бы «устранить произвол схода в этом отношении, производящих известное давление на независимость действий этих должностных лиц»39. В материалах Опочецкого, Псковского, Великолукского, Островского уездных съездов упоминаются и должности помощника писаря, размер жалования которых предлагалось установить в два раза меньше жалования писаря.

Помимо этого присутствие предложило к обсуждению и вопрос о порядке назначения волостных писарей, предложив это осуществлять не волостным сходам, а земским начальникам40. Торопецкий, Опочецкий, Новоржевский, Псковский, Островский уездные съезды, т. е. большинство съездов губернии, высказались в поддержку данной инициативы присутствия. В Порховском уезде к этому времени уже сложилась практика назначения волостных писарей земскими начальниками. По мнению Порховского уездного съезда, это предоставляло возможность для подбора более качественного состава писарей, а кроме того, подобная практика способствовала тому, что писари дорожили своим местом и боялись его лишиться: остальные земские начальники будут знать о причинах увольнения от должности писаря и не предоставят ему должности в волостях своего участка.

О сроках службы волостных писарей говорить сложно, но все же отдельные примеры имеются. Так, писарь Коновов служил

в Платиченском волостном правлении более двух лет, писарь Чистов в Хворостьевском волостном правлении - более 2,5 лет, в Пожинском волостном правлении Холмско-го уезда писарь состоял на службе 9 лет, но как отмечалось в материалах ревизии, «имел плохой подчерк и небрежно вёл дела»41.

Роль волостного писаря в структуре крестьянского самоуправления была крайне велика. Так, земский начальник 3-го участка Островского уезда отмечал, что «при неграмотности большинства крестьянского населения и выборных должностных лиц успешность делопроизводства и аккуратность денежных отношений всецело зависит от личных качеств волостного писаря»42.

Писарь был важной фигурой в крестьянском волостном правлении, поскольку не только занимался составлением всех необходимых для крестьян документов, но и толковал законы.

Образ писаря в глазах крестьян был очень неприглядным, его часто обвиняли во взяточничестве. Например, волнение крестьян в Святых горах Опочецкого уезда в 1903 г. было вызвано тем, что волостной писарь, по их мнению, неверно составил приговор о раздаче хлеба. Пришедшие в волостное правление крестьяне Корневского общества требовали выдать им писаря, провести учёт

мирских волостных средств и переизбрать волостного старшину. При расследовании данного инцидента выяснилось, что здесь не обошлось и без подкупа крестьян: претендовавший на место волостного старшины Ларионов обещал крестьянам в случае избрания выдать 50 руб.

Писарь был для крестьян чужим человеком - «не из их среды». Для изменения такого положения земские деятели предлагали готовить кадры писарей из самих крестьян, обучая специально этому делу мальчиков из сельских школ, и они же отмечали, что волостные писари находятся под сильным влиянием полицейского ведомства.

Таким образом, волостной писарь занимал очень своеобразную статусную позицию в псковской деревне второй половины XIX - начала XX вв. Не будучи членом крестьянского общества, он в то же время, являясь одним из главных лиц волостного правления, обладал довольно высоким социальным статусом в деревне, как представитель власти. При этом стоит указать и на его низкую социальную позицию в отношении государственных чиновников, осуществлявших контроль за крестьянским самоуправлением. Волостной писарь, на наш взгляд, оказался фигурой чуждой как для крестьянства, так и для местных чиновников.

Примечания

Статья подготовлена при финансовой поддержке РГНФ, грант № 14-11-60001 «Социальное пространство псковской деревни в условиях модернизации».

Якимова И. А. Волостные писари в системе местного самоуправления на Алтае во второй половине XIX в. // Исторический опыт хозяйственного и культурного освоения Западной Сибири: четвёртые научные чтения памяти проф. А. П. Бородавкина. Барнаул, 2003. С. 197-201; Безгин В. Б. Сельское общественное управление и его представители в оценке русских крестьян (вторая половина XIX - начало XX века) // МБ: Вопросы права и политики. 2013. № 2. [Электронный ресурс] // Ьйр://е-по1аЬепе. ш/1г/агис1е_514.Ы:т1 (дата доступа 22.05.2014).

Волостное правление как орган земской статистики. Псков, 1881. С. 1.

Труды местных комитетов о нуждах сельскохозяйственной промышленности. XXV. Новгородская губерния. СПб., 1903. С. 384. ГАПО. Ф. 78. Оп. 1. Д. 69. Л. 39. ГАПО. Ф. 297. Оп. 1. Д. 81. Л. 21. Там же. Л. 45.

ГАПО. Ф. 297. Оп. 1. Д. 73. Л. 8 об. ГАПО. Ф. 78. Оп. 1. Д. 69. Л. 47 об. ГАПО. Ф. 78. Оп. 1. Д. 69 (1891). Л. 39 об. Там же. Л. 62 об.

ГАПО. Ф. 78. Оп. 1. Д. 150 (1892). Л. 40.

ГАПО. Ф. 297. Оп. 1. Д. 30. Л.43.

ГАПО. Ф. 202. Оп. 3. Д.9 Л. 1.

ГАПО. Ф. 202. Оп. 3. Д. 9 Л. 1; Ф. 202. Оп. 3. Д. 9 Л. 1.

ГАПО. Ф. 78. Оп. 1. Д. 69 (1891). Л. 118.

ГАПО. Ф. 202. Оп. 3. Д.9 Л. 2.

Там же. Л. 5 об.

ГАПО. Ф. 78. Оп. 1. Д. 150 (1892). Л. 18. Там же. Л. 21.

ГАПО. Ф. 202. Оп. 3. Д.9 Л. 3 об.

Там же. Л. 6 об. Там же. Л. 4.

ГАПО. Ф. 649. Оп. 1. Д. 6. Л. 77.

ГАПО. Ф. 862. Оп. 1. Д. 6. Л. 12 об.

ГАПО. Ф. 406. Оп. 1. Д. 1. Л.92.

ГАПО. Ф. 78. Оп. 1. Д. 150 (1892). Л. 36.

ГАПО. Ф. 159. Оп. 1. Д. 26. Л. 1об.

ГАПО. Ф. 78. Оп. 1. Д. 150 (1892). Л. 6.

ГАПО. Ф. 78. Оп. 1. Д. 69 (1891). Л. 41.

ГАПО. Ф. 78. Оп. 1. Д. 150 (1892). Л. 21.

Там же. Л. 17 об.

Там же. Л. 9.

Там же. Л. 38 об.

Там же. Л. 17.

Там же. Л. 6.

Там же. Л. 9.

Там же. Л. 11 об.

Там же. Л. 5.

ГАПО. Ф. 78. Оп. 1. Д. 69 (1891). Л. 47 об. ГАПО. Ф. 78. Оп. 1. Д. 150 (1892). Л. 38 об.

С 1893-го по 1894 год работал писарем Черевковского сельского общества, с 1 января 1895 года по 8 мая 1900 года – писарем Ляховского волостного правления, затем, вплоть до смерти, служил письмоводителем одного из учреждений Ярославля, вероятно, относившегося к органам юстиции.

Дневник А. Е. Петрова определенным образом дополняет воспоминания уроженца Ляховской волости, крестьянина И. С. Карпова (1888–1986), опубликованные С. С. Гречишкиным и Г. В. Маркеловым в журнале “Новый мир” в 1992 году.

В конце XIX – начале XX веков ведение дневника не считалось чем-то оригинальным. Тем не менее если для представителей высших сословий русского общества оно было, как правило, юношеской интеллектуальной привычкой и почти обязательным элементом бытового поведения в более зрелые годы, то в крестьянской среде, где зачастую отсутствовала даже элементарная грамотность, а человеческая личность с ее эмоциями и размышлениями довольно жестко регламентировалась традиционными поло-возрастными поведенческими моделями, публикуемый памятник – явление достаточно редкое. Его ценность состоит в том, что автором является не государственный деятель, вельможа или военачальник, а юный волостной писарь, выходец из обыкновенной крестьянской семьи, занимавший скромное место в административно-бюрократическом аппарате дореволюционной России.

Несколько слов необходимо сказать о должности волостного писаря. Писарь являлся правой рукой волостного старшины, возглавлявшего волость: несколько крупных сел или до нескольких десятков деревень с населением не более девятнадцати тысяч человек. Должность волостного старшины была выборной, его выбирали на волостном сходе сроком на три года из числа наиболее уважаемых, авторитетных и зажиточных крестьян. Нередко волостным старшиной мог быть избран и неграмотный человек. В свою очередь, писарь волостного правления назначался уездным Присутствием по крестьянским делам. Срок его нахождения на должности был не ограничен. В этих условиях опытный писарь выходил на первые роли и нередко являлся фактическим руководителем волостного правления. От него требовались глубокие знания делопроизводства и тонкостей действующего законодательства. Все это приобреталось постепенно: сначала на должности сельского писаря, затем в качестве помощника волостного. Только после такой подготовки в течение нескольких лет можно было рассчитывать на успешную работу. Существовали и определенные ограничения. После активной работы в 70-е годы XIX века на этих должностях представителей революционеров-народников (известное “хождение в народ”) в волостные писари было запрещено принимать лиц дворянского происхождения и с высшим образованием.

Объем писарских обязанностей был чрезвычайно велик. В волостное правление постоянно поступали многообразные запросы и нередко противоречащие друг другу циркуляры самых разных ведомств: Казенной палаты, земских управ, полицейских управлений, Присутствия по крестьянским делам. Писарь обязан был готовить всевозможные справки: ведомости о видах на урожай, о движении народонаселения, о числе рогатого скота и лошадей, отчеты о взыскании податей и различных платежей, доклады о поставке лошадей в войска, о проведении рекрутского набора, о призыве запасных солдат на службу, ответы на запросы по розыску различных лиц, в том числе государственных преступников, сведения о нищенстве и т. д.

В обязанности писаря входила и подготовка дел для слушания в волостном суде. Поэтому нередко от квалификации писаря зависели судьбы людей, что накладывало на него дополнительную ответственность. Часто недобросовестные и нечистые на руку люди использовали эту должность как источник достаточно быстрого обогащения. Безусловно, она требовала особых нравственных качеств: честности, дисциплинированности, понимания нужд крестьянства, готовности прийти на помощь. К счастью, судя по дневниковым записям, таковым и являлся Андрей Егорович Петров.

Помимо знакомства с профессиональной деятельностью писаря, дневник дает нам возможность почувствовать тяготы жизни в деревне, удаленной на тысячи верст от столичных и губернских центров, интимные переживания и сентиментальные порывы юной томящейся души. Интересен его внутренний мир, гамма чувств, вызываемых повседневностью и службой. С другой стороны, документ наглядно демонстрирует нравственную позицию автора, который, бесспорно, является не безмолвным мелким чиновником, а гражданином, остро реагирующим на несправедливости со стороны волостного или уездного начальства в отношении местного крестьянства.

Три основных мотива проходят красной нитью через весь дневник.

Первый – это одиночество. Оторванный от родных и друзей, оказавшийся в условиях, когда рядом нет ни единой души, понимающей и разделяющей его переживания, Петров и начинает дневник, в котором ведет постоянный диалог с невидимым собеседником. Здесь, в Ляхове, в мезонине волостного правления, только дневнику он может доверить свои мысли и чувства. Отсутствие друзей и невозможность их найти среди окружающих переживаются им наиболее остро. Единственный человек, с которым писарь может поддерживать хоть какие-то дружеские отношения – земский учитель Евтюков, посматривает на него свысока. Если что-то их иногда сближает, то это совместные возлияния.

Второй мотив – всепоглощающее стремление найти спутницу жизни, мечты о женитьбе. Заметим, не роман или мимолетная интрижка, а полновесная супружеская жизнь занимает все мысли автора. Петров отчетливо сознает свою ответственность за будущее семьи, ее содержание, воспитание детей. Его рассуждения по этому поводу содержат, наряду с определенными сомнениями, уверенность, что он справится с обязанностями главы семейства. Но осуществить мечту нелегко. На страницах дневника постепенно вырисовывается идеальный образ будущей невесты автора: “…умна, умеющая понимать книги бы по-моему. Работница, отчасти могущая сама питаться, отчасти с “городскими” манерами… не боящаяся нищеты, но не поклоняющаяся золотому тельцу, одним словом, одинаковых со мною взглядов только, и больше ничего… бесприданница – ладно, лучше еще”. Найти такую оказывается весьма сложным делом: автор ездит в Красноборск, Сольвычегодск, собирается даже в далекую Тотьму в поисках невесты, но тщетно. Неудача следует за неудачей.

Третий мотив – стремление найти достойное приложение своим силам, поиски цели и смысла жизни. Извечный вопрос русской интеллигенции “Что делать?” появляется на страницах дневника двадцать один раз: “О, Боже великий, что со мной, я терзаюсь о слове “жизнь” всеми сомнениями человека. Что думать прежде и что делать потом… нет или не нахожу в жизни цели, смысла?”

В записях Петрова отчетливо видны приметы эпохи рубежа двух столетий, его дневник включает в себя меткие психологические зарисовки, философские отступления, стихи. Но прежде всего он интересен читателю как исповедь автора, своеобразное зеркало, в котором тот внимательно разглядывает себя, иногда весьма беспощадно анализируя собственные действия и поступки.

Дневник позволяет нам, кроме всего прочего, взглянуть на жизнь и формирование мировоззрения того поколения, которое со всеми нерастраченными силами души бросилось в водовороты трех русских революций, стало носителем идей радикального переустройства общества. Автор дневника избежал этой судьбы, вероятно, исключительно из-за удаленности Ляхова и Черевкова от основных мест революционных событий, но нет сомнений, что в иных условиях и он влился бы в ряды борцов за “народное счастье”.

Уже в восемнадцать лет став сначала сельским, а затем волостным писарем, Петров тем самым сделал решительный шаг, отрывавший его от родной почвы: отойдя от традиционного жизненного пути крестьянина, он встал на новую, неизведанную доселе дорогу, которую в то время выбирали тысячи, – дорогу разночинца, пока еще полуинтеллигента, но уже зарабатывающего себе на жизнь умственным трудом. Именно в этот момент обозначилась драма всей жизни автора дневника, которую можно охарактеризовать как дуализм сознания: раздвоенность внутреннего мира, двойственность мировосприятия уже не крестьянина, но еще не вполне ощущающего себя разночинцем-интеллигентом человека, неоднозначное отношение к религии.

Любопытно, что раздвоенность внутреннего мира Петрова спровоцирована страстью к чтению. “Чтению предпочитаю все”, – отмечает он в 1895 году. Автор дневника читает И. Дмитриева, А. Пушкина, М. Лермонтова, А. Кольцова, Н. Некрасова, И. Сурикова, А. Фета, И. Тургенева, Л. Толстого. Он знаком с творчеством Сервантеса и Мольера, трудами философа-позитивиста О. Конта и естествоиспытателя Ч. Дарвина. Судя по записям, идеалом для него становится романтический герой Лермонтова. 2 мая 1895 года Петров записывает: “Иду я себе, холодный, как автомат, не обращая ни на кого внимания. Радости и горе мне нипочем, не принимаю никакого участия ни в праздниках, ни <в> торжествах, ни <в> похоронах”. Или там же: “… у меня железная воля, несокрушимая энергия…” Иногда он любуется собой со стороны, рассказывая о событиях от третьего лица и именуя себя N., как в дневниковой записи от 24 июля 1899 года, содержащей описание похорон своей сестры, когда он якобы действует быстро и решительно, высокомерно разговаривая со священником, свысока – со своими родственниками. На самом же деле автор дневника робкий и нерешительный человек, мечтающий о любви, заботливый сын и брат, отдающий практически все свое жалованье родителям, которые на эти деньги строят новый дом. Он любит комнатные цветы, играет на скрипке, переписывает стихи, пробует рисовать. Петров тонко чувствует красоту сельского пейзажа: “Как хороши показались мне стоящие суслоны хлебов, гряды овощей, гряды капусты! А эти холмы – то постепенные, то крутые с зрелым ячменем, и жница, распевающая песни!!” Поэтому читатель скорее увидит в нем Макара Девушкина из “Бедных людей” Ф. Достоевского, нежели лермонтовского Печорина. Вместе с тем пессимизм и скепсис, подчеркнутый индивидуализм и отъединенность героя дневника от окружающего мира – все это характерные черты человека эпохи декаданса, которая непосредственно предшествовала возникновению символизма, или неоромантизма, как нередко именовали его современники. Таким образом, эмоциональный строй личности Андрея Петрова в полной мере отвечает доминирующим настроениям своего времени. Это тем более любопытно, что формирование подобного психологического типа на рубеже XIX – XX веков обычно связывают с интеллектуальной элитой, прежде всего с определенным кругом поэтов и художников. Между тем дневник волостного писаря красноречиво свидетельствует о наличии, условно говоря, декадентских настроений и в иных социальных средах.

Двойственность восприятий выразилась и в том, как автор дневника смотрит на окружающий мир. Он мечтает уехать в город, в деревне для него плохо все: “В избу заглянешь: духота, грязь, ругань… Младшие… рваные, грязные…”, “Сам я деревенский, но терпеть не могу своих”. В традиционных развлечениях деревенской молодежи волостной писарь не участвует, народные песни для него “тарабарщина”. В то же время, уже живя и работая в Ярославле, Петров считает свое положение канцелярского служащего непрочным, временным, а единственным источником стабильности и прочности – крестьянское хозяйство. В письмах 1903–1904 годов брату, который остался в деревне, он пишет: “Моя надежда тоже больше на дом… Приехал новый пристав и привез своих писарей. Куда я?”; “Ты, живя, умножаешь свое богатство… Я живу – к старости силы теряются, и не могу больше работать… А Боже сохрани заболеть… Что тогда? Придется домой приехать”.

Так же обстоит дело и с отношением автора дневника к религии. С одной стороны, он подвергает сомнению необходимость религиозных убеждений (“Без веры мне ничего”), критикует деятельность местных священников. С другой, посещает церковь, подчеркивая, что обязан это делать, цитирует в своем дневнике Священное Писание, в его комнате висит икона. Он преисполнен религиозного чувства в день Алексея, человека Божьего, ругает себя за неправильное поведение во время Великого поста, с нетерпением ожидает наступления Пасхи.

Ярким подтверждением двойственности мироощущения Петрова служит и его язык. С одной стороны, это язык интеллигента, насыщенный множеством иностранных слов: элемент, резюме, суррогат, эгоизм, экспромт, солидарность, прогресс, феномен, идиллия и т. д., причем только в одном случае неправильно употребляет слово “суррогат”. С другой стороны, писарь выступает и как носитель народной речи, полной пословиц и поговорок, причем даже таких, которые отсутствуют в словаре В. И. Даля или справочнике М. И. Михельсона. Например, “И через золото меды льются” или “В мире, что в море – что-либо деется”. Всего на страницах дневника отмечено около двадцати пословиц. В рукописных сборниках стихов та же картина: со стихами русских поэтов-классиков соседствуют тексты таких народных песен, как “Камаринская” и “Возле речки, возле мосту”.

Увы, дуализм сознания не мог не привести к традиционной беде русского человека – автор все чаще и чаще отмечает: “Пьянствовал два дня…”, “Вчера опять стукнули с учителем…”, “Напился до положения пальта (sik!) и самого себя”. Все больше им недовольно как местное, так и уездное начальство. И как результат – увольнение от должности в 1900 году. Однако к чести Петрова он сумел взять себя в руки. Отправившись сначала в Архангельск, а потом в Ярославль, волостной писарь начинает новую жизнь. То, о чем он мечтал, но не мог осуществить в Ляхове, сбылось: жизнь и работа в городе, долгожданная женитьба, новые друзья. В 1904 году, приехав в деревню в отпуск, Петров торжествующе записывает в дневнике: “И вернулся победителем!” Но, к сожалению, его жизнь не становится безоблачной. Один за другим следуют удары судьбы: умирают жена, сестра и мать, болен брат. Последняя запись в дневнике относится к 1906 году. Петров полон радужных планов – он вновь собирается жениться. Казалось бы, жизнь опять обретает устойчивость. В 1907 году у него рождается дочь. Но в следующем году жизнь тридцатичетырехлетнего Андрея Егоровича неожиданно обрывается, он умирает от болезни сердца.

Так завершился круг жизни несомненно одаренного выходца из крестьянской среды, стремившегося к счастью, мечтавшего о лучшем будущем, задумывавшегося и о нашем времени: “А ведь будет же начало 2000-го года? <…> Вот бы дожить, да чтоб не терять жизни, силы, взглядов… Интересно, до чего дойдут еще люди?”

Дневник хранится в Красноборском собрании (№ 111), Древлехранилища Института русской литературы (Пушкинский Дом) РАН куда поступил в 1970 году от дальних родственников автора. Он представляет собой одиннадцать тетрадей (из них шесть – сшитых, пять – несшитых) и двадцать отдельных листов. Для тетрадей использована бумага со штемпелем “Фабрики наследников Сумкина № 8”, листы размером 180 x 225 мм. В некоторых тетрадях нарушена первоначальная последовательность листов, отдельные листы утрачены. При подготовке текста к публикации хронологическая последовательность записей нами восстановлена. Дневник не имеет заглавия. Записи выполнены чернилами, один лист заполнен грифельным карандашом. Почерк менялся от легко читаемого до крайне неразборчивого в зависимости от условий, в которых делались записи, эмоционального состояния автора, раскрываемой темы. В некоторых случаях А. Е. Петров допускал сокращения, опускал окончания слов, имена и фамилии заменял инициалами. При публикации текста нами восстановлены окончания слов и личных имен, раскрыто большинство инициалов. Подобное вторжение в оригинал обозначено угловыми скобками. Нечитаемые места текста обозначены пометой “нрзб.” в квадратных скобках. Там, где имеются пропуски слов, отчего фраза становится трудной для понимания, вставлены слова-связки, редко – словосочетания, позволяющие восстановить смысл текста. Они помещены в угловые скобки. Имена собственные даются в транскрипции автора.

Орфография и пунктуация приближена к современной, стилистические особенности, характеризующие речь автора, оставлены без изменений. Слова, подчеркнутые автором, обозначены нами курсивом.

Примечания:

Одноклассное училище Министерства народного просвещения – начальное образовательное учреждение с трехгодичным сроком обучения. Подобные училища создавались как образцовые, эталонные, преподавание в них поручалось наиболее подготовленным и опытным учителям. Выпускники этих учебных заведений выгодно отличались высоким уровнем знаний от своих сверстников, закончивших начальные земские училища или церковно-приходские школы. Наиболее способные из них могли рассчитывать на должности в местной или земской администрации.

Ляховская волость располагалась в верхнем течении Северной Двины, в пятнадцати верстах от Черевкова и ста двадцати верстах от уездного города Сольвычегодска. До 1893 года входила в состав Черевковской волости на правах сельского общества. В настоящее время Ляхово относится к Черевковскому сельскому округу Красноборского района Архангельской области.

См.: Карпов. И. С. По волнам житейского моря // Новый мир. 1992. № 1. С. 7–76.

Письма А. Е. Петрова родным и письмо вдовы с извещением о его смерти см. в Приложении.

Кроме дневника, в Красноборском собрании имеется ряд других документов из архива А. Е. Петрова: рукописный сборник стихов русских поэтов (№ 110), рукописный лечебник (№ 112), шесть писем А. Е. Петрова родителям и брату из Ярославля в Черевково 1902–1906 годов и письмо вдовы с известием о его смерти (1908 год) (№ 114).

"Дневник волостного писаря А. Е. Петрова" предоставлен для публикации в ХРОНОСе автором составителем Владимиром Щипиным. Ранее публиковался в журнале "Русская литература" №№ 2, 3, 2005.

Уравнения прямой в пространстве - это уравнения двух пересекающихся плоскостей Как найти прямую пересечения двух плоскостей

Переподготовка увольняемых военнослужащих II