Наблюдая за судебными процессами и тюремными посадками последних лет, все меньше верю в то, что выйдя из тюрьмы, можно оставаться героем, если во время суда общество тебя им назначило. Часто ведь говорят - «Ничего, отсидит, выйдет мучеником, будет героем».
Во-первых, это очень сильно зависит от того, на какой срок человека посадили. Если на год или два, у него есть шанс не сродниться с тюремным Другим. Другой - коллективное бессознательное зеков. И через лет пять человек, кем бы он до того ни был (политиком, олигархом, режиссером) уже не может толком понять, где он прежний, а где - Другой. Наверное, он, выйдя на волю, сможет замаскировать в себе Другого, но тот - тоскливый и пассивный - все равно его разъест, и человек так и будет жить - одной ногой в тюрьме.
Во-вторых, это очень сильно зависит от технического прогресса. События происходят каждый день. Такого раньше не было, когда люди читали газеты. События происходят так часто, что накатывают друг на друга, создают заторы. И чем длиннее череда этих событий, начало которых отсчитываем от посадки, тем меньше остается эмоций конкретно для этого мученика и героя.
В третьих, это очень сильно зависит от самого общества. Я за последние годы повидала немало героев, назначенных то самим обществом, а то властью. Люди пенились и кричали, защищая какого-нибудь героя, писали посты. Писали посты. И снова писали посты. Городили тонны букв. Написанных не кровью, конечно, но, по крайней мере, пеной изо рта. А потом герой выходил на волю и - бах! - начинал говорить совсем не то, чего от него ждали. Например, Ходорковский, сказавший что-то вроде - «Я считаю войну вещью очень плохой. Но если речь идет об отделении северного кавказа… Значит, война». А Надежда Савченко? Тщательно, можно сказать с лупой искала я ее пенных защитников, которые во время процесса над ней не умолкали и чуть костьми не легли на баррикадах соцсетей. Но тихо, как мыши, уползли, когда она стала выпивать водку с Захарченко из ДНР и говорить что-то в защиту Донбасса. Таких примеров много. Никто не продержался настоящим героем. А почему? Потому что когда общество за тебя заступилось, оно считает, что ты ему уже должен. Ты должен говорить и думать, как говорит и думает оно. А говорит и думает оно по-разному. Кроме того, это так легко заступиться за кого-то в век-то технического прогресса. Не нужно надевать колготы, выходить куда-то на улицу и говорить вслух. Достаточно выпустить защитный пар в посте или комментариях. И герой тебе уже должен. Но если этот несчастный человек окажется достаточно сильным для того, чтобы сохранить свободу мысли и ее выражения, то общество его не сбросит вопя с пьедестала. Потому что оно же помнит, как само защищало его, а теперь стыдное какое-то получается, да и слова, написанные в соцсетях, не порвешь на клочки. Поэтому общество просто тихо отворачивается и делает вид, что ничего такого не было, и человека такого нету. Герой для современного общества - это всего лишь канавка, для сплава туда общественных эмоций. И он, освободившись, видит только что на замену ему появились тысячи других, а ему - стоять пустым. И те, кто дирижируют этими показательными судебными процессами, все это прекрасно понимают. И это понимание говорит больше о них самих, чем об обществе.
Звонила Люба Артемьева. Сорок дней прошло с тех пор, как один снаряд убил ее мать и брата в доме на Трудовских в Донецке. Тогда соцсети облетела фотография оставшейся собаки. И все пытались узнать, как собака, снимет ли ее кто-нибудь с цепи. Я тоже пыталась. Связалась с Любой, она сказала – собаку сама принесла щенком, никому не отдаст. В эти сорок дней, прошедшие со смерти ее родных, она узнала много нового о своей семье и о Республике, в которой живет. Как раз в министерстве труда и социальной защиты ей все рассказали.
Вам ничего не положено, - сказали ей. – Вы – не член семьи.
- Как не член? – присела Люба. – Это же – мама моя и брат, Лидия Артемьева и Витя Артемьев. Мы всю жизнь вместе жили… А они же не просто умерли, их убили…
- Можете даже не начинать. Вам никто ничего платить не будет. Не положено.
Люба расплакалась.
- Не положено. Вы что, против народа ДНР?
- А вы, - собралась Люба, - когда-нибудь соскребали со стен своих родных? А я соскребала. Я – член семьи.
Сказав это Люба ушла. С твердым намерением – добиваться справедливости. Больше не ходить и не кланяться, не попрошайничать. К ней в дом ворвался снаряд, убил мать и брата. Получить компенсацию за их смерть, получить официального признания, что она – член семьи, это – не вопрос денег. Люба говорит, что она готова есть одни макароны. Это вопрос справедливости.
- Куда ни кинься, мы никому не нужны, - плакала сегодня в трубку она. – Мы – отбросы. Мы три года живем на войне, но вот у меня произошла ситуация, приехали, поснимали трупы, и все. Дальше – безразличие и равнодушие. Мы – отбросы. А на каждом углу кричат, что в Республике людям помогают. По телевизору не политики – а картонки подставные. Только мне ничего с их барского плеча не надо. Я справедливости хочу. А несправедливость не дает мне покоя.
Через десять дней после случившегося к ней приехала местная журналистка с кинологом – забирать собаку. Посмотреть вышли соседи – дед с двухлетней внучкой. Семья справа – с трехлетним ребенком. На Трудовских – много детей. Тогда Люба сказала – да если б у моей собаки никого бы не было, она бы сдохла тут на цепи, пока бы вы до нее доехали, собаку сама не брошу, а вы бы о людях немного думали.
Люба говорит, они там читают то, что я пишу, и то, что пишут мне в комментариях. Они надеются. На то, что им – три года живущим на войне Россия когда-нибудь скажет: вы - не отбросы. Что ж, я помогу Любе добиться справедливости. Она – член семьи.
Но чего хочу лично я – чтобы российские пиарщики на донецкой войне больше не пиарились на штучно доставляемой гуманитарной помощи, а проводили системные изменения в плане компенсаций. Я хочу, чтобы состоялась чистка рядов младочиновников Республик. Пусть вернутся к тому, чем занимались раньше – торгуют курами, проверяют талончики в трамваях. И так будет, раз они столь мало интересуются тем, как живут люди.
Настало время, когда я готова выразить признательность главе республики Дагестан. Вот буквально сегодня он в очередной раз поменял решение. Еще вчера планировал строить музей «Россия – моя история» в махачкалинском парке Ленинского Комсомола, а сегодня – уже нет. Верней, то – даже не музей, а целый комплекс мультимедийных экспозиций, отражающие особо яркие моменты в истории России.
Проект – федеральный, то есть имеется план построить такие же комплексы в еще девяти регионах России. Сам президент страны патронирует его. Об этом с особым почтением заявляет глава республики Дагестан Рамазан Абдулатипов и в прессе, и в свои соцсетях. Гордость звучит в его словах – Махачкала станет первым городом, в котором появится такой музей.
«Для рассмотрения в Москву было отправлено шесть разных участков, расположенных в центральной части города, - сообщила пресс-служба мэрии Махачкалы. – Местом реализации, по решению руководителей проекта в Москве, был определен парк Ленинского комсомола». Дальше – «…постановлением правительства республики Дагестан от 15 ноября 2016 года было постановлено создать Дагестанский некоммерческий фонд «Россия – моя история. Город Махачкала», главой республики Рамазаном Абдулатиповым издано распоряжение, которое разрешает предоставить Дагестанскому некоммерческому фонду на срок 49 лет в аренду без проведения торгов находящийся в собственности муниципального образования земельный участок площадью 1,05 га». Стоимость проекта для бюджета – 140 миллионов рублей при софинансировании федерального бюджета.
И радоваться бы Рамазану Гаджимурадовичу – все-таки первый в регионе, все-таки Путин-патрон, софинансирование все ж. Но омрачили его радость рассерженные горожане, которые почему-то не поняли (а, может, им никто не объяснил) – отчего это Москва, а не сами махачкалинцы, решает, быть ли в городе музею или где ему быть. «Музею в парке – нет!». «Музею в парке – да!» - ответила республиканская администрация.
Впрочем, стоит помнить, что Махачкала – это город, в котором бензозаправки вырастают прямо на тротуарах, прилегающих к жилым домам. Город, где по пальцам можно пересчитать деревья. Где на каждом свободном пятачке – магазин, салон красоты или банкетный зал. И сохранился в нем только один зеленый островок – парк Ленинского комсомола. Единственное место, попав в которое, под тень старых деревьев, можно мысленно перенестись в прежнюю Махачкалу, в которой не было спецопераций, росли деревья, каждый клочок земли не продавался, богатые не демонстрировали свое высокомерное превосходство бедным, бедных не было, справедливость не была поругана и выдворена за пределы республики. Каждый житель Махачкалы мог бы связать свою историю с историей парком. Мог бы рассказать, как сбегал сюда после школы, как фотографировался под тем деревом с невестой в свадебном платье, как привел сюда своего первого ребенка, и тот под этими деревьями, по этим дорожкам делал первые шаги. Парк – стар, о нем у людей долгая память. Каждый махачкалинец мог бы рассказать обо всем этом, если бы его спросили. Но он – среднестатистический махачкалинец – столь долго молчал, что и в этот раз было решено его не спрашивать.
