Достоевский был за военную интервенцию на Балканах, а Толстой выступал против нее. Выдвинутые ими аргументы удивительно актуальны и для наших сегодняшних войн.
Для начала немного . Летом 1875 года православные христиане Герцеговины взбунтовались против своих повелителей-османов. В 1876 году славянские княжества Сербия и Черногория объявили войну Турции, а в Болгарии началось восстание. Россия всем сердцем поддержала борьбу сербов. Русские отправляли деньги и медикаменты православным славянам, а многие российские добровольцы отправились на Балканы воевать. О сербской борьбе начали писать российские газеты, о чем свидетельствует разговор между Кознышевым и князем Щербацким в романе Толстого «Анна Каренина»:
«Все разнообразнейшие партии мира интеллигенции, столь враждебные прежде, все слились в одно. Всякая рознь кончилась, все общественные органы говорят одно и одно, все почуяли стихийную силу, которая захватила их и несет в одном направлении.»
«Да это газеты все одно говорят, - сказал князь. - Это правда. Да уж так-то все одно, что точно лягушки перед грозой. Из-за них и не слыхать ничего.»
С лета 1876-го до весны 1877 года в России шли оживленные общественные споры о том, должна ли страна вмешиваться в конфликт на Балканах. Федор Достоевский страстно выступал за военное вмешательство по гуманитарным и патриотическим соображениям. Лев Толстой хотя и не был еще в то время убежденным пацифистом, но не видел смысла в участии России.
Достоевский выступал в унисон с царившими в обществе настроениями. Его публиковавшийся частями примерно в то самое время «Дневник писателя» часто напоминает мне «военные блоги» США периода 2002-03 годов. Просто поразительно, как различные доводы и побуждения Достоевского в поддержку войны сливаются воедино и усиливают друг друга. Самое похвальное его побуждение это острое сопереживание страданиям, ощущение мощной гуманной потребности положить конец зверствам турок. Но он тут же с легкостью переходит от описания ужасных злодеяний к фантазиям на тему захвата русскими Константинополя, являвшегося центром православия. Достоевский восхищается русскими героями и с презрением говорит об иностранных дипломатах, осуждая тех, кто «болтает об ущербе, который может причинить война в экономическом смысле». Он возвышенно выражает уверенность в том, что сербы будут приветствовать российское вмешательство, а те, кто не будет, это непредставительный класс, живущий в отрыве от собственного народа. У него нет ощущения того, что злодеяния творят обе стороны.
Достоевский чувствует, что национальное нездоровье в России побеждено, что уровень народной поддержки сербам доказывает духовное превосходство народа над интеллигенцией. Он зол на тех русских, которые испытывают симпатию к туркам. Он абсолютно уверен в победе и в том, что история на его стороне. Он выступает с советами и предложениями о том, что следует делать после полного разгрома Османской империи. Он убежден в исключительности собственной страны, в том, что движение за войну «по своей жертвенной природе и бескорыстности, по своей набожной религиозной жажде страдания за правое дело почти не имеет прецедента среди других наций». Ему трудно поверить в добросовестность тех, кто смотрит на это иначе. Иногда он мыслит категориями «крестовых походов» и позволяет себе апокалипсические мечтания о решающей войне между христианством и исламом.
Лидер английской оппозиции Уильям Гладстон (William Gladstone) был потрясен турецкими зверствами в Болгарии и считал, что Англия должна помочь изгнать турок из этой страны. Но премьер-министр Бенджамин Дизраэли (Benjamin Disraeli) действуя в духе realpolitik, проводил официальную линию Британии на союз с Турцией против России. То, что Дизраэли был евреем, дало Достоевскому определенную возможность строить теории заговоров.
А Толстой тем временем заканчивал «Анну Каренину». Вронский после самоубийства Анны отправляется на войну, собрав на собственные деньги эскадрон. И это война не где-нибудь, а в Сербии. «Русский вестник» Каткова, где частями публиковался чрезвычайно популярный роман Толстого, отказался печатать его восьмую часть, опубликовав вместо этого следующую заметку:
«В предыдущем номере в конце очередной части «Анны Карениной» было написано «Продолжение следует». Но со смертью героини роман на самом деле подошел к концу. Автор планировал эпилог на несколько страниц, из которого мы узнаем, что обезумевший и скорбящий Вронский отправился в Сербию в качестве военного добровольца. Другие герои все живы и здравствуют, и только Левин в своем сельском уединении по-прежнему враждебно относится к добровольцам и к славянофилам. Возможно, автор добавит несколько глав об этом в специальном издании к роману».
«Вестник» лукаво дает понять, что списанный прямо с Толстого герой романа Левин не совсем здоров. Самоубийство Анны в предпоследнем выпуске не очень логично с точки зрения поддержания напряжения у читателя. Но в действительности проблема могла заключаться в том, что «Вестник» вел кампанию за интервенцию на Балканах в условиях, когда царь Александр II продолжал колебаться.
Левин в восьмой части не столько «враждебен» по отношению к славянофилам, сколько сбит с толку. В беседах с такими людьми как Кознышев он даже не идет на конфронтацию и не стремится поддерживать спор долгое время. Его позиция – а это по сути дела позиция самого Толстого – граничит с недоумением по поводу того, почему так много людей так страстно призывают к действию в стране, о которой они мало знают. Такое же чувство возникает иногда и у меня самого, когда я слышу аргументы в пользу нашего нынешнего вмешательства в дела Ливии. Левин предполагает, что когда люди страстно преданы какому-то далекому делу, вместо того, чтобы посвятить себя решению проблем, существующих гораздо ближе, причину этого следует искать в их психологии.
Это похоже на диагноз восприятий Достоевского. То огромное количество аргументов в пользу войны, которые приводит писатель, вызывает сомнения в том, что именно это подлинная причина. Славой Жижек (Slavoj Žižek) выдвигает аналогичный аргумент по поводу Джорджа Буша и войны в Ираке. Достоевский в «Дневнике писателя» заявляет, что война это единственный способ объединить различные классы России, что нравственный долг России воспользоваться этим шансом на проведение «беспрецедентной войны в защиту слабых и угнетенных» и выполнить свое всемирно-историческое предначертание. Там, где Достоевский утверждает, что самые правильные ответы надо искать в ярких эмоциях и в вере в то, что мир созрел для преобразований, Толстой выступает за бесстрастное и здравое решение. Конечно, политические взгляды Толстого это в равной мере отражение его собственного эмоционального состояния, его ощущение отстраненности от царящей вокруг военной истерии. Возможно, эта отстраненность углубила ощущение кризиса личности у Толстого и создала условия для его более позднего пацифизма.
Толстой опубликовал восьмую часть «Анны Карениной» в отдельном издании и за собственные деньги. Прочитав ее, Достоевский пришел в ярость. Он ответил в «Дневнике писателя», описав ужасное состояние девушки, вынужденной наблюдать за тем, как с ее отца заживо сдирают кожу, и наложив это описание на образ Левина, безмятежно философствующего в своем огромном поместье. Пацифизм требует от человека сохранять некую эмоциональную дистанцию. Достоевский обходит Толстого прямым эмоциональным призывом: как можем мы стоять рядом и ничего не делать, когда творятся такие ужасные дела? Возможно, Достоевский прав, говоря о том, что привилегированный образ жизни Толстого способствовал возникновению такого чувства отстраненности.
К этому моменту спора между двумя писателями Россия официально объявила войну Турции. Война длилась около года. Казаки систематически нападали на мусульман и евреев, и к 1879 году треть всех мусульман в Боснии-Герцеговине либо эмигрировала, либо была убита. Интригующий момент этой исторической драмы состоит в том, что война породила слово «ура-патриотизм», появившееся из песни британского мюзик-холла:
«Мы не хотим воевать, не хотим, черт возьми
У нас есть корабли, есть солдаты, есть деньги
Мы и раньше сражались с медведем,
И пока мы настоящие британцы
Русские не возьмут Константинополь.»
В том случае британцы держались в основном в стороне от войны – хотя и направили флот к Константинополю, когда русская армия начала приближаться к этому городу. А потом был подписан русско-турецкий договор, по которому была удовлетворена большая часть требований России. Сербия получила независимость; в Боснии-Герцеговине устанавливалось самоуправление; снижались ограничения для христиан, находившихся под турецким владычеством. Но объединившиеся европейские державы потребовали пересмотреть этот договор, и на Берлинском конгрессе российские завоевания были ликвидированы. Берлинский конгресс позволил Австро-Венгрии оккупировать Боснию-Герцеговину. А Британия, следуя озадачившей всех комментаторов того времени логике, почему-то захватила Кипр. И ни в одном из этих мест прочный мир так и не наступил.
Более отдаленные последствия той войны описал позднее великий российский прозаик Александр Солженицын в своей исторической работе «Русский вопрос». Солженицын отмечает, что всего русско-турецких войн было восемь: четыре в восемнадцатом и четыре в девятнадцатом веке. Он пишет: «Две несчастные идеи неотступно мучили и тянули всех наших правителей кряду: помогать-спасать христиан Закавказья и помогать-спасать православных на Балканах. Можно признать высоту этих нравственных принципов, но не до полной же потери государственного смысла и не до забвения же нужд собственного, тоже христианского, народа…»
Солженицын подвергает особому осуждению войну 1877 года: «Такая «выигранная» война стоит проигранной, а дешевле бы - и вовсе ее не начинать. Подорваны были военные силы России и финансовые, угнетено общественное настроение - и как раз отсюда началась, раскатилась эра революционности и террора…»
Главное долговременное последствие русско-турецкой войны – это ослабление обеих империй вплоть до их краха. Возникшие в результате гуманитарные катастрофы последствия были пострашнее тех, которые справедливо осуждал Достоевский. Побуждение к проведению гуманитарной интервенции дело достойное, но ее результатом может стать длительная гражданская война, мощная кровавая бойня, а также ослабление государств-интервентов. Не напишут ли будущие историки, что череда войн в арабском мире на заре 21-го века стала одной из ключевых причин, приведших к концу «американского века»?
10-11-2002
И человек есть испытатель боли в мире тел,
Поскольку свой ему неведом – то ли – её предел
И. Бродский
Один не воевал, другой – не сидел
Сегодня имена Толстого и Достоевского часто произносят рядом, пишут чуть ли не через чёрточку. Как Пушкин и Лермонтов, Сократ и Платон, Гёте и Шиллер, Гегель и Шеллинг. Язвительные литературоведы роняют иногда словесный гибрид Толстоевский”, один из персонажей саркастичного Набокова хочет прочесть роман “Анна Карамазов”. Все ощущают внутреннее сродство двух великих писателей, но, в то же время, смутно сознают внутреннюю несовместимость мира Толстого с миром Достоевского.
Корни сродства, пожалуй, более или менее ясны.
Творчество обоих пронизано одной главной струной, одной доминантой: состраданием.
Оба могли бы сказать про себя вслед за Радищевым: “И душа моя страданиями человеческими уязвлена стала”. Оба всю жизнь бесстрашно, напряжённо ищут ответа на вопрос: почему, зачем, из-за чего люди на земле так изобретательно, долго, безжалостно мучают друг друга? В том числе люди, называющие себя христианами, знающие призыв Христа к бесконечному милосердию?
И в поисках ответа на этот вопрос пути их безнадёжно расходятся. Они по разному понимают природу странного создания по имени человек” – отсюда возникает несовместимость.
Возможно, это как-то связано с различием их судеб.
Различием, которое в самом сжатом виде можно описать так:
-Достоевский не воевал, а Толстой не сидел в тюрьме.
Зрелище человеческих страданий предстало перед Толстым во время боёв у отрогов Кавказа, под свистом гранат над головами защитников Севастополя, в залитых кровью траншеях на Малаховом кургане, в стонах раненых, в криках обожжённых. Из дыма войны предстал перед ним Молох Государства и он возненавидел его на всю оставшуюся жизнь. Именно его он так мастерски изобразил в “Войне и мире”, в главах, посвящённых Шенграбенскому бою, в сцене расстрела “поджигателей” в горящей Москве, в убийстве Платона Каратаева.
Достоевскому тоже довелось стоять лицом к лицу с чудищем государства – когда он полураздетый, на февральском морозе, прощался с жизнью в ожидании расстрела. И всё же даже в этот момент судьба его зависела не от бездушной воли государственной машины, а от личной воли одного человека – царя. А уж потом, на каторге, он прожил несколько лет бок о бок с людьми, совершившими неслыханные злодеяния без всякого принуждения извне. Никто не заставлял мужа несчастной Акульки так изобретательно и долго мучить свою жену (“Записки из Мёртвого дома”, глава “Акулькин муж” 1).
Никто не заставлял поручика Жеребятникова с садистским наслаждением смаковать и варьировать процедуру наказания “сквозь строй”. 2 Никто не заставлял каторжника Газина резать маленьких детей и потом годами терроризировать своих соседей по тюрьме. 3 В характерах этих людей зверь, живущий в человеке, открылся Достоевскому во всей своей изначальной жестокости и стал на многие годы объектом его литературного, журналистского, философского исследования.
Толстой же до конца дней своих отказывался поверить в онтологическую природу зла, живущего в сердце человека. Вслед за Руссо он истолковывал зло как проявление язв цивилизации, заведшей человечество в тупик. В книгах Толстого нет настоящих злодеев. Долохов, Анатолий Курагин, князь Василий совершают недостойные и злые поступки скорее по легкомыслию, по тщеславию, чем по злобе. Даже Наполеон представлен смешной и жалкой марионеткой исторических сил, только воображающим, что его воля управляет событиями. Зло и страдания происходят из поступков ничтожных исполнителей слепой воли государственной машины, всех этих генералов, министров, судей, тюремщиков, палачей. Во всём творчестве Толстого можно отыскать разве что одного настоящего преступника, сознательного убийцу: Познышева в “Крейцеровой сонате”. Но и он в конце повести полон раскаяния. А чтобы у читателя не возникло “неправильных” идей, Толстой пишет ещё послесловие, в котором подробно – пять обвинительных пунктов – объясняет, почему именно общество виновато в случившемся, а не отдельный человек, поддавшийся страсти. 4
Для Достоевского же нет ничего интереснее, чем человек, с
вободно выбирающий подлость и злодейство. Уже в “Записках из подполья” герой в издевательском монологе воссоздаёт манящий, пряный аромат свободы, неизбежно присутствующий в любом акте, осуждаемом общественной моралью. “До того доходил, что ощущал какое-то тайное, ненормальное, подленькое наслажденьице возвращаться, бывало, в иную гадчайшую петербургскую ночь к себе в угол и усиленно сознавать, что вот и сегодня сделал опять гадость... пилить и сосать себя до того, что горечь обращалась, наконец, в какую-то позорную, проклятую сладость и, наконец, – в решительное, серьёзное наслаждение! Да, в наслаждение!.. Я стою на том”. 5
Отсюда напрашивается ещё одна краткая формула, описывающая различие между двумя знаменитыми писателями:
Толстой – защитник добра и обвинитель государства.
Достоевский – защитник свободы и обвинитель человека.
(Соучастие государства его не интересует, ибо там, где оно вмешалось, свобода воли человека кончилась).
Великий криминалист
Историю любого преступления можно разложить на пять стадий:
- созревание преступного замысла или неодолимой страсти;
- совершение противозаконного деяния;
- расследование;
- суд и приговор;
- наказание.
Все пять главных романов Достоевского можно соотнести с какой-то одной или несколькими из этих стадий:
- “Бесы” и “Идиот” – созревание страсти, завершающейся злодейством.
- “Преступление и наказание” на самом деле должно было бы называться “Преступление и расследование”.
- “Братья Карамазовы” охватывают четыре первые стадии.
- Последней, пятой – наказанию – целиком посвящены “Записки из Мёртвого дома”.
Человек интересует Достоевского только там и тогда, где и когда он свободен. Человек как микрочастица истории остаётся практически вне поля его зрения. В его романах и рассказах действуют только его современники. Разве что “Легенду о Великом инквизиторе” можно считать выходом за рамки исторической России середины 19-го века. Но и в ней речь идёт всё о той же, центральной для Достоевского, теме: о даре свободы человека, о бремени этого дара, о соблазне отдать его за покой и сытость, обещанные Инквизитором.
И в своей публицистике, в “Дневнике писателя” Достоевский чаще всего поднимает всё ту же дилемму: злодейство – ответственность – возмездие. Причем выбирает из повседневной судебной хроники преступления, как правило, внутрисемейные, совершенные “бескорыстно”. Как должны поступить присяжные и судьи с мужиком, который многолетними побоями довёл жену до самоубийства? С образованным господином, который засёк семилетнюю приёмную дочь чуть не до смерти? С женщиной, перерезавшей горло жене своего возлюбленного? 6 Осудить? Отправить на каторгу? То есть совершить явную жестокость по отношению к ближнему? Как совместить требование бесконечного милосердия, к которому призывает Христос (“не судите, да не судимы будете”) с необходимостью защищать слабых и малых от зверской жестокости злых?
Ни в прозе, ни в публицистике Достоевский не предлагает лёгких рецептов. Он продолжает бередить сердце себе и читателю этими мучительными вопросами, видимо, с тайной верой, что это и есть единственный возможный путь: не давать сердцам людей затвердеть, укрыться за обезболивающим рецептом-приговором.
Великий обличитель
Толстой не верит в существование злодеев. Да, он видел, как люди изобретательно убивали друг друга на войне – но там они точно делали это не по своей воле. Он не хуже Достоевского знает “летопись будничных злодеяний” в семьях и школах, в казармах и тюрьмах, в городах и деревнях. Но не может поверить, что человек творит эти злодеяния сам по себе. Для Толстого всякий злой, жестокий поступок – лишь очередное проявление насквозь прогнившей, изолгавшейся, жадной, тупой системы человеческих отношений, именуемой “цивилизация”. В позднем рассказе “Божеское и человеческое” все люди, принимающие участие в казни молодого революционера, – генерал, подписывающий приговор, тюремный смотритель, палач – все-все готовы к раскаянию и чуть ли не плачут, совершая своё жестокое дело. 7
На многие годы оставляет Толстой художественное творчество и погружается в философско-религиозные исследования, нацеленные на то, чтобы показать людям, как неправильно, плохо они живут. “Всё, чем вы гордитесь, что превозносите – это и есть источник и причина ваших мучений. Восхваляете науку – а она только и делает, что плодит пустяки, глупости, неправду. Искусство? Да оно и есть главный источник и производитель разврата. Закон, право? Именно на них выстроена безжалостная машина государства для охраны чудовища по имени “собственность”. Но хуже всего ваша церковь, которая извратила простое и высокое учение Христа, которая благославляет войны и казни, которая наживается на обманутых и обездоленных”.
Толстой, конечно, понимает, что одних обличений недостаточно. Чуткая совесть говорит ему, что призывы перестраивать жизнь останутся пустым звуком, если они не подкреплены личным примером. И он начинает ломать весь уклад своей жизни.
Где главный источник зла? Конечно, в институте собственности. И Толстой отказывается от владения землёй, от права собственности на дом, на свои литературные произведения. Он почти буквально выполняет призыв Христа: “Раздай своё имущество бедным и следуй за Мной”. Но другой призыв Христа – порвать с родными, близкими – он выполнить не в силах. Он любит жену, детей, он не хочет огорчать их, ибо это был бы недобрый поступок. Он всё надеется уговорить их, чтобы они разделили его взгляды, пошли его путём. И конечно, попадает в ту ловушку, о которой предупреждал Христос, когда говорил, что “враги человека – домашние его”.
Близкие любят его, но последовать за ним не могут. Жена, Софья Андреевна, всю жизнь положила на сохранение дома, семьи. Она считает своим долгом заботиться о благополучии детей, о том, чтобы дать им образование, обеспечить наследством. Она не может позволить мужу – какой бы великий писатель он ни был – разорить семью в угоду своим убеждениям. Последние тридцать лет жизни Толстого – это бесконечная история душевного и семейного разлада, которая мучает его повседневно.
Он призывает людей не верить учению православной церкви – а его дочери венчаются церковным браком и крестят своих детей.
Он называет привилегированный класс скопищем бездельников и дармоедов – но и сам, продолжая жить в своей семье, пользуется трудами крестьян, слуг, рабочих.
Он шлёт проклятья институту собственности, особенно земельной – а жена его сдаёт землю крестьянам, исправно собирает с них арендную плату
Он призывает не противиться злу насилием – а по поместью у него разъезжает нанятый конный охранник (черкес!), который бьёт крестьян плетью за всякое нарушение права помещичьей собственности. 8
Жить, ничего не имея, – это ли не шаг в сторону идеала, указанного Христом? Но ведь в этом случае ты не можешь никому помочь, не можешь творить добро. Толстой и здесь вынужден идти на компромисс: соглашается взять плату за роман “Воскресенье”, чтобы помочь непротивленцам-духоборам эмигрировать из России. 9
Для людей с возвышенным строем души испокон века существовало прибежище от грубости реального мира: монастырь. Но для Толстого этот выход закрыт, ибо он не признаёт догматов господствующей церкви, предавшей его анафеме как еретика.
Семейный раздор доводит Толстого до того, что он отступает от заповеди Христа “не осуждайте” и пишет обличительное письмо жене: “Именно потому... что ты не хотела изменяться, не хотела работать над собой, идти вперёд к добру, к истине, а напротив, с каким-то упорством держалась всего самого дурного, ты много сделала дурного другим людям и сама всё больше и больше опускалась и дошла до того жалкого положения в котором ты теперь”. 10
Всё тщетно. Ни общество, ни мир, ни церковь, ни даже собственная жена не поддались тридцателетней бомбардировке (бывший артиллерист!) обличениями и остались прежними. И всемирно известный писатель, мыслитель, проповедник, на восемьдесят третьем году жизни, вышел из своего дома в холодную ночь, имея в качестве собственности только ту одежду, которая была у него на плечах, и умер бездомным странником на безвестном железнодорожном полустанке.
Не слышат друг друга
Наверняка, среди русских читателей были, есть и будут тысячи таких, которые, дочитав с волнением “Войну и мир”, тут же откроют “Преступление и наказание” и прочтут его с неменьшим жаром и увлечением. Но сами Толстой и Достоевский, работая в русской литературе бок о бок в течение двадцати лет, как будто не замечают друг друга.
Во всей огромной переписке Толстого имя Достоевского упоминается всего несколько раз, как правило – вскользь. Литературоведы любят вспоминать одно письмо к Страхову, датированное 1880 годом, где Толстой хвалит “Записки из Мёртвого дома” и просит передать Достоевскому, что он его любит. 11 Но хвалить старый роман, обойдя молчанием всё написанное за прошедшие двадцать лет, – не должно ли это было показаться самолюбивому автору оскорблением? Узнав о смерти Достоевского, Толстой выразил искреннее сожаление. Однако много лет спустя, незадолго до собственной смерти, писал в письме к А.К. Чертковой:
“Я, – всё забывши, – хотел вспомнить и забытого Достоевского и взял читать “Братьев Карамазовых” (мне сказали, что это очень хорошо). Начал читать и не могу побороть отвращение к атнихудожественности, легкомыслию, кривлянию и неподобающему отношению к важным предметам”. 12
Достоевский, в свою очередь, обходит молчанием фигуру Толстого. В письмах к жене если и упоминает его, то, чаще всего, в иронично-пренебрежительном тоне. В одном месте жалуется, что журнал “Русский вестник” платит Толстому вдвое больше за лист, чем ему (500 рублей!), и комментирует: “Нет, уж слишком меня низко ценят, оттого что работой живу”. 13 В другом описывает, как Страхов “до смешного” расхваливает “Анну Каренину”, а про “Подростка” молчит. 14 Цитирует критические замечания в адрес Толстого (Некрасова, Иловайского), а в 1880 году несколько раз с удовольствием передаёт сплетни о том, что Толстой “совсем помешался”. 15 Председатель Общества любителей российской словесности С.А. Юрьев зовёт его поехать вместе в Ясную Поляну. “...Я не поеду, – пишет Достоевский жене, – хотя очень бы любопытно было”. 16
“Любопытно” – не больше. Но проживи он ещё несколько лет, доведись ему прочесть атаки Толстого на православную церковь, равнодушие могло бы легко перерасти во вражду. К карикатурным портретам Гоголя (“Село Степанчиково”), Тургенева (“Бесы”) вполне мог бы добавиться персонаж из анекдота, которому слуга докладывает: “Ваше сиятельство, пахать подано”.
Кажется, и тот и другой писатель создали целую вселенную, вмещающую весь душевный мир человека. Но причудлива география и астрономия духовных сфер. И вот эти две вселенные оказываются далеки друг от друга, как две галактики.
Даже история духовного созревания обоих выглядит как движение двух поездов по параллельным рельсам – навстречу и мимо друг друга. В конце 1840-х молодой Достоевский ищет ответа на мучительные вопросы в идеях атеизма и социализма; в те же годы молодой Толстой ведёт бурную жизнь светского молодого человека, полностью принимающего все предрассудки и условности окружающего его общества. К концу 1870-х Толстой приходит к полному разрыву и бунту не только против общества, но против всего курса развития цивилизации, и зовёт по сути к христианскому социализму. Бывший бунтарь Достоевский, наоборот, приходит к идеям всеобщего примирения, которые ярче всего выразились в его речи на Пушкинском юбилее (6 июня 1880 года) и в речи Алёши Карамазова на могиле Ильюшечки.
Конечно, в этот период им уже нечего было бы сказать друг другу, если Достоевский даже согласился бы приехать в Ясную Поляну. И тем не менее даже здесь, на стадии, казалось бы, полного расхождения, ощущение их похожести, внутреннего сродства не покидает нас. Откуда же оно берётся?
Два урока
В письме Черткову, датированном 1892 годом, Толстой описывает визит в Ясную Поляну одного их единомышленника и делится своими чувствами по этому поводу: “Едет он мимо десятка миллионов людей, считая их чуждыми, для того чтобы приехать к своим единоверцам в Твери, Туле, Воронеже. Вроде того, как в городе едут господа в гости из Морской на Конюшенную, и все эти люди, среди которых они проталкиваются, не люди, а помехи, а настоящие для них люди только там на Морской или ещё какой... Нет более нехристианского отношения к людям... Это отрицание того, что составляет сущность учения. И как настоящий час есть единственный час настоящий, так и тот [человек], который тут передо мной, человек есть настоящий, главный брат. Я грешил этим и потому это и заметил и буду стараться меньше грешить”. 17
Любовь к кому-то одному, избирательная дружба, всякая индивидуальная связь между людьми видится Толстому неправедной, греховной, ибо она обделяет всех других – нелюбимых. Он возвращается к этой теме многократно, осуждает себя даже за любовь к дочерям. На протяжении последних 25 лет жизни не было для него человека дороже и ближе, чем Владимир Григорьевич Чертков. Но ревнивое недружелюбие Софьи Андреевны к этому ближайшему соратнику и другу переросло в последние годы в открытую ненависть. Шантажируя мужа истерическими припадками, угрозами самоубийства, она заставила его отказаться от встреч с Чертковым. Летом 1910 года Толстой писал ему:
“Думаю, что мне не нужно говорить вам, как мне больно и за вас и за себя прекращение нашего личного общения, но оно необходимо. Думаю тоже не нужно говорить вам, что требует этого от меня то, во имя чего мы оба живём. Утешаюсь и думаю, что прекращение это только временное, что болезненное состояние это пройдёт”. 18
Но оно не прошло. Последнее свидание друзей состоялось лишь в ноябре, когда Толстой умирал на станции Астапово. Идол добра – долг доброты перед тем, “кто тут передо мной”, перед “ближним, домашним” – получил свою жертву: 27-летнюю дружбу.
В этом отношении судьба оказалась более милостивой к Достоевскому. Он умер за несколько недель до события, которое неизбежно привело бы к мучительному столкновению в его душе двух самых дорогих для него идеалов: милосердия и справедливости. Когда 1 марта 1881 года описанные им “бесы” убили Александра Второго, ему пришлось бы сделать выбор и объявить о своём отношении к событию.
Для Толстого эта трагедия не была испытанием. Понятия человеческого правосудия, справедливости, возмездия были так чужды ему, что он, не задумываясь, послал письмо новому царю – Александру Третьему – с призывом помиловать убийц его отца. (Философ Владимир Соловьёв призвал к тому же публично – во время своей лекции).
Для Достоевского такой поступок был бы невозможен. В одном из выпусков “Дневника писателя” он рассматривает гипотетическую ситуацию: совестливый и порядочный человек случайно услышал на улице, как двое революционеров сговариваются совершить назавтра политическое убийство. Что ему делать? Пойти донести полиции? Но ведь это противоречило бы всем его понятиям о чести. Это значило бы наверняка обречь двоих “ближних” на каторгу.
Достоевский не находит решения этой дилеммы в теории. Он не в силах сказать своему читателю: “Пойди и донеси”. Но он так же не может сказать: “Промолчи и дай свершиться убийству”. Не смог бы он одобрить казнь цареубийц, но не смог бы и призвать к помилованию. Душа бы его оказалась в таком же разладе, как у Толстого, которому пришлось выбирать между личной привязанностью и долгом сострадания.
Секретарь Толстого Н.Н. Гусев записал его слова, сказанные зимой 1908 года: “Вот что трудно: когда сталкиваются разные любви, например, любовь к своим близким и к своей душе, вот что трудно...” 19
Не в этом ли сходство между двумя столь разными писателями, смутно ощущаемое нами? Не в том ли, что они оба были готовы встретить тот страшный момент, “когда сталкиваются две разные любви”, и не прибегать к обезболивающему наркотику “правоты”, которым мы в жизни так часто спешим выжечь одну из любовей?
По крайней мере, два урока могли бы мы извлечь из высокой драмы несовместимости, несоединимости Толстого и Достоевского.
Первый: что нелепо мерить и оценивать – обесценивать – мир, создаваемый художником, указывая на то, чего в нём нет. Уж если в Толстом нет всего Достоевского, а в Достоевском – всего Толстого, то наверное не этим критерием должно мерить полноту художественного свершения.
Второй: что какими бы путями мы ни блуждали в духовных океанах и космосах, если занесёт нас на настоящую высоту, там неизбежно придётся выбирать не между высоким и низким, злым и добрым, достойным и недостойным, а между высоким и высоким, между любовью и любовью. А это и есть то, что на языке веры называется Искушением – всерьёз, с большой буквы.
Примечания
- Ф. М. Достоевский. Записки из Мёртвого дома. Полное собр. соч. (далее ПСС) в 30 томах (Ленинград: “Наука”, 1972), т. 4, стр. 165-172.
- Там же, стр. 147-150.
- Там же, стр. 40-41.
- Л.Н. Толстой. “Послесловие к Крейцеровой сонате”. Собр. соч. в 20 тт. (Москва: изд. Кушнеров, 1911), т. 12, стр. 492.
- Ф. М. Достоевский. Записки из подполья. ПСС, т. 5, стр. 102.
- Ф. М. Достоевский. Дневник писателя. ПСС, т. 21, стр. 20; т. 22. стр. 50; т. 23, стр. 15.
- Л.Н. Толстой. “Божеское и человеческое”. Собр. соч. 20-1911, т. 12, стр. 509.
- М.В. Муратов. Л.Н. Толстой и В.Г. Чертков по их переписке (Москва: Государственный Толстовский музей, 1934), стр. 356.
- Там же, стр. 282.
- Л.Н. Толстой. Письма. Собр. соч. в 20 томах (Москва: “Художественная литера-тура”, 1965), т. 18, стр. 438.
- Л.Н. Толстой. Переписка с русскими писателями (Москва: “Художественная литература”, 1978), т. 2, стр. 115.
- Л.Н. Толстой. Письма. Ук. соч., т. 18, стр. 499.
- Ф.М. Достоевский, А.Г. Достоевская. Переписка (Ленинград: “Наука”, 1976), стр. 142.
- Там же, стр. 144.
- Там же, стр. 326.
- Там же, стр. 327.
- Муратов, ук. соч., стр. 180.
- Там же, стр. 412-413.
- Н.Н. Гусев. Два года с Л.Н. Толстым (Москва: “Художественная литература”, 1973), стр. 224.
Оба, каждый по-своему, всю жизнь занимались поисками истины.
Вопрос взаимоотношения светского и духовного образования хотелось бы осветить сквозь призму творчества и феномена религиозной веры двух выдающихся представителей русской классической литературы: писателей Ф. М. Достоевского и Л. Н. Толстого, которому исполнилось в прошлом году 185 лет со дня рождения.
Поскольку изучение литературы входит в обязательную программу обучения средних школ, то очень важно, в каком ракурсе доносится та или иная тема. Ведь несомненно, что художественное наследие и религиозно-философское мировоззрение этих двух авторов оказали в свое время и продолжают оказывать сейчас значительное влияние на духовное формирование личности.
В поисках истины
Достоевский и Толстой были современниками, живущими в одной стране. Они знали друг о друге, но так и не встретились. Однако оба, каждый по-своему, всю жизнь занимались поисками истины. Религиозные искания Толстого привели к тому, что он, по меткому замечанию обер-прокурора Священного Синода К. Победоносцева, стал «фанатиком своего же собственного учения», создателем очередной лжехристианской ереси. Произведения же Ф. М. Достоевского помогают до сих пор постигать главные тайны бытия Божия и человека. Мне по жизни встречалось немало людей, которые не любят читать Достоевского. Это и понятно: слишком много неприкрытой, откровенной, порой довольно тягостной правды о человеке открывается нам в его романах. И эта правда не просто впечатляет, она заставляет глубоко задуматься над самым важным вопросом, который каждый из нас должен решить для себя положительно или отрицательно. «Главный вопрос, которым я мучился сознательно и бессознательно всю мою жизнь, – существование Божие…» – напишет Достоевский, будучи зрелым человеком. Может показаться странным, но в последний месяц перед своей смертью, по воспоминаниям очевидцев, гений мировой литературы Л. Толстой перечитывал «Братьев Карамазовых» Достоевского. Не ответа ли искал классик в произведениях другого?
Толстой сожалел, что так и не смог познакомиться с Достоевским, потому что считал его едва ли не единственным серьезным автором в русской литературе, с которым бы очень хотел поговорить о вере и о Боге. Не особо ценя Федора Михайловича как писателя, Лев Толстой видел в нем религиозного мыслителя, способного существенно воздействовать через свои произведения на ум и душу человека.
Дочь Достоевского в своих воспоминаниях приводит рассказ тогдашнего Петербургского митрополита, пожелавшего присутствовать на чтении Псалтири по усопшему писателю в церкви Святого Духа Алесандро-Невской лавры. Проведя часть ночи в храме, митрополит наблюдал за студентами, которые, стоя на коленях, все время по очереди читали псалмы у гроба покойного Достоевского. «Никогда я не слышал подобного чтения псалмов! – вспоминает он. – Студенты читали их дрожащим от волнения голосом, вкладывая душу в каждое произносимое слово. Какой же магической силой обладал Достоевский, чтобы так вновь обратить их к Богу?» Исследовательница творчества Достоевского Татьяна Касаткина пишет, что «…по свидетельству многих православных священников, в 70-е годы XX века, когда в России росло уже третье поколение атеистов, и внуков воспитывали бабушки – бывшие комсомолки, и, казалось, молодежь окончательно потеряна для Церкви, вдруг молодые люди во множестве стали креститься и воцерковляться. Когда священники спрашивали их: «Что привело вас в церковь?» – многие отвечали: «Читал Достоевского». Именно поэтому в советское время литературные критики не жаловали автора «Братьев Карамазовых» и его произведения не очень охотно включали в школьную программу. А если включали, то акцент больше делался на бунтарских поползновениях Раскольникова и Ивана Карамазова, а не на христианских достоинствах старца Зосимы.
Отчего же так получается, что произведения одного ведут людей к Богу, а другого – уводят от Него?
Творческие доминанты
Творческие доминанты Достоевского и Толстого различны. Оттого различен и результат. Религиозно-философский подход Толстого рационален, Достоевского – иррационален. Автор «Войны и мира» всю жизнь прожил горделивым желанием все объяснить по-своему; автор «Братьев Карамазовых» – жаждой веры. Еще в 1855 году, в возрасте 26 лет, Лев Толстой запишет в своем дневнике: «Разговор о божественном и вере навел меня на великую, громадную мысль, осуществлению которой я чувствую себя способным посвятить жизнь. Мысль эта – основание новой религии, соответствующей развитию человечества, религии Христа, но очищенной от веры и таинственности, религии практической, не обещающей будущее блаженство, но дающей блаженство на земле». Оттого один увидел во Христе лишь идеолога и учителя, а другой Истину: «…Если б кто мне доказал, что Христос вне истины, и действительно было бы, что истина вне Христа, то мне лучше хотелось бы оставаться со Христом, нежели с истиной». Это философское кредо Достоевского нашло свое подтверждение и разработку в его литературных произведениях.
Толстовская рациональная «религия без веры» нашла свое развитие в идеологии теософии и современного движения Нью Эйдж, где все в основном строится на пантеистическом монизме. Достоевского всегда привлекала искренняя вера во Христа, которую он видел среди простого русского народа. Толстой же считал, что народ не понимает Евангелия и христианства так, как надо. Кстати, такой подход Толстого весьма пророчески изображен во многих эпизодах некоторых романов Достоевского. Всем известный герой Алеша Карамазов передает Коле Красоткину мнение одного немца, жившего в России: «Покажите русскому школьнику карту звездного неба, о которой он до сих пор не имел понятия, и он завтра же возвратит всю эту карту исправленной». «Никаких знаний и беззаветное самомнение – вот что хотел сказать немец про русского школьника», – говорит Алеша. На фоне такого «пересмотра мироздания» самоуверенный автор «Исследования догматического богословия» Лев Толстой выглядит действительно школьником. В 1860 году Толстому придет в голову мысль написать «материалистическое Евангелие» (отдаленный прообраз кодекса строителя коммунизма). Много лет спустя он воплотит свое намерение, создав свой перевод Нового Завета, который, однако же, не произведет впечатления даже на последователей толстовской ереси. Не нашлось желающих вникать в материалистические бредни великого гения.
Другой герой романа Достоевского «Бесы» – безбожник Степан Верховенский, который подобно Льву Толстому, ради «великой идеи», оставив комфортную жизнь, пустится в свое последнее странствование, тоже одержимый мыслью «изложить народу свое Евангелие». Ответ на вопрос, чем может закончиться пересмотр евангельских истин и христианских ценностей, опять-таки можно найти в произведениях Достоевского. Его интересует не столько жизнь в ее чувственно-осязаемых проявлениях (хотя отчасти и это тоже), сколько метафизика жизни. Здесь писатель не стремится к внешнему правдоподобию: для него важнее «последняя правда».
Идея «если нет Бога, то все позволено» – не нова в романах Достоевского, не мыслящего себе нравственности вне Христа, вне религиозного сознания. Однако один из героев романа «Бесы» в этой идее идет до логического конца, утверждая то, на что не осмеливался ни один из последовательных атеистов: «Если Бога нет, то я сам бог!» Используя евангельскую символику, герой романа Кириллов совершает как будто всего лишь формальную перестановку частей слова, но в ней заключена сердцевина его идеи: «Он придет, и имя ему Человекобог».
Писание говорит нам о Богочеловеке – Иисусе Христе. И мы в Нем обоживаемся по мере нашей верности и следования Ему. Но здесь не вечный Бог обретает человеческую плоть, а, наоборот, отвергнув Христа, «старого ложного Бога», который есть «боль страха смерти», богом всемогущим и абсолютно свободным становится сам человек. Именно тогда все узнают, что «они хороши», потому что свободны, а когда все станут счастливы, то мир будет «завершен», и «времени больше не будет», и человек переродится даже физически: «Теперь человек еще не тот человек. Будет новый человек, счастливый и гордый».
А ведь создание не только нового человека, но и целой новой, избранной расы со сверхспособностями является одной из главных задач современных оккультных и околооккультных учений (достаточно вспомнить гитлеровскую организацию «Ананэрбе» с ее попытками проникнуть в Шамбалу для получения сакральных знаний и сверхразрушительного оружия).
Следует отметить, что эта идея Кириллова (одного из героев романа «Бесы») оказалась одной из самых привлекательных и плодотворных для развития философской литературы и философской мысли конца XIX – начала XX века. По-своему использовал ее и Ф. Ницше, на ней же во многом основывал свой вариант экзистенциализма писатель А. Камю, и даже в раннем творчестве М. Горького, бескомпромиссного идейного противника Достоевского, отчетливо просматриваются программные кирилловские идеи о новом, свободном, счастливом и гордом Человеке (особенно симптоматично совпадение эпитетов «новый человек», «счастливый и гордый человек» у Кириллова и «Человек – это звучит гордо» у М. Горького). Чтобы последнее сопоставление не выглядело надуманным, следует привести еще отзыв В. Г. Короленко о поэме Горького «Человек»: «Человек господина Горького, насколько можно разглядеть его черты, есть именно ницшенианский «сверхчеловек»; вот он идет «свободный, гордый, далеко впереди людей… он выше жизни…»
Не случайно роман носит название «Бесы». Все эти Верховенские, Кирилловы, Шигалевы (герои романа) пытаются «устроить» людям будущее счастье, причем никто не спрашивает самих людей, а нужно ли им это самое «счастье»? Ведь, действительно, люди это только «материал», «тварь дрожащая», а они «право имеют». Здесь к месту вспомнить лозунг, прибитый к воротам ГУЛАГа: «Загоним железным кулаком диктатуры пролетариата человечество в счастье».
Мучимые Богом
Устами одного из своих отрицательных героев Достоевский говорит: «…Меня Бог всю жизнь мучил». Этот мучительный вопрос «бытия или небытия Бога» очевиден для многих, ибо если Его нет, то «человеку все будет позволено». И вот бесы входят в русский народ. Пророчество писателя прозвучало задолго до 1917-го. Трагизмом веяло от этого пророчества. Ведь зло в любой его форме – это жизнь в пустоте, это имитация жизни, подделка под нее. Это как свернутая вокруг пустоты стружка. Ведь зло не бытийно, оно не имеет реальной природы, это лишь обратная сторона правды и истины. Дьявол может быть только имитатором жизни, любви и счастья. Ведь подлинное счастье это со-частие, совпадение частей: моей части и Божией части; только тогда человек по-настоящему бывает счастлив. Именно в словах молитвы содержится тайна такого со-частия: «Да будет воля Твоя».
Тайна ложного счастья содержится в гордом: «Не Твоя воля, но моя да будет». Поэтому дьявол может быть только имитатором жизни, ибо зло – это парадоксальное существование в несуществующем, в том, что в еврейской традиции носит название «малхут». Зло поэтому возникает по мере нашего удаления от Бога. Как уход в тень не дает уже избытка света и тепла, а уход в подвал и вовсе этот свет скрывает от нас – так удаление от Творца умножает в нас грех и одновременно заставляет нас жаждать подлинной правды и света.
Лицо Ставрогина, центрального героя «Бесов», не только напоминало маску, но, в сущности, и было маской. Здесь точно подобранное слово – «личинность». Самого Ставрогина нет, ибо им владеет дух небытия, и он сам знает, что его нет, а отсюда вся его мука, вся странность его поведения, эти неожиданности и эксцентричность, которыми он хочет как будто самого себя разубедить в своем небытии, а равно та гибель, которую он неизбежно и неотвратимо приносит существам, с ним связанным. В нем живет «легион». Как возможно такое изнасилование свободного человеческого духа, образа и подобия Божия; что такое эта одержимость, эта черная благодать бесноватости? Не соприкасается ли этот вопрос с другим вопросом, именно о том, как действует исцеляющая, спасающая, перерождающая и освобождающая благодать Божия; как возможно искупление и спасение? И здесь мы подошли к самой глубокой тайне в отношениях между Богом и человеком: сатана, который есть обезьяна Бога, плагиатор и вор, сеет свою черную благодать, связывая и парализуя человеческую личность, которую освобождает только Христос. «И пришедши к Иисусу, нашли человека, из которого вышли бесы, и сидящего у ног Иисуса, одетого и в здравом уме» (Лк. 8:35).
Лев Толстой тоже всю жизнь «мучился Богом», подобно героям Достоевского. Но Христос как Бог и Спаситель так и не родился в его сердце. Один западный богослов сказал замечательные слова по этому поводу: «Христос мог родиться сколь угодно много раз в любой точке нашей планеты. Но если Он однажды не родится в твоем сердце – то ты погиб». Вот эта гордыня человеческая – стать богом помимо Бога – есть подмена обожения человекобожием. «Начало гордости – удаление человека от Господа и отступление сердца его от Творца его; ибо начало греха – гордость» (Сир. 10:14). В сущности, гордость есть стремление, сознательное или бессознательное, стать богом помимо Бога, проявив себялюбие.
Святитель Тихон Задонский пишет: «Какое в скоте и звере замечаем злонравие, такое есть и в человеке, невозрожденном и необновленном благодатью Божьей. В скоте видим самолюбие: он хочет пищу пожирать, жадно хватает ее и пожирает, прочий скот не допускает и отгоняет прочь; то же есть и в человеке. Сам обиды не терпит, но прочих обижает; сам презрения не терпит, но прочих презирает; сам о себе клеветы слышать не хочет, но на других клевещет; не хочет, чтобы имение его было похищено, но сам чужое похищает… Словом, хочет сам во всяком благополучии быть и злополучия избегает, но другими, подобно себе, пренебрегает. Это есть скотское и мерзкое самолюбие!»
Вторит ему и святитель Дмитрий Ростовский: «Не хвались сам и хвалы от других не принимай с удовольствием, чтобы не принять здесь воздаяния за свои благие дела похвалой человеческой. Как говорит пророк Исайя: “Вожди твои вводят тебя в заблуждение и путь стезей твоих испортили». Ибо от похвалы рождается самолюбие; от самолюбия же – гордыня и надменность, а затем отлучение от Бога. Лучше ничего не сделать славного в мире, нежели сделав, безмерно величаться. Ибо фарисей, сделавший славное и похваляющийся – от возношения погиб; мытарь же, ничего благого не сделавший, смиренно спасся. Одному благие дела его от похвалы стали ямой, другой же смирением извлечен был из ямы; ибо сказано, что мытарь «пошел оправданным в дом свой…ˮ (Лк. 18:14)».
Безблагодатный гуманизм Толстого (то бишь религия, очищенная от веры в Бога) закладывает, по наблюдению Достоевского, основы неизбежной порочности человека и общества, поскольку критерий истины переносится из сакральной сферы в область человеческого своеволия. Поэтому никакого единства Истины, как и нравственного единства, быть при господстве таковой системы не может. «А без веры Богу угодить нельзя; поэтому всякий приходящий к Богу должен веровать, что Он существует и ищущим Его воздает».
Достоевский поэтому отказывается от подобного абстрактного гуманизма и пишет: «Русский народ весь в Православии и в идее его. Более в нем и у него ничего нет – да и не надо, потому что Православие – все. Православие есть Церковь, а Церковь – увенчание здания и уже навеки… Кто не понимает Православия – тот никогда и ничего не поймет в народе. Мало того: тот не может и любить русского народа, а будет любить его лишь таким, каким бы желал его видеть».
В отличие от метаний Толстого, именно любовь к Христу дала Достоевскому осознать и ощутить, что полнота Христовой истины сопряжена единственно с Православием. Это есть славянофильская идея: всех соединить в Истине может только тот, кто владеет ее полнотой. Поэтому славянская идея, по Достоевскому, это: «Великая идея Христа, выше нет. Встретимся с Европой во Христе». Сам Спаситель сказал: «Вы – свет миру; вы – соль земли. Если соль потеряет силу, чем сделаешь ее соленою…» Такой все осоляющей солью в записи мыслей Достоевского является именно идея Православия. Он пишет: «Наше назначение быть другом народов. Служить им, тем самым мы наиболее русские… Несем Православие Европе». (Достаточно вспомнить вклад русской эмиграции в дело православной миссии, которое связано с именами прот. Иоанна Мейендорфа, Георгия Флоровского, Сергия Булгакова, Василия Зеньковского, Владимира Лосского, И. Ильина, Н. Бердяева и т. д.).
Заканчивает свой дневник писатель так: «Славянофилы ведут к истинной свободе, примиряя. Всечеловечность русская – вот наша идея». И сущность свободы – не бунт против Бога, ведь первым революционером был дьявол, восставший против Бога; подобным же образом протест против монаршего мироустройства поднял и Толстой, став в одночасье «зеркалом русской революции». Тогда как о Достоевском следует заметить, что Евангелие открыло ему тайну человека, засвидетельствовало, что человек не обезьяна и не святой ангел, но образ Божий, который по своей изначальной богоданной природе добр, чист и прекрасен, однако в силу греха глубоко исказился, и земля сердца его стала произращать «тернии и волчцы». Поэтому-то состояние человека, которое называется теперь естественным, в действительности – больное, искаженное, в нем одновременно присутствуют и перемешаны между собой семена добра и плевелы зла. Не случайно все творчество Достоевского – о страдании. Все его творчество – теодицея: оправдание Бога перед лицом зла. Именно страдания выжигают плевелы зла в человеке: «Большими скорбями надлежит войти в Царствие Небесное»; «Широки врата и пространен путь, ведущие в погибель, и многие пойдут ими… Стремитесь войти тесными вратами – ибо тесные врата и узок путь ведут в жизнь вечную», – свидетельствует Писание.
Безбожное стремление к счастью есть несчастье и гибель души. Ведь подлинное счастье – это стремление научиться делать счастливыми других: «Мы ничего не имеем, но всех обогащаем» – так утверждает апостол. А ты говоришь, что «…богат, разбогател и ни в чем не имеешь нужды; а не знаешь, что ты несчастен и жалок, и наг, и нищ, и слеп…» (Откр. 3:17).
Страдание, через которое изживается грех, очищает душу и дает истинное счастье ее обладателю. Следует помнить, что временное земное счастье, если оно не прорастает в вечность, не может удовлетворить человека. Парадокс в том, что критерии счастья духовного приобретаются самоограничением земных удовольствий и радостей.
Не путем ниспровержения государственных устоев и институций ищет Достоевский новых «горизонтов истины» в жизни человечества, а повествованием одного из характерных эпизодов в романе «Преступление и наказание». Этот эпизод есть смысловой и энергетический узел всего творчества писателя. Там, где Соня Мармеладова читает Раскольникову, по его требованию, евангельский эпизод воскрешения Лазаря – это дает мощный очищающий разряд душе человека. Без веры невозможно воскресение, ведь Сам Спаситель сказал о том, что услышал Раскольников в чтении Сони: «Я есть воскресение и жизнь; верующий в Меня если и умрет, оживет…» (Ин. 11:25). Воскрешение Лазаря есть величайшее чудо, совершенное Спасителем в Его земной жизни. И такое чудо возможно было лишь Богу, а не человеку. Неверие в достоверность этого события – есть неверие во всемогущество Бога.
Убийство старухи обернулось самоубийством Раскольникова, как он и сам о том говорит: «Я не старушонку убил – я себя убил». Разрешение себе крови по совести – вот роковой рубеж выбора. Все остальное – лишь следствие. Ибо внутренняя готовность к греху – уже есть грех. Грех всегда начинается с прилога, который по сути и есть отправная точка греха. То есть прилог всегда источник недуга, а деяние – это лишь следствие. Святитель Тихон Задонский писал: «Сатана нас в тщеславие ввергает, чтобы мы своей, а не Божьей славы искали». Поэтому во все времена звучит, не умолкая: «Будете как боги…» Утвердить свою самость – вот жажда неутолимая, и эта жажда никогда не может быть утолена в безбожном пространстве гуманизма (в чем так ошибался Толстой!). Лазарь не может воскреснуть сам; человек не может одолеть своего бессилия: «Без Меня не можете творить ничего» (Ин. 15:5).
Не толстовское создание «своей религии», свободной от веры, а воцерковление всего человечества – вот главная идея Достоевского. Однако есть сила, препятствующая этому, – католицизм, который зиждется на трех слагаемых: чуде, тайне и авторитете. Католический папоцезаризм – это попытка церкви опереться на государственный меч, где приоритетными становятся политические идеи и мирские пристрастия. Православный святитель Феофан Затворник по этому поводу сказал так: «Чем больше пристрастий, тем меньше круг свободы». Прельщаясь, человек мечтает о себе, будто бы наслаждается полной свободой. Узы этого пленника – это пристрастие к лицам, вещам, идеям недуховным, с которыми больно расстаться. Но подлинная свобода неразлучна с истиной, поскольку последняя освобождает от греха: «Познайте истину, и истина сделает вас свободными» (Ин. 8:32).
У коммунистических идеологов, приход которых по сути и санкционировал Толстой, понятие свободы коренится не в слове Евангелия, а в повествовании о грехопадении человека (роман «Бесы»), который срывает плоды с запретного дерева, чтобы «самому стать Богом». Свободе как послушанию Божьей воле гордец противопоставляет свободу революционного почина (безбожный Интернационал). Борьба этих двух свобод представляет собой основную проблему всего человечества: «Дьявол с Богом борется, а поле битвы – сердца человеческие» (Достоевский).
Писатель через без-образие революционных идей стремится прозреть горнюю Истину, которая спасет мир. Осмысление Красоты и самой идеи спасения мира Красотою невозможно вне раскрытия природы этой Красоты. Русский философ Николай Бердяев писал: «Через всю жизнь свою Достоевский пронес исключительное, единственное чувство Христа, какую-то иступленную любовь к Его Лику. Во имя Христа, из бесконечной любви к Христу порвал Достоевский с тем гуманистическим миром, пророком которого был Белинский. Вера Достоевского во Христа прошла через горнило сомнений и закалена в огне».
«Красота спасет мир» – эти слова принадлежат Ф. М. Достоевскому.
Позже поэт Бальмонт напишет:
Одна есть в мире Красота,
Любви, печали, отреченья,
И добровольного мученья
За нас распятого Христа.
Наоборот, Л. Толстой пришел к отрицанию Божественной природы Христа-Спасителя. Он изначально отвергает веру и тайну Воскресения Его как основу своей новой придуманной им религии – поэтому и низводит упование на грядущее блаженство с неба на землю. Его вера прагматична – устроение Царства свободы здесь на земле, «по справедливости». Идея бессмертия в этом случае не нужна, ибо для писателя бессмертие – это мы в поколениях. Заповеди не несут теперь никакого сакрального значения, ведь Сам Христос лишь человек-философ, «удачно сформулировавший свои мысли», чем и объясняется Его успех. Толстовство, по сути, – это устроение своими лишь усилиями земного царства на рациональной основе. Но поврежденная грехом природа человека не приведет к гармонии все человечество. Это теперь аксиома, не требующая доказательств: «Если слепой поведет слепого, то оба упадут в яму» – так говорит Писание. Коммунисты прельстили русский народ и увели его в эту самую «яму». Будучи сами рабами греха, они решили «осчастливить» человечество своими бредовыми идеями – вся эта бесовская рать во главе с лениными, свердловыми, дзержинскими и прочим сбродом ввергла человечество в кровавый хаос, а не вывела на дорогу свободы и любви. Сколько материнских слез и проклятий легло на этих извергов, и Небо, очевидно, услышало эти слезы. Так и висит непохороненный мавзолейный труп между небом и землей как кара Божия в укор всем племенам, народам и языкам… Да и сам идеолог «Царства Божия на земле» Толстой умер без напутствия и отпевания, постылой смертью, захороненный даже не на кладбище, а в роще, без креста на могиле. Воистину, Бог поругаем не бывает!
Негодование Толстого против цивилизации выразилось в том, что он призвал к «опрощению жизни» – стал носить лапти, косоворотку, встал за плуг, отказался от мяса. Так развлекался барин от жиров многих в фамильном имении своем… Чего же не поюродствовать и не поиграть в толстовство при немалом имении, крепостных крестьянах, многочисленных домочадцах, при верной супруге Софье Андреевной, от которой он имел тринадцать детей; призывал к уничтожению всех государственных институций, но при этом пользовался всеми благами, которые эти самые институции ему предоставляли…
Право свободного выбора
Если Достоевский мыслил счастье в сотериологическом аспекте (сотериология – учение о спасении), то Толстой абсолютизирует эвдемоническое восприятие мира (эвдемонизм рассматривает смысл жизни как благо. Но вот в чем оно?). Безусловно, как художник Толстой талантлив. Но как религиозному мыслителю ему мешает гордыня человеческая.
В «Критике догматического богословия» он отвергает догмат о Святой Троице. Камнем преткновения для писателя стал и вопрос о свободе человека. Он признал ее невозможной в системе православного вероучения. Первое, что препятствует, по его мнению, свободе человека, – это Промысл Божий. Он пишет: «Богословы сами завязали себе узел, которого нельзя распутать. Всемогущий, благой Бог, Творец и Промыслитель о человеке, – и несчастный, злой и свободный человек – два понятия, исключающие друг друга». Если взглянуть поверхностно – писатель прав: если действует свобода воли человека, то Промыслу места нет. И наоборот, если Промысл доминирует, ему надо лишь подчиняться. Где же тогда свобода?
Бог дает нам право свободного выбора, а мы выбираем. Знаком нашего выбора становится молитва. В молитве мы выражаем наше согласие на соработничество с Богом в деле нашего спасения и показываем свою веру в то, что все посылаемое Им есть благо для нас: «Да будет воля Твоя…» Таким образом, молитва человека и участие его в Таинствах – есть знак свободного приятия Благодати Божией, знак соработничества с Богом в осуществлении Таинств. Здесь верующий человек как бы говорит: «Господи, я знаю, что Ты можешь осуществить это по Своей воле независимо от меня, но хочешь, чтобы я пожелал и принял действие Твоей воли, поэтому я прошу – да будет воля Твоя». Если же человек не молится, не участвует в Таинствах, то этим выражает свое нежелание Благодати. И Бог не совершает Таинства против воли человека. Поэтому тут никаких противоречий нет.
Потребность всеобщего блага у писателя неразрывно сопряжены в нем с деспотической гордыней рассудка и гордыней добродетели вне Бога. Стремясь к единению в любви, Толстой, вопреки своей воле и намерению, прокладывал идеей «безблагодатной святости» путь большевизму, который увидел в писателе своего союзника, назвав его «зеркалом русской революции». Эта раздвоенность сознания «безбожной гармонии человечества» отозвалась в глубине его бытия тягой к небытию. Уход в «ничто» – вот, по сути, толстовское понимание спасения. (Как и большевизм «ушел в ничто», в небытие, отвергнув «живой, драгоценный и краеугольный камень», который есть Сам Христос).
«Уход» Толстого из Ясной Поляны, его метания в последние дни жизни, конвульсивные попытки примириться с Церковью таят в себе провиденциальный смысл. В них дан урок всему миру: отрицание Воскресения неизбежно порождает жажду небытия.
Профессор Чернышев В. М.
Достоевский и Толстой... Никто не прославил так русскую литературу, как они. Никто не прославил так русскую культуру, как Чайковский и они. Многие известные зарубежные писатели двадцатого века отзывались о них с восхищением и преклонением, признавали их огромное влияние на своё творчество. Английский романист Сноу говорил, что современные писатели могут лишь играть у ног таких гигантов, как Толстой и Достоевский.
И вот что удивительно. Эти два соотечественника и современника не были знакомы. Хотя общались со всеми видными русскими литераторами. Оба вели обширную переписку. Но друг другу не написали ни строчки. Не были знакомы,хотя испытывали к творчеству и личности друг друга постоянный,неутолимый интерес. Не могли не испытывать: оба,несомненно,чувствовали,что только они равны друг другу. Не были знакомы,хотя хотели познакомиться! Не поспособствовало их встрече и то, что у них был общий близкий знакомый - критик и философ Николай Страхов.
Вначале просто не представлялся случай. В 1855 году Толстой,молодой писатель,заставивший всех заговорить о себе после выхода в свет "Детства", приезжает в Петербург, город, где жил Достоевский.Знакомится с Тургеневым, с Некрасовым. Но Достоевского здесь нет, он - в ссылке, после нескольких лет каторги. Когда он возвращается в Петербург, Толстой - почти постоянно или в Ясной Поляне, или в Москве.
Но их заочный взаимный интерес растёт. Сильнейшее впечатление производит на Достоевского роман "Война и мир". Прочитав его, он постоянно думает о Толстом. Тогда, видимо, и возникает у него желание увидеть Толстого, желание, которому так и не суждено было сбыться.
А Толстой записал в дневнике, что читал "Униженных и оскорбленных" и умилялся.
В 1877 году Страхов,сообщая Толстому об успехе "Анны Карениной" в Петербурге, пишет: "Достоевский машет руками и называет вас богом искусства". Достоевский в своём "Дневнике писателя" помещает статью, посвящённую этому роману. В ней можно встретить:"необыкновенной высоты художник","гениальная сцена","гениально". В заключение он пишет:"Такие люди,как автор Анны Карениной, - суть учители общества, а мы лишь ученики их" . Впрочем,с чем-то он и не согласен.
Надо сказать,что они (особенно Толстой) высказывали немало критических замечаний о творчестве и мировоззрении друг друга. Судя по всему, Достоевский больше ценил Толстого как художника, чем как мыслителя, а Толстой - наоборот. Очень не нравился Толстому язык, каким писал Достоевский. Горький в своей книге о Толстом вспоминает: "О Достоевском он говорил неохотно,натужно,что-то обходя,что-то преодолевая".
Хорошая возможность встретилась представилась в 1878 году, на лекции философа Соловьёва. Толстой был на этой лекции вместе со Страховым. Но Страхов их не познакомил. Может быть,они даже стояли недалеко друг от друга!
Могли они познакомиться и в 1880 году. Достоевский приехал в Москву на Пушкинские торжества. Он собирался съездить перед ними в Ясную Поляну. Однако распространившиеся среди литераторов слухи о душевном состоянии Толстого удержали его. "О Льве Толстом и Катков подтвердил, - пишет он жене 27-28 мая, - что, слышно, он совсем помешался<...>я не поеду..." (Много ли найдётся гениев,которые никогда не слыли безумцами?)
6 июня В Москве был открыт памятник Пушкину. 8 июня состоялось заседание Общества любителей российской словесности, на котором Достоевский произнёс свою знаменитую речь о Пушкине, потрясшую слушателей. Присутствовали все известные писатели. Лишь Толстого не было. Хотя Тургенев специально ездил в Ясную Поляну, чтобы уговорить его приехать. После нравственного переворота Толстой считал всякие памятники мирской суетой.
В том же году Толстой пишет Страхову:"...читал "Мёртвый дом". Я много забыл, перечитал и не знаю лучше книги изо всей новой литературы, включая Пушкина... Я наслаждался вчера целый день, как давно не наслаждался. Если увидите Достоевского, скажите ему, что я его люблю". Страхов показал письмо Достоевскому. Тот был взволнован и обрадован, упрашивал Страхова отдать ему это письмо. И в то же время был искренне огорчён! В том, что Толстой поставил его выше Пушкина, он увидел проявление непочтения к своему кумиру.
Незадолго перед смертью Достоевский просит графиню Александру Андреевну Толстую, двоюродную тётку Льва Николаевича, с которым она много лет переписывалась, объяснить ему толстовское учение. По её словам Толстой его "страшно интересовал" . Она прочитала Достоевскому одно из писем племянника."...он хватался за голову, - вспоминает А.А.Толстая, - и отчаянным голосом повторял:"Не то,не то!.."
После смерти Достоевского Толстой в письме к Страхову пишет: "Как бы я желал уметь сказать все, что я чувствую о Достоевском<...>Я никогда не видал этого человека и никогда не имел прямых отношений с ним, и вдруг, когда он умер, я понял, что он был самый, самый близкий дорогой, нужный мне человек . Я был литератором, и литераторы все тщеславны, завистливы, я, по крайней мере, такой литератор. И никогда мне в голову не приходило меряться с ним - никогда. Все,что он делал (хорошее,настоящее,что он делал) было такое, что чем больше он сделает, тем мне лучше. Искусство вызывает во мне зависть, ум тоже, но дело сердца только радость. Я его так и считал своим другом, и иначе не думал, как то, что мы увидимся, и что теперь только не пришлось, но что это мое. И вдруг за обедом - я один обедал, опоздал - читаю: умер. Опора какая-то отскочила от меня. Я растерялся, а потом стало ясно, как он мне был дорог, и я плакал и теперь плачу". Когда Страхов написал ему известное письмо, проникнутое ненавистью к Достоевскому, Толстой в ответном письме Достоевского защищал.
Анна Григорьевна Достоевская,жена писателя,в своих "Воспоминаниях" приводит разговор с Толстым.
"- Я всегда жалею, что никогда не встречался с вашим мужем.
- А как он об этом жалел! А ведь была возможность встретиться - это когда вы были на лекции Владимира Соловьева в Соляном Городке. Помню, Федор Михайлович даже упрекал Страхова, зачем тот не сказал ему, что вы на лекции. "Хоть бы я посмотрел на него, - говорил мой муж, - если уж не пришлось бы побеседовать".
- Неужели? И ваш муж был на той лекции? Зачем же Николай Николаевич мне об этом не сказал? Как мне жаль! Достоевский был для меня дорогой человек и, может быть, единственный, которого я мог бы спросить о многом, и который бы мне на многое мог ответить <...>Скажите мне, какой человек был ваш муж, каким он остался в вашей душе, в ваших воспоминаниях?
Я была глубоко тронута тем задушевным тоном,которым он говорил о Федоре Михайловиче.
- Мой дорогой муж, - сказала я восторженно, - представлял собой идеал человека! Все высшие нравственные и духовные качества, которые украшают человека, проявлялись в нем в самой высокой степени <...>
- Я всегда так о нем и думал, - сказал как-то задумчиво и проникновенно граф Лев Николаевич".
Последней книгой, которую читал Толстой перед своим уходом из Ясной Поляны и смертью на железнодорожной станции, были "Братья Карамазовы" .
Волгин в своей замечательной книге "Последний год Достоевского" высказывает интересное предположение, что в 1878 году Толстой мог и не хотеть встречи с Достоевским. (Страхов утверждал, что Толстой тогда просил ни с кем его не знакомить.) "Глубоко захваченный переживаемым им духовным переворотом<...>он инстинктивно отстраняет от себя все,могущее поколебать эту рождающуюся в муках веру, - пишет Волгин. - Встреча (и неизбежное духовное противоборство) с таким могучим оппонентом, как автор "Дневника", грозит разрушить целостность столь трудно воздвигнутого толстовского мира, потрясти его сокровенные основы" ."Высказывая через много лет искренние сожаления Анне Григорьевне, что ему не довелось познакомиться с ее покойным мужем, Толстой, разумеется, уже не помнил своих тогдашних мотивов".
Очевидно, на протяжении многих лет было сильное обоюдное желание встретиться. И было обоюдное подсознательное противодействие этому. И оно в соединении со случаем оказалось сильнее.