А теперь, когда вы знаете, что такое парк, и почему планы строить в нем музей «Россия – моя история» рассердили горожан, пришло время объяснить, и за что нужно выражать признательность Рамазану Абдулатипову. За гражданское общество, которое именно в годы его службы на посту главы республики зародилось и дало о себе знать. Именно его – Абдулатипова решения, не основанные на здравом смысле – сплотили граждан, не только не пересекавшихся друг с другом раньше, но и бывших до того идеологическими противниками. В парке религиозные радикалы объединились с проповедниками светского образа жизни, бизнесмены с художниками, и сказали – #ПаркНаш. Жители близлежащих домов сплотились в патруль, надели зеленые повязки и охраняли каждое дерево своей памяти. Бизнесмен из офиса, расположенного по соседству с парком, сбрасывал в соцсети всю оперативную информацию о происходящем в парке. Горожане, долгое время позволявшие убивать город, растаскивать его по кускам под частный однотипный бизнес, проснулись, гражданское общество подняло голову и произнесло – «Нарушено наше право на благоприятную окружающую среду. Право, гарантированное Конституцией».
Но есть и еще один вопрос. Его не осмелились задать горожане, и поэтому его задаю я – «А зачем городу еще один музей?». Потому что Путин приказал его строить, а руководство Дагестана – республики, день за днем производящей не без помощи правоохранительных органов все больше членов бандподполья, бойцов ИГ (запрещенная в России организация) – боится показаться нелояльным России, отказавшись мультимедийно демонстрировать историю страны в музее? Или же радо освоить сто сорок миллионов?
И вот сегодня Абдулатипов под давлением не здравого смысла, а гражданского общества передумал. Но за годы своей службы он передумывал столь часто, и дал такое количество противоречивых обещаний, что у гражданского общества, за рождение и объединение которого все же следует этого главу республики поблагодарить, уже не осталось к этому правителю ни веры, ни доверия. Рассерженные махачкалинцы, не веря в то, что борьба окончена, призывают все российское гражданское общество поддержать их акцию - #ПаркНаш. И дать этому противостоянию силы перейти в акции – «Сначала помощь бедным, а потом музей», «Сначала ремонт дорог, а потом музей», «Сначала спасение национального наследия, а потом новый музей».
При поддержке Русского ПЕН-центра
Помните, я писала про конный завод в Дагестане? Завод, где разводят ахалтекинцев? Я обращалась к главе республики Рамазану Абдулатипову через блог на «Эхо Москвы» и спрашивала – «А по какой причине закрывают завод?», «Кто дал право вот таким образом решать судьбу государственной организации?» и «Кто решил, что лошади должны погибнуть на мясокомбинате, став консервами на чьем-то столе?». Тогда же заместитель министра сельского хозяйства республики сделал заявление – «Нагло лжет она!». Его поддержало несколько местных журналистов. Последние нервно сообщали – «Развязана информационная кампания против Главы. Некоторые истеричные федеральные журналисты пытаются испортить ему имидж!». О, нет. Я всего лишь пытаюсь спасти благородных существ древней породы. Тем не менее, я сразу же позвонила в республиканское министерство. Мне хотелось узнать – понимает ли чиновник, в данном случае, заместитель министра, что любые высказывания требуется подкреплять доказательной базой? Мне ответила секретарь министра. «Я занята, – сказала она. - Покупаю билет министру на самолет. Мне не до вас». Я попросила ее представиться. «Никак меня не зовут», - ответила та. «Уточните, пожалуйста, у вас нет имени?» - поинтересовалась я. «Да, у меня нет имени», - ответила она. Я положила трубку – что ж, какие могут у меня быть вопросы к человеку, возглавляющему министерство безымянных? Никаких.
Но я вернусь к главе республики. Ведь это ему я писала свое открытое письмо. Он также сделал громкое заявление, растиражированное журналистами – мол, никто завод не продает, не закрывает, а рассказы о том, что мы собираемся зарезать ахалтекинцев – это все нездоровые фантазии некоторых неадекватных людей. Местные журналисты понеслись на завод со скоростью света, записали телевизионные сюжеты. Жителям республики рассказали – «Наш глава – отвечает за свои слова! Лошади хорошо едят, и никто их не отправляет на убой! А завод будет работать!». На этом вопрос можно было бы счесть исчерпанным. Люди поверили. Люди в республике настолько истосковались по справедливости и столь серьезно их вера в нее подвергалась испытанию в последние годы, что они готовы поверить даже в ее призрак, существующий только в телевизоре.
Пошумев, общественность успокоилась. И вот тут начался следующий этап – завод закрыли. Сотрудников уволили. И если вкратце, то всех нас обманули. Ахалтекинцам приходит конец. Деньги на их содержание не выделяются. Уволенные сотрудники завода, движимые исключительно добротой и состраданием, приходят на завод, кормят и поят лошадей. Лошади худеют. Скоро лошади умрут. Но, видимо, извращенный чиновничий ум следует такой логике – «Я же сказал, что никто не зарежет, вот лошадей и не режут. А если они умрут от голода, то мы тут не при чем. Мы только не резать обещали».
В скором времени завод может быть выкуплен частной фирмой, занимающейся продуктами питания и мясными консервами в частности. Эта сделка была отсрочена из-за нашего с вами внимания – мы подняли шум, и действующие лица притихли, взяли паузу, но, кажется, теперь решили, что хватит ее держать. И знаете, что? Я больше не буду писать Абдулатипову открытых писем по заводу. Я не могу позволить себе посвящать свое эпистолярное творчество человеку, который дважды не сдержал слово. Я полагаю, что именно такая реакция главы и чиновников рисует четкую картину происходящего в республике: слова – это звуки, звуки – это не дела, следовательно, связь между словами и делами неочевидна и необязательна.
Но в том письме я писала – «Когда приедут за ахалтекинцами, я встану рядом с директором завода, и мы не позволим их под нож увезти». И, кажется, время встать рядом с директором завода пришло. На следующей неделе мы едем в Дагестан – я и общественный деятель Алена Попова. Отчеты о нашей поездке вы сможете читать здесь же – в блоге «Эха».
А как, вы думали, происходят спецоперации в Дагестане? Некий жилой объект берется в оцепление сотрудниками правоохранительных органов. Внутри оцепления занимает позиции спецназ. Говорят - в объекте засели боевики. Какие боевики? Как зовут? Сколько лет? Какое у них оружие при себе? Что сделали? И самый главный вопрос - а сделали ли они нечто такое, за что полагается смерть и никакого прощения? Никакого шанса на исправление?
Часто боевики - люди молодые. Максималисты. Ищущие альтернативу несправедливому мироустройству. Бывают, и осозннаные злодеи. Но это еще предстоит проверить следствию и доказать суду. По законам правового государства. А в тот момент, когда некий объект берется в окружение, их вина не является доказанной. Кроме того, я не припомню, чтобы общественности предоставляли четкие неопровержимые доказательства вины убитых во время штурма. Но и общественность никогда в них не нуждалась. Во всяком случае, не демонстрировала признаков нужны. Общественности было достаточно, когда ей объявляли - «ликвидировано такое-то количество» вредоносных людей.
Да, не поспорю - мам и пап звали на место проведения операции. Их заводят в оцепление, и они там стоят, кричат - «Сыночек, выходи! Тебе ничего не будет!». Это факт, так делают. Против факта не попрешь. Но почему-то за все эти годы вышли лишь единицы. А потому, что в смерть им легче выйти, чем в пыточный подвал.
Мама, не унижайся, я не выйду! - эти слова при мне кричал восемнадцатилетний боевик из окна.
Потом дом расстреляли и смяли БТРами.
Я, впрочем, и не говорю о том, что они - агнцы на заклании. Но они - люди, молодые люди. И им, по крайней мере, надо дать милосердную возможность повернуть свою жизнь вспять. Тем более, если они - пока не убийцы, а лишь носители опасных идей. Но система раз за разом показывает - никакого милосердия, борба за душу - слишком хлопотное занятие, легче ликвидировать тело. И почему мы удивляемся происшествию в Пскове? Система давно этим занималась. Это не принципиальная разница в том, что занималась она этим на Северном Кавказе. Страна-то одна, и система - одна. И общественность, не обращавшая внимания на методы в Дагестане и в Чечне, сама дала системе затвердеть в своем немилосердном состоянии. А теперь система начала распространять свои методы на прочие территории. Ну так, страна-то - одна.
Год с небольшим назад из Хабаровского края пришла новость – местные власти законодательно одобрили норму, согласно которой бездомных кошек и собак будут «подвергать утилизации» через несколько дней после отлова и помещения в государственный приют. То есть у бездомных животных будет всего несколько дней на то, чтобы случилось чудо – чтобы их забрал из приюта какой-нибудь человек. Но мы-то знаем, что в приютах таких чудес не бывает – животные ждут нового хозяина месяцами, годами, всю жизнь, а тот приходит редко. Ведь в нашей стране не модно брать животных из приюта, туда попадают в основном дворняги, а дворняги, как думают многие, это – недособаки, ничего не стоящие, не являющиеся статусным элементом. По сути, руководство Хабаровского края во главе с губернатором Вячеславом Шпортом подписало приговор бездомным кошкам и собакам. А зоозащитники кричали. Они все время кричат. Но и зоозащитники – тоже не в моде. По мнению многих, а особенно по мнению представителей власти, зоозащитники – это такие странные люди, не от мира сего, которых беспокоит то, что беспокоить нормальных людей не должно и не может. Нормальные люди, по мнению представителей власти, вообще не должны обращать внимания на бездомных кошек и собак. И ведь зоозащитники не просто кричат, они вопят от боли. Ну да, так бывает – когда уничтожают беззащитное живое, тем, кто за этим вынужден наблюдать, осознавая свое бессилие, бывает мучительно больно. Но если бы руководство Хабаровского края во главе с губернатором Шпортом прислушалось к их крикам, то среди прочего услышало бы не только про то, что утилизация – это убийство, а и еще о том, что нельзя приучать человеческое общество к жестокости. Что нельзя подрывать основы добра, на которых, пусть шатко, но общество все же стоит. Пытается устоять. Не надо выбивать из-под людей эту основу, приучая их к тому, что убить собаку или кошку можно. И что это – не убийство. Однако это – самое настоящее убийство. Это – принесение жертвы комфортному существованию человека в городах, где его не будет беспокоить даже вид несчастного брошенного голодного существа, о котором человек, в общем-то должен заботиться хотя бы для того, чтобы продолжать оставаться человеком. И мы, живущие две тысячи лет спустя после пришествия Христа на землю, как правило, очень хорошо знаем, кого обычно приносят в жертву. Так было во всю историю существования человечества. В жертву приносят слабейшего, того, за кем никто не стоит. Того, за которого никто не будет мстить. Действительно, а кто отомстит за утилизованную по закону кошку или собаку?
И в это самое время сверху вниз все объемней и все чаще спускаются разговоры о христианстве, а представители власти стараются активно демонстрировать внешние признаки православия. Впрочем, не вспоминая, что когда-то на землю приходил тот самый Христос, и, умерев добровольно на кресте, отменил своей жертвой любую другую кровавую жертву. Еще две тысячи лет назад он сказал – «Жертве – нет». И, кажется, зоозащитники его услышали, а чиновники – нет. Так вот зоозащитники, не приемлющие никаких кровавых жертв вообще, к христианству гораздо ближе. И становятся еще ближе, когда кричат от боли, бессильно наблюдая за убийством тех, кого они любят. И ведь христианство – оно всецело про любовь. Но, кажется, Христос для представителей власти – совсем не авторитет.
Новость о живодерках, выкалывавших глаза щенкам и котятам, истязавших кошек и собак, резавших их, коловших, вспарывавших на живую, тоже пришла из Хабаровска. И в этом не стоит искать совпадений. Жестокие решения в законодательстве порождают извращения в обществе. Девушки, совершавшие преступления над животными, выкладывали фотоотчеты о мучениях, издевательствах и убийствах в интернете, будучи уверенными в своей безнаказанности, ведь один раз власть уже на высоком уровне продемонстрировала – животных убивать можно. Впрочем, любое живое, даже самое слабое, сопротивляется. Даже маленький котенок, в котором сил – на наперсток, на один мизинец человека. И для того, чтобы его убить, надо почувствовать под рукой живое, маленькое и теплое. А почувствовав, преодолеть сопротивление, лишив жизни. Приняв четкое, осознанное решение это сделать. Что ни говори, а человек, совершая убийство, преодолев сопротивление маленького, живого и теплого, переступает барьер. И, к сожалению, этот барьер достаточно переступить лишь раз. Следующее убийство не поставит барьера. Оно дастся легче. В следующий раз, может быть, не будет даже важно, кого убивать. И хотя бы поэтому человечество не должно сходит с принципов добра, если оно хочет на земле выжить.
Недавно я шла мимо игровой площадки в центре Москвы и видела, как там, за оградой большая собака играет в мяч с ребенком. В московском переулке на Таганке разворачивалась идиллия. Она как будто демонстрировала прохожим – вот для этого собака человеку и дана. Не для утилизации, не для принесения в жертву, не для мучительной эвтаназии при помощи медицинского препарата, а для радости и любви. Ведь, может быть, человек никогда и не стал бы человеком, не будь с ним рядом собаки.
Вот поэтому – исключительно из гуманных соображений, исключительно ради выживания самого человечества – наказание за преступления против животных должно быть ужесточено. А жительницы Хабаровска, совершившие преступления, должны быть наказаны не максимально жестко по закону, а адекватно своему преступлению. И если в действующем законодательстве РФ не существует для них адекватного наказания, то оно в этом пункте должно быть ужесточено.
Недавно мы встречались с женщиной, которая обратилась с просьбой – «Ребенка похитил бывший муж. Помогите вернуть!». И мы, выслушав ее историю, даже написали посты в соцсетях в ее защиту. Душа у меня к тому не лежала, но мы давно убедились – помогать надо не только милым, вызывающим жалость и сострадание людям, а всем, кто попал в тяжелую ситуацию и обратился конкретно к тебе за помощью. Чего уж говорить, приходилось помогать и людям вообще не вызывающим никакой симпатии, а наоборот. Но мы строго помним: симпатии и антипатии – субъективны, а факты – объективны. На руках объективные факты – человеку нужна помощь, он страдает несправедливо. И все же, обратившись в тот день к юристам, мы выяснили, что ситуация той женщины не была таковой, какой она ее описала. И тут мнение второй стороны – ее бывшего мужа – будь оно у нас на руках сразу, очень бы нам помогло. Тем не менее, когда на руках – бумажки, документы и прочие свидетельства – юристы все равно истину установят. Может, не сразу, но довольно быстро. Получив комментарии юристов о ситуации той женщины, мы сразу сняли свои посты.
Мы очень стараемся разобраться в бытовых и юридических деталях историй женщин, которые обращаются к нам. Радости копаться в них – никакой. Наша работа осложняется еще и тем, что та сторона (а в конфликте их всегда две) отказывается ситуацию комментировать. Ей это без надобности – чем меньше огласки, тем больше шансов на то, что ребенка удастся отсудить, и он никогда не увидит родителя, в данном случае мать, которая носила его в себе. Я – журналист – знаю, что без мнения второй стороны информация, которую мы подаем читателю, не выглядит объективной. Но тогда пусть читатели и помогут нам – объяснят, как, по их мнению, надо поступать в данном случае. Писать? Или не писать, позволяя в том малом круге, который называется семьей или личной жизнью, случатся актам, нарушающим права другого человека? По сути, в наших случаях, не одного человека – родителя, но и маленького ребенка.
Нам страшно, когда люди говорят – «Мы вам доверяем, и если вы считаете, что дело обстоит именно так…». Иногда мы ошибаемся. Мамы оказываются не безупречны, но мы стоим на том, что если она – не преступница и хорошая мать, которая не отказывалась от своего ребенка, то отнять этого ребенка у нее никто права не имеет. Государство тем более. И этих аргументов вполне достаточно для того, чтобы общество и государство помогли ей снова взять на руки своего ребенка.
Мы четко видим – именно вмешательство общества становится последним, но самым действенным инструментом, помогающим матери вернуть ребенка. А без него она в своем первоначальном круге персонального ада ходит по судам, обращается к чиновникам, оттаптывает пороги, и на этом своем пути чувствует себя самым беззащитным человеком на свете, ненужной, бесправной, она жалеет, что родилась именно в этой стране, где никто не может защитить ее материнские права. Она, может быть, и десять лет жизни отдала бы за то, чтобы иметь возможность хотя бы иногда видеть своего ребенка. Но об этом никто не знает. Никто не спрашивает ее. Никто не слышит. Но вдруг что-то меняется, и вокруг нее начинают появляться люди – не чиновники и не публичные люди. Они, просто не выходя из дома, читают в соцсетях ее историю, и возмущаются приключившейся с ней несправедливостью. Они ставят свою подпись в ее защиту, и они раздраженно спрашивают, обращаясь к своему государству – «Да что же это происходит?». И государство – с трудом приводимая в движение машина – иногда начинает шевелиться, иногда она оказывается очень чувствительной к общественному раздражению. В некоторых случаях обществу удается вернуть женщине ее ребенка. И мы такие случаи знаем.
Истории мам, которые разговаривают с игрушками, оставшимися от детей, гладят головы плющевых слонов и медведей, представляя, что это – ребенок, и каждую минуту мысленно находятся рядом с ним, это – не истории отдельно взятых женщин. Это – истории страны. Российской Федерации. Как правило, мужчины, лишающие матерей своих детей, имеют в руках либо серьезный финансовый, либо административный, либо и тот, и другой ресурс. Используя этот ресурс, они осуществляют давление на суды, на правоохранительную систему, фабрикуя уголовные дела, приплачивают врачам-психиатрам за то, что те выписывают справки о психической болезни женщины – той женщины, которая никогда не была у них на приеме. А когда общество или журналист пытаются защитить женщину просто тем, что предают ее историю огласке, эти мужчины вспыхивают в негодовании – «Не лезьте в мою личную жизнь!». Но если административный или финансовый ресурс получен человеком от общества, и он использует этот ресурс для того, чтобы заставить страдать другого человека, который слабее него, то имеет ли общество право спросить его – «А на что ты употребляешь этот ресурс? А ты, вообще, помнишь, зачем тебе этот ресурс выдали?». Странно представлять, что человек, использующий ресурс неправомерно у себя дома, по другому отнесется к чужим людям, забота о которых так или иначе ему поручена государством. Странно представлять, что мужчина, загоняющий женщину в тюрьму или психиатрическую больницу, будет по-другому относиться к людям, которые живут с ним в одной стране – в Российской Федерации.
Мы знаем: закон на стороне матери. И если отец её ребёнка - простой гражданин, не отягощённый партийным билетом, мандатом или крупным бизнесом, то приоритетное правило на воспитание ребёнка закрепляется за ней. Но когда он владеет ресурсом, то, как правило, старается стереть свою бывшую жену в порошок. И таких женщин в нашей стране много. Их - тысячи. И им обидно. Страна не защищает их право на материнство. Страна наказывает их за то, что они борются за это свое право. За то, что не могут и не хотят забыть своего ребенка, не говорят себе, как им советуют – «Я – молодая, еще рожу». Когда спрашиваешь таких матерей, почему советы о рождении другого ребенка вызывают в них бурное негодование, они отвечают – «Может, мне еще от родителей или от страны отказаться?!».
Таких мам много. Если посчитать их по всей стране, то тысячи. И сегодня – это именно то время, когда общество решает – предавать их истории огласке или нет? Называть имена нарушителей их прав или это вторжение в частную жизнь? Должно ли право на воспитание ребёнка быть паритетным? Мы были бы рады получить ответы на эти вопросы.
Алена Попова, Марина Ахмедова проект W (сеть взаимопомощи женщинам в трудной ситуации)
Ну что ж, я считаю это ответом на свое открытое письмо главе республики Дагестан. Глава говорит - «Вот уже несколько дней в СМИ и социальных сетях не утихает полемика о закрытии конного завода «Дагестанский» и о том, что лошадей, которые там содержатся пустят на консервы. Не видел смысла комментировать подобные больные фантазии, но по всей видимости ситуация накаляется. Ответственно заявляю, что завод продолжит работать, ахалтекинских лошадей никто не съест». А вот стоило бы прокомментировать эту ситуацию, особенно в тот момент, когда руководство завода предупредили о прекращении поставок корма с 1 сентября. Как по мне, то чем не повод комментировать. Еще один повод - закрытие единственного ипподрома в республике, где занимались, например, дети с ДЦП. Я считаю его закрытие - не менее больной фантазией. Но она уже состоялась и претворилась в жизнь. И все же мне нравится, как чиновники засуетились. Мне нравится, когда им временами напоминают, что они - слуги народа. И, скрипя зубами, им проходится хотя бы делать вид, что они это признают. Мне жаль что пункт о задержаниях после пятничной молитвы прихожан мечети на улице Венгерских Бойцов глава оставил без ответа. Пытки задержанных током - тоже. Тем не менее, хотелось бы знать, что предъявляют десяткам и сотням задержанных, почему их ставят скопом на профилактический учет, заставляют их жен и детей являться на допросы, сдавать кровь и слюну. Почему таким образом радикализуют ситуацию в моей стране? У меня есть еще вопросы. Заявленный инвестор конного завода ООО «Койсу» специализируется на переработке и консервировании мяса. Это просто совпадение, да? Проверим.
Глава республики Дагестан, я-то про завод не забуду - ни через месяц, ни через два.
Рамазан Гаджимурадович, я вынуждена говорить с вами публично о лошадях – тех самых ахалтекинцах, которые проживают на конном заводе «Дагестанский». Их девяносто четыре. Я вам напомню – не так давно вы посещали этот завод, и вы дали слово, что его «никто не тронет». Даже добавили, что завод, мол, снова будет «на коне». Поводов давать это обещание было достаточно. Начнем с ипподрома – единственного ипподрома в Дагестане – который был закрыт, а на его месте началось возведение жилого комплекса. Сложно представить, будто дагестанцам настолько не хватает жилья, что нужно было застраивать еще и ипподром. Да, ипподром был в плачевном состоянии, он требовал вложений. Вопрос – отчего же республиканская власть не сделала этих вложений? Чтобы успокоить общественность, волновавшуюся о конном заводе, который может повторить судьбу ипподрома, вы приехали на завод и пообещали, что он получит финансирование, что его закрывать не будут. Сейчас он не рентабелен. Но он и не может быть рентабелен, когда лошадям едва хватает денег на прокорм.
Не далее, как несколько недель назад, я посещала вашу республику и в очередной раз подивилась методам борьбы с так называемым терроризмом. Прихожан мечети на улице Венгерский Бойцов, расположенной в Махачкале, задерживали сотрудники правоохранительных органов, когда те покидали мечеть после пятничной молитвы. Без объяснения причин сажали в автобусы и увозили в отделение. Проследовав с задержанными в отделение полиции (Пушкина, 25), я встретила там двух молодых людей, которые сообщили мне о том, что их пытают током. Наблюдая за происходящими нарушениями прав человека, я в очередной раз приходила к выводу: такая борьба с терроризмом сильно нагнетают обстановку, обижает людей, не нарушавших закона, и, как следствие, радикализует их. А мне кажется, что борьба с терроризмом – это далеко не только силовые методы. Это – когда людям с детства дают возможность развиваться в учебе и спорте. Почему вы считаете, что в Дагестане нет людей, которые хотели бы, если уж и не посвятить жизнь конному спорту, то, по крайней мере, научиться ездить на лошадях? Это в Дагестане-то, где еще не так давно любой горец не мыслил себя без коня?
Я заметила, что сегодняшние дагестанцы совсем не приучены любить братьев наших меньших. Они гордо дарят друг другу вислоухих котов британской породы. А в это время улицы города кишат плачущими от голода беспородными котятами. Как вы думаете, почему это происходит? А потому, что уходят из республики доброта и сострадание. Живое превращается в предмет интерьера. И во многом ответственен за это тот маховик нелюбви, который в последние годы набирает обороты в Дагестане.
Я расскажу вам про белого коня. С тем конем я была лично знакома. Верой и правдой он служил своим хозяевам в цирке. Постарел, стал слепнуть, и было принято решение отправить его на мясо. К счастью, того белого коня выкупил подмосковный приют. Когда новая хозяйка вывела его в поле, он кивнул полю головой, присел и полю поклонился. Он вел себя так, будто перед ним снова был зрительный зал. Она многое видела – эта женщина, основательница приюта, но в ту минуту она плакала вместе с конем. Я к чему? Конь – не кусок мяса, который вы можете продать на консервы просто потому, что кому-то приглянулась территория, на которой стоит завод. И я вам еще скажу то, что вам не понравится – это наш завод. Наш – граждан Российской Федерации. Лошади, не удивляйтесь – тоже наши.
Насколько я знаю, завод не одно десятилетие занимался серьезной селекционной работой. Основан он был в Дагестане потому, что земля и природа республики прекрасно подходили для этих коней. И завод этот основали в Дагестане именно потому, что хотели спасти породу. Отчего же кто-то, не вложивший ни души, ни сердца, ни труда в этот завод и в этих лошадей, чувствует себя вправе его уничтожить?
Я также знаю, что директор завода лишен права высказываться о закрытии. При этом республиканские власти дали ему время до первого сентября – после этого завоз корма прекратится, и лошади начнут умирать от голода. Я, может быть, вас снова удивлю, но в Дагестане есть гражданское общество. Оно боролось за ипподром, но проиграло. Сейчас оно борется за завод и за жизнь ахалтекинских лошадей, пытаясь собрать денег им на прокорм. Местная власть не позволила директору завода продать несколько скакунов любителям лошадей, чтобы обеспечить прокорм остальным. Ему пригрозили: иначе будет обвинен в государственной растрате и пойдет под суд. Под суд – за то, что хотел спасти лошадей от голода и бойни? А куда, скажите, пойдут те, кто не ценит труд предыдущих поколений, вложившихся в сохранение того, что имеет ценность для всей нашей земли?
Мне также известно, что один из дагестанских бизнесменов хотел купить внушительную часть поголовья. Но и ему не позволили. Лошади должны уйти по мясной цене, и точка! Скопом – на бойню.
После победы дагестанского бойца Абдулрашида Садулаева в Олимпийских играх вы, Рамазан Гаджимурадович, пообещали, что подарите ему коня ахалтекинской породы. Вы же не случайно выбрали в подарок ему именно коня – символ доблести, верности и чести горца. И именно этой породы – древней, выносливой, благородной. Отчего-то же вы не предложили ему в подарок ящик консервов из коней ахалтекинской породы. Директор завода предупредил: коней на бойню он не отдаст. Он будет стоять за коней до конца. Он попросит о помощи федеральных журналистов. Одним из журналистов, стоящих там рядом с ним, буду я. И я свое обещанию сдержу. Надеюсь, что и вы сдержите свое.
Это Алина. Она пять лет не видела свою дочь. Алина не знает, как выглядит ее дочь. Алина даже не знает, жива ли та. Младенца украл отец ребенка – богатый отец ребенка. Алина выиграла суд с ним в Москве. Но ребенка он не отдал. Зарегистрировав себя и ребенка в Ингушетии при помощи своих связей, он там подал иск о лишении Алины родительских прав и взыскании с нее алиментов. Надеялся, что Алина побоится поехать в Ингушетию. Алина поехала и дошла до советника Евкурова. Судья не посмела вынести несправедливый приговор. Потом, впрочем, и судью сняли. Кроме попытки отсрочить из Ингушетии решение московского суда, у этой судьи, как говорят, были и другие грехи против беспристрастности и справедливости. Алина выиграла все суды против отца своего ребенка (у нее десять решений в ее пользу). У отца ребенка уже другая семья и там – другие дети. Когда мы с ней виделись недавно, она занималась с психологом – боялась напугать собой дочь, которая ее не знает и называет «мамой» другую женщину. Уже в который раз мы видим – суд довольно часто выносит справедливые приговоры. Этот в данном случае я называю справедливым не из женской солидарности с Алиной, а потому, что не представляю себе, что должен сделать родитель для того, чтобы его родной ребенок даже не знал о его существовании. По решению суда, приставы назначили исполнительные действия, где отец ребенка должен был дать, хотя бы пообщаться матери с ребенком в присутствии опеки и психолога. Уезжая туда Алина волновалась – как отреагирует на незнакомую тетю девочка, почувствует ли, что перед ней родной человек? Но, как оказалось, волновалась зря. Никто на встречу не пришел, вернее дверь никто не открыл.
Так вот, суды-то выносят часто справедливые приговоры, только исполнять их денежные люди не спешат. Алина по-прежнему не знает, где ее ребенок. Отцу ребенка после неисполнения решения суда был ограничен выезд заграницу. Сегодня Алина снова была в Тульской области в городе Богородицк. Там она узнала, что отец ребенка вновь подал иск о приостановке исполнения московского решения суда. И что бы Вы думали? Суд Богородицка его удовлетворил на том основании, что в их суде есть еще один иск отца ребенка – в четвертый раз он просит определить место жительства ребенка с ним. Три раза суд ему в этом отказывал, апелляции он также проигрывал. Но суд Богородицка почему-то считает, что решение московского суда – им не аргумент. Алина зачем рассказывает эти истории о себе? Может, когда ее дочь вырастет, она сама ее найдет – Алина часто представляет себе эту сцену. В этой сцене дочь спрашивает – «Мама, почему ты меня не искала?». А Алина в ответ выкладывает перед ней все публикации и все решения суда.
Виктория Дергунова, юрист по семейным делам
В условиях существующих сегодня мер ответственности за неисполнение решений судов о месте жительства детей, порядке общения с ними отдельно проживающих родителей (в форме административного штрафа), родители чувствуют себя вполне уверенно и спокойно, в связи с чем мы имеем массовые нарушения не только родительских прав добросовестных родителей, но и, в первую очередь, самих детей, их права жить и воспитываться в семье, знать своих родителей, иметь возможность общаться с ними и с другими родственниками, которые в большинстве случаев остаются безнаказанными. У нас нет в законе норм, которые напрямую позволяли бы ограничивать таких родителей в родительских правах, осуществляемых не в интересах ребенка. Которые были установлены вынесенным решением суда, на период до его исполнения. Есть только отдельные смелые прецеденты по стране, но они не влияют на картину в целом и не способны ее изменить существенным образом. Да, есть норма, которая говорит о том, что если родитель злостно не исполняет решение суда о порядке общения с ребенком другого родителя, то этот родитель вправе просить передать ребенка на воспитание ему. Но есть и другая норма, позволяющая судам принимать к рассмотрению указанные споры без ограничения по времени и количеству раз, в результате чего мы получаем замкнутый круг из бесконечных судебных тяжб, в сущности, из-за одного и того же предмета в условиях, когда ни одно решение суда так и не было исполнено, и фактически для спорящих родителей с годами ничего не меняется, растет только их ребенок. Что можно сделать в таких случаях? Конечно, можно судиться бесконечно с приставами за бездействие, пытаться хоть каждый день привлекать к административной ответственности к которой он относится как к нарушениям ПДД- оплатил и забыл, объявлять в розыск ребенка и родителя, запрещать ему вывозить ребенка из страны (что абсолютно бесполезно в условиях открытой границы с Белоруссией) и так далее, но, по-моему мнению, ситуация требует более координального, законодательного решения. Во-первых, надо дать судам право ограничивать таких родителей в родительских правах до исполнения решения суда, напрямую закрепив его в ст. 73 СК РФ, это даст возможность применять к недобросовестному родителю меры уголовной ответственности как к лицу, который не имеет права находится с ребенком и быть его представителем. Во-вторых, надо напрямую прописать, что правило о тождественности исков применяется не ко всем спорам родителей о детях, и несмотря на их длящийся характер, иск не может быть принят судом к рассмотрению, если предыдущее решение суда по этому спору не было исполнено. В-третьих, необходимо распространить действие ст.315 УКРФ на субъектов семейных правоотношений, в данном случае родителей.
Марина Ахмедова - российский писатель и журналист, военкор. Затрагивает в своих репортажах темы терроризма и наркомании. Автор 7 книг.
- Все же откройте секрет: в каком журнале до «Русского репортера» вы вели колонку о сексе?
- Да это даже не колонка была, а просто ряд статей. Такой ликбез, и не прямо про секс, а про секс-игрушки, например. Еще про красоту писала. Это был журнал Cosmopolitan и еще какой-то, я его сейчас не вспомню, это давно было.
Работали в глянце, а потом - «РР»: Кавказ, наркоманы, Украина. Почему и как произошло это превращение из Кэрри Брэдшоу в военного журналиста?
- Открылся «РР», а мне нужна была работа. Мне предложили попробовать как внештатнику. Я написала один репортаж про жиголо, его опубликовали, и меня сразу пригласили на работу. Мне просто повезло, я туда попала случайно. Там действительно были замечательные авторы, по сравнению с ними я была никем. И мою фамилию никто не знал, потому что для глянца я писала под псевдонимом. Я еще не умела писать репортажи, и это был только третий месяц существования журнала, там тоже не очень понимали, в каком ключе его развивать. Тогда на редколлегиях говорили о том, что нужно найти «дух Русского Репортера», но никто не мог нормально объяснить тогда, что это значит. Действовали на ощупь. Мы должны были писать о России и ее людях, находить позитивные истории. А какие еще журналы были, которые писали о людях? «Огонек», может быть. И мы все вместе искали этот дух. К нам пытались устроиться именитые авторы, и они действительно писали хорошие тексты, но чего-то в этих текстах не хватало, того самого духа.
- Сейчас уже можно дать определение этому духу?
- Часто вспоминаю: мы ездили на Кубу с российскими писателями и одним из приглашенных был Захар Прилепин. Он рассказывал, как однажды пришел домой и застал свою маму в слезах. На вопрос «Что случилось?» она ответила: «Да, вот, сынок, перечитала «Тихий Дон» и как будто с родней повидалась». Мне кажется, что в героях наших репортажей люди узнают самих себя. Понимают, что мы все - одна большая дружная страна, и что у нас кроме каких-то чернушных историй есть и позитивные примеры, есть просто нормальные люди, которые хотят быть честными, хотят делать жизнь в стране лучше. Тот же почтальон, про которого меня спрашивали на «Медиаполигоне». Деревенский почтальон, который получает очень маленькую зарплату, но, тем не менее, когда он забирает пенсию для стариков из заброшенных деревень, в тот же день проходит огромное количество километров в любую погоду, чтобы отнести им эти деньги. А также закупает по их просьбе продукты, кладет в рюкзак и несет на своих плечах, потому что к ним в деревни магазин приезжает только раз в неделю. Он несет за них ответственность. Он такой же старик, но понимает, что люди уже могли остаться без еды, без лекарств, без дров. Ему за это нет никакого вознаграждения, но он считает, что так правильно.
Но у вас бывают и другие герои, которых сложно назвать нормальными. Например, екатеринбургские наркоманы из репортажа «Крокодил».
- Бывают. Да, их не назовешь нормальными, но в то же время это люди. Когда я приехала в Екатеринбург, меня предупреждали: «Смотри, это не люди, они вообще никаких эмоций не испытывают». Но я прожила с ними неделю и видела их эмоции. Они такие же люди, как все остальные. Да, попавшие в беду. Да, возможно, их не получится от этой беды уже спасти, но надо пытаться. Очень важно показать, что это не отбросы, что если мы откажемся их спасать, то откажемся вообще от идеи гуманизма. Если человечество откажется от идеи гуманизма, то, в конце концов, оно будет уничтожено.
Люди, ежедневно встречающиеся с бедой, начинают реагировать на нее иначе, нежели обыватели. Полицейские, медики. Говорят, они черствеют, становятся циниками. Но ведь иначе, если все пропускать через себя, очень быстро можно выгореть, спиться, сойти с ума. Как с этим справляетесь вы?
- Не могу сказать, что я постоянно испытываю эмоции. Недавно я была в Дагестане и видела людей в отделении полиции, которые пожаловались на то, что их пытают током. Они передали мне телефонные номера своих родственников. Я с ними связалась, и ситуация сдвинулась. Этих людей начали вытаскивать из-под пыток. Если я при встрече с ними испытала чувство жалости, то в процессе помощи эти эмоции ушли. Что могла, я для них сделала. А чаще бывает, что я вообще не испытываю никаких эмоций, но умом понимаю, что человеку надо помочь.
Журналистика начинает сращиваться с благотворительностью, и соцсети помогают эту благотворительную помощь оказывать. Я приезжаю к человеку, фотографирую, разговариваю, понимаю, что может вызвать сострадание у моих читателей. Я описываю историю и указываю номер счета. Как правило, помощь поступает.
- А если вы не можете помочь?
- Значит, не могу. И я не буду из-за этого сильно мучиться. Если я использовала все средства, и ресурс исчерпан, я понимаю, что вынуждена отстраниться от этой ситуации. Когда мы приехали в Донецк, чтобы помочь семье, в которой один ребенок погиб, второй остался инвалидом, а мать получила ранения, выяснили, что их уже забрали в Ростов на реабилитацию. К нам вышла их соседка и сказала: «Что же, вы помогаете только тем, кто пострадал от обстрела? Вот у меня муж болен раком, и у нас нет лекарств». Я написала пост, мы очень быстро, буквально за два дня, собрали деньги и послали лекарства, которых не было в Донецке. Но ему еще нужно было срочно делать операцию. Я обратилась к знакомым, которые могли мне помочь связать этого человека с медучреждениями. Когда они посмотрели снимки, сказали, что в России ему не помогут. Возможно, где-нибудь в Германии или Израиле... Но я не могу собрать через фейсбук такие гигантские деньги. Помогла два раза с лекарствами, что-то большее было невозможно.
Чего вы больше всего боялись, когда работали в екатеринбургских наркоманских притонах и на войне на Украине? Я спрашиваю не о каком-то глобальном страхе - понятно, всегда страшно за свою жизнь в такие моменты. Скорее о сиюминутном ужасе.
- Мне кажется, что в такие опасные моменты, когда кто-то может погибнуть, человек испытывает гораздо больше страдания от того, что он не может защитить своих близких. Погибнуть, конечно, страшно. Боишься, что в тебя прилетит снаряд, что будет больно, что можешь остаться калекой, но если бы там находились мои близкие, семья, тогда эти обстрелы были бы для меня невыносимы. Так что по сравнению с коренными жителями Донецка я была в выигрышном положении. Я там была одна. А когда ты сам по себе, умереть, как мне кажется, не так уж и страшно. Я, правда, никогда об этом не думала.
Но один раз мне было очень страшно. Мы приехали на базу батальона «Восток», там отпевали молодого парня, ополченца. Я была с фотографом Димой Беляковым. Если б не Дима, я бы вообще никуда не поехала в тот день. Было начало февраля 2015 года. Весь Донецк был просто погружен в смерть. Люди сидели по домам в подвалах, в очередь накануне прилетел снаряд, погибло 12 человек.
Родители хоронили этого ополченца на кладбище в Марьинке, а это, извините, линия фронта. И Дима решил ехать снимать похороны. Мы не знали, куда едем, просто сели в машину с водителем и поехали за «газелью» с гробом. И я уже чувствую по пути, что мы не в ту сторону движемся, не в безопасную. Я говорю: «Слушай, Дима, а как ты считаешь, нам действительно важно ехать, да?». Дима тут как завопит на меня: «Ты журналист или кто? Или баба какая-то? Если тебе не нравится, можешь выйти из машины, а мне не мешай работать». А мы уже Петровку проезжали, не очень-то мне хотелось выходить. Приехали на кладбище. А там только мать, отец и сестра этого парня, никто больше не решился ехать. И их сопровождали бойцы батальона «Восток», встали с автоматами, я думаю: «Ну, все». Там рядом украинские позиции, сейчас как по нам влупят. Я подошла к военным и говорю: «Простите, а вам не кажется, что если вы сейчас будете салют давать, по нам начнут стрелять?». Они говорят - все возможно. Но возможно, что и не попадут. В какой-то момент я не выдержала, побежала и просто закрылась в машине. В машине музыка играла, Майкл Джексон, и у меня возникла иллюзия, что я в безопасности. И тут подходит водитель, стучится: «Если вам кажется, что вы спрятались, то я вам должен сказать, что машина - это самое небезопасное место. Если куда и прилетит, то скорей всего сюда». Я себя выскребла из этой машины и ждала, пока все это закончится. Показалось, что они его долго хоронят. И я потом отметила, что мне не было никогда так страшно, как в тот раз. Не знаю, почему. Может, потому, что это было на кладбище, или что люди переживали горе. И вроде надо отдать дань уважения этому горю, и все-таки своя жизнь дороже.
- Можно назвать эту командировку самой страшной?
- Да нет. Потом я пошла в спа-салон, приняла ванну с гидромассажем и на следующий день поехала в Октябрьский. Там тоже стреляли.
Помимо страшного есть ведь и смешное - смешное может случиться даже в самой жуткой ситуации. Говорят, так мозг защищает - находит в кошмаре что-то смешное. С вами же бывало и такое?
- Нет-нет. Я знаю, люди по-разному реагируют на опасность. Некоторые застывают и не могут пошевелиться, либо собираются и что-то начинают делать. Я ко второму типу отношусь. Я была несколько раз под обстрелами, когда прямо по нам стреляли. И буквально наводя по мне, потому что я была в ярком платье. Я была с группой военных, и они пытались оттуда выбраться, ползли по кладбищу. Я никогда до этого не ползала по земле и уж тем более в длинном платье. И, тем не менее, я очень быстро собралась и делала все то, что делали они. Они не очень-то в тот момент обо мне заботились, но мой инстинкт самосохранения меня подталкивал. Слету понимала команды. Например, «слушаем воздух» - это значит, не двигаемся. «Ползем», «бежим». Я вообще была одной из первых, кто добежал до транспортного средства (смеется
). Но нет, тогда я не смеялась.
- Какая командировка на сегодняшний день главная в вашей карьере?
- Все командировки хорошие. Если командировка неинтересная, то ты не привезешь хороший репортаж, а мне кажется, что за последние годы я привозила все-таки хорошие репортажи. Если она неинтересная, ее надо сделать интересной. Недавно я ездила в Азербайджан и писала там про удинов - это люди, которые живут в небольшом поселке Нидж, их всего по всему миру осталось 10 тысяч человек. А в этом поселке их около 4 тысяч. Мне говорили, что это единственные христиане в Азербайджане, окруженные исламским миром. Туда присылали журналистов, и всем было сложно написать на эту тему. Когда меня встретили в аэропорту, водитель и фотограф сказали: «Марина, там писать реально не о чем». Мне, конечно, стало интересно, справлюсь я или нет. Меня сразу привели в церковь, я поговорила со священником, спросила, где тут происходит жизнь - «ну, не знаем». Я вспомнила, что мы проезжали чайхану, и там заседало практически все мужское население. Пришла туда, представилась, и все старички оживились, стали рассказывать мне всевозможные истории. Я выяснила, что когда-то они были лунопоклонниками, и очень много от тех времен сохранилось в пословицах, в быту. На следующий день они уже стали мне показывать свои языческие святилища в лесу. Это было очень интересно. Я выяснила, что они некрещеные и вообще полуязычники. Я даже убедила человек семь взрослых мужчин пройти обряд крещения и сама присутствовала при этом, такие эмоции испытала.
- А как вообще разговорить человека, который не хочет с тобой откровенничать?
- Я никогда не лезу. Что касается тех похорон, в Марьинке, я не вела себя там как журналист, я же понимаю, что приехали бедные пожилые родители. Они не в том состоянии, чтобы к ним подходить и задавать вопросы. Иногда, конечно, работа заставляет, но в том случае не было необходимости. Что бы они мне сказали? Как им больно? Мне было просто достаточно стоять рядом и наблюдать. Описывать, что я видела, слышать, о чем товарищи их сына говорили с ними. Тут наблюдатель в более выгодной позиции, чем журналист, который нахраписто лезет к убитым горем людям. В то же время, невозможно, видя горе других людей, не проникнуться их настроением. Стоя рядом с ними, я тоже плакала. Мне было жалко этих родителей. Отец сам подошел ко мне и начал рассказывать про своего сына. Мне не пришлось его спрашивать. Очень часто мы, журналисты, боимся подходить и тревожить людей, которые переживают горе, своими вопросами, но все зависит от того, как ты это делаешь. Когда были взрывы в Волгограде перед сочинской Олимпиадой (три крупных теракта в октябре и декабре 2013 года, 41 погибший, больше 100 раненых. - «Нация»
), меня отправили туда, чтобы я написала о погибших. А это можно сделать, только пообщавшись с их самыми близкими людьми. Я туда летела и не представляла, как я сейчас буду подходить к мамам погибших. А оказалось, что они сами хотят со мной говорить. Потом стало ясно: пока они говорят о погибшем, в них живет иллюзия, что он еще рядом. А вот когда перестают о нем спрашивать, они острее переживают его отсутствие. Когда журналисты разъезжаются, люди опускаются на дно депрессии.
- А если нет трагичной ситуации, и это просто закрытые люди?
- Придется тратить много времени. Однажды я поехала в Дагестан, чтобы написать о чабанах, которые пасли овец. Когда ехала, мне казалось, что они все философы. Они же созерцают звезды, сидят в горах, их жизнь размеренна и проста. Чем еще заняться, как не размышлениями о смысле жизни? Оказалось, мало того, что они по-русски почти не говорят, так еще и на все мои вопросы просто молча на меня смотрели. В первый день я потерпела фиаско, на второй была в отчаянии, ничего не получалось. Если они и хотели со мной разговаривать, то только о том, что шерсть стоит дешево, и они не могут на этом заработать, что на мясе теперь тоже не заработаешь, а им нужны деньги, чтобы содержать отару, что субсидий никаких нет. Завалили меня бытовыми проблемами. И только на третий день, когда я уже всех достала, но они ко мне привыкли, и я воспринималась как бесплатное приложение к отаре овец, мы пошли с одним чабаном на соседнюю гору и, наконец, разговорились. И он мне сказал: «Ты же не знаешь, в той стороне есть село заброшенное. Там жила женщина, которая любила смотреть на звезды. И один раз она загадала желание, чтобы с неба шел не снег, а мука. И в этом селе люди стали жить прекрасно, но они стали относиться к хлебу без уважения. Однажды пришел в это село путник, посмотрел и проклял это село: «Пусть вы все окаменеете». И теперь в этом селе все из камня: люди, животные, дома». Я ему говорю: «А почему он так жестоко с ними поступил?» - «Ну, как, они же сами виноваты. Перестали работать, потому что хлеб падал с неба». Я спрашиваю: «А зачем человеку работать?» И он стал думать и объяснять, и, в конце концов, оказалось, что этот чабан, его зовут Вашалав, - просто кладезь легенд и интересных историй. Когда мы вернулись, и другие чабаны прониклись. Оказалось, они не пустые люди, которым нечего рассказать, а просто не так быстро и легко раскрываются. Бывает, что не срабатывает. Ничего не помогает, что ни делай. А бывает, человеку и сказать нечего. И как ни бейся, ничего не вытащишь из него.
- Вы же вообще не собирались в журналистику идти?
- Да, это не входило в мои планы.
- А что входило?
- Я хотела работать красивой женщиной. Серьезно. Женой там какой-нибудь. И чтобы мне давали денег (смеется
). Но не получилось. Пришлось зарабатывать самой. И в процессе выяснилось, что единственное, что я умею делать хорошо - это писать.
- Получается зарабатывать? Могут ли хорошие репортажи в российских СМИ позволить журналисту жить безбедно?
- Сейчас все сложнее и сложнее. Особенно если ты считаешь, что не можешь опуститься до маленького гонорара, потому что создаешь очень качественный продукт, и есть всего несколько человек в твоей сфере, которые могут создать такой же продукт. Но все меньше и меньше спроса на это. Меньше остается платежеспособных заказчиков. Ты не можешь снижать планку, и в тоже время снижается количество заказов. Сейчас журналистика в финансовом смысле переживает не самые лучшие времена. Журналисты не живут хорошо. А я считаю, что жизнь должна быть комфортной для того, чтобы ты мог создать качественный продукт.
- То есть художник не должен быть голодным.
- Абсолютно. У меня, например, просто масса каких-то затрат. Мне нужно много денег на меня одну. Ты должен жить в светлом просторном помещении, иметь возможность позволить себе чашку кофе в кафе. Один маникюр с покрытием шеллаком в Москве стоит до двух тысяч рублей, раз в два месяца идешь к парикмахеру, к косметологу раз в месяц. И я на самом деле не понимаю, почему говорят, что журналист этого не должен делать. Я считаю, что особенно женщина-журналист очень должна за собой следить, потому что от ее внешности тоже многое зависит. Особенно, когда эта женщина приезжает на войну. Всех удивляло, почему я в длинных платьях. Очень просто: чтобы меня успели идентифицировать как женщину. Зачем нужна укладка и ухоженные ногти? Да потому что мужчинам-журналистам на войне гораздо хуже, они попадают в мужской мир, и военные реагируют на них как на мужчин. Могут и побить. А когда из машины выходит ухоженная женщина в красивой одежде, военные просто теряются и не знают, как им реагировать. И любезными пытаются быть, и кокетничать стараются. И ты в результате вьешь из них веревки. Часто бывало, что меня с водителем на блокпосту останавливали, чтобы отругать, а в итоге просто увозили в какое-нибудь интересное место к какому-нибудь командиру или просто давали сопровождение, чтобы «с такой прекрасной девушкой ничего не случилось». Но для того, чтобы ухаживать за собой, нужны деньги. И, естественно, журналисту приходится очень много работать.
- То есть за идею вы работать не будете?
- Почему же? Я работаю за идею. Если говорить о «Русском репортере», то там уже давным-давно финансовый кризис. И в течение нескольких лет ни за один репортаж о войне я не получила денег. Зарабатывала в других местах. Иногда писала о войне на Донбассе для других СМИ за деньги, но все, что я писала оттуда для «РР», оставалось без гонорара. Мы уже несколько лет не получаем в «РР» зарплату. Но, во-первых, о войне нужно было писать, и кто-то должен был это делать. А, во вторых, мы же основали «Русский репортер», мы его любим. Это наш ребенок. Чтобы его спасти, можно поработать и без денег.
Так что я очень даже могу поработать за идею. И сейчас тоже этим занимаюсь. Мы основали с моим партнером Аленой Поповой (она общественный деятель и правозащитник) проект W - сеть взаимопомощи женщинам в трудной ситуации. Это случилось после того, как на меня подал в суд с иском в миллион рублей один муниципальный депутат, потому что я взяла интервью у его жены. Она сама меня попросила об этом. Он забрал у нее ребенка и не позволяет с ним видеться. Тогда я соприкоснулась вообще с этой женской темой, узнала истории мам, которые находятся в такой же ситуации. Мы запустили проект всего несколько месяцев назад, и он пока не приносит дохода. Но у нас действительно есть результаты. Моя героиня проиграла суд, но после нашей публикации выиграла апелляцию, и ребенок теперь должен находиться с ней. Другое дело, что забрать его у человека, который его прячет и сам ходит в окружении десяти охранников, очень сложно.
В рамках нашего проекта мы подняли ситуацию с конным заводом в Дагестане. Речь о судьбе единственного конного завода в республике, где живет поголовье ахалтекинцев. Там просто прекратили финансирование, сотрудников заставили написать заявления об увольнении, и ходили слухи, что лошадей собираются отправить на мясокомбинат. Я поговорила с сотрудниками и после того, как на «Эхо Москвы» опубликовали мое открытое письмо в адрес главы Дагестана, меня сразу начали обвинять во лжи. Сразу сняли несколько телесюжетов о том, как все хорошо. Каждая лошадь съедает в день по 6 кг овса. Люди, знакомые с содержанием лошадей, спросят: «Вы их на убой кормите или для скачек готовите?» Потому что лошадь не должна каждый день столько есть. Гражданское общество они успокоили, глава республики пообещал, что завод никто не тронет. А я пообещала, что мы проверим.
И это мы подняли тему женского обрезания в России - ее очень бурно обсуждали, а началось все с моей поездки в Дагестан. Я приехала в село, где практикуется обрезание, и потом написала пост в фейсбуке. Журналисты прочитали, обратились к муфтию, и пошло-поехало. Мы собираемся дальше общаться с местными женщинами, с молодыми людьми. Нам за это не платят, но это не значит, что мы не должны заниматься этим. Работать приходится каждый день.
- На личную жизнь времени не хватает?
- Хватает, естественно. Единственное, на что я могу пожаловаться, - не всегда хватает времени делать именно то, что хочется в данный момент. Например, я сейчас пишу книгу. Я написала половину и застопорилась. Чтобы писать дальше, я должна в нее погрузиться, я не могу писать кусочек сегодня, а еще кусочек - через неделю. А меня дергают со всех сторон - то на пикет нужно поехать, то в суд, еще мы с Аленой ведем каждую неделю передачу на радио. Вопрос даже не во времени, наверное, а в том, что ты входишь в другую энергию. Жалею, что забросила книгу. А близкие у меня всегда на первом месте. Если моя младшая сестра хочет со мной встретиться, а у меня дедлайн, я иду и встречаюсь с сестрой, а дедлайн подождет, ничего страшного.
- О чем ваша новая книга?
- Она о Дагестане и дагестанских женщинах. Большая история, она начинается еще до революции, двух семей, которые живут в одном селе. Я рассказываю, как постепенно происходит радикализация молодежи, почему люди уходят в лес, что происходит с образованием, религией. Как и в «Хадиже» (роман Марины Ахмедовой «Дневник смертницы. Хадижа», 2011. - «Нация»
), хочу познакомить читателя с человеческими портретами дагестанцев. Таких образом я делаю дагестанцев ближе к другим россиянам. Когда знаешь традиции, уже другими глазами смотришь. Можешь себе объяснить мотивы их поступков и поставить себя на их место. Тут мы возвращаемся к «Тихому Дону» и маме Захара Прилепина. Ведь очень важно узнать в литературных героях себя и своих родственников. Если мои читатели будут узнавать в тех людях, которые живут в далеком горном дагестанском селе, себя и своих близких, то эта часть нашей Родины станет ближе к нам. И снизится градус национализма, который есть в нашем обществе. Да и вообще, это просто интересная семейная сага.
Военный инженер и очень известный литературовед Евгений Борисович Пастернак - сын Бориса Леонидовича Пастернака - гениального писателя и Он родился в Москве в 1923 году 23 сентября и умер тоже в Москве в 2012 году 31 июля в возрасте 89 лет. Матерью Евгения Борисовича Пастернака была первая жена отца - художница Евгения Лурье. В 1941 году Евгений окончил школу и пошел учиться в Ташкентский государственный университет на отделение физико-математических наук, где проучился всего один год, потому что началась Великая Отечественная, и его призвали на фронт.
Памяти Евгения Борисовича Пастернака
С 1942 по 1954 год он прослужил в армии. После войны в 1946 году Евгений поступил в Военную Академию бронетанковых войск им. Сталина. В 1969 году Пастернак стал кандидатом технических наук. С 1954 года по 1974 он работал старшим преподавателем Московского института (МЭИ) на факультете автоматики и телемеханики.
Когда он проводил в аэропорту Шереметьево родных А. Солженицына, с семьей которого он крепко дружил, в институте сразу же последовала реакция - ему не разрешили подавать заявку на конкурс по переизбранию в доценты. Таким образом, его вынудили уйти из МЭИ.
В 1960 году умирает его отец, и тогда Евгений Борисович вместе с женой Еленой (по профессии филолог) полностью погружается в изучение творческого наследия своего отца. Он собирал весь биографический материал, чтобы писать о нем.
В 1976 году Евгений Борисович Пастернак занимает место научного сотрудника Института мировой литературы.
Мемуары об отце
Пастернаки подготовили огромный материал об отце - переписку и мемуары. Они стали составителями Полного собрания сочинений Б. Л. Пастернака, состоящего из 11 томов и мультимедиа-приложения на диске. Печатью занималось издательство «Слово Slovo». На диске можно увидеть архивные биографические сведения, фотоальбом, фонограммы (стихи и музыку, которые он сам записывал), переводы драматических произведений, не включенные в сборник.
Труд Евгения Пастернака составил около 200 литературных печатных работ, посвященных его отцу и его отношениям с известными современниками.
Работа
Евгений стал постоянным участником научных конференций и читал лекции в ряде ведущих университетов мира. В 1989 году 9 декабря Евгению Пастернаку была вручена в Стокгольме не полученная его отцом награда Нобелевского лауреата.
Евгений Борисович обладал медалями «За боевые заслуги», «За Победу над Германией». Он скончался в Москве в своей квартире от остановки сердца. Он был женат на Елене Вальтер (Пастернак) - внучке философа Густова Шпета. Именно она стала его правой рукой, соавтором и редактором, с которой он очень много работал, собирая информацию об отце по крупицам.
Детство
Из биографии Евгения Борисовича Пастернака известно, что жили они на Волхонке в доме под номером 14 (в 20-х годах московская квартира деда - - известного академика живописи). Из окна этой квартиры всей семьей они часто любовались золотым куполом храма Христа Спасителя. У них была своя поделенная комната, которая создавала два коридора. В одном из них спали родители, а в другом стоял рояль, и спал маленький Евгений, иногда туда приходил ночью поработать отец - Борис Пастернак. Вместе с семьей они часто ездили на отдых к дедушке и бабушке в Германию.
Развод родителей
В 1930 году, когда Евгению было шесть лет, отец ушел из дома, и все стало плохо. Борис Леонидович полюбил Зинаиду Николаевну Нейгауз, в то время она была женой пианиста Нейгауза. В 1931 году он поехал с ней в Грузию, после этого брак с Евгенией Лурье распался, и Борис Пастернак женился на Зинаиде Нейгауз. Она родила ему сына Леонида Борисовича, который умер в 1976 году.
Мама
Однажды, будучи на отдыхе в Германии, мама Евгения заболела, и ее отправили лечиться в санаторий, потом - в больницу, а когда они вернулись, отец их встретил на Белорусском вокзале и отвез домой. Тогда уже от храма Христа Спасителя остались лишь одни камни, в их квартире на Волхонке были разбиты окна от взрывной волны из-за подрыва храма. В квартире к тому времени уже жила жена отца Зинаида Николаевна с двумя детьми от первого брака. Тогда они решили уехать к дяде Евгения - Семену Владимировичу Лурье, - жившему в Замоскворечье. Потом они добились получения квартиры на и Евгений пошел во второй класс.
Школа
Его школа находилась на Патриарших прудах, в ней Евгений Борисович Пастернак проучился один год, а потом он ходил в школу в Дегтярном переулке. Он был мрачным, и хулиганье могло в любую минуту напасть и побить. Но добрая и справедливая директриса Лидия Петровна Мельникова всегда защищала детей от всякой мрази. Любимыми предметами Евгения были физика и химия. К ним в школу часто переводили детей репрессированных родителей, они приходили в слезах, но их никто не обижал. Лидия Петровна за этим тоже следила строго.
Антисемитизм
Евгений Борисович Пастернак с детства знал, что он еврей, от него никто никогда это не скрывал, да и не было в то время антисемитизма, и графы национальность до тридцатых годов тоже не было, это страшное явление появилось уже в пятидесятых после войны.
Его отец о Сталине говорил как о гиганте дохристианской веры человечества, восточном деспоте с мощной криминальной окраской, в общем, называл гениальным паханом. Однако тот же Сталин сильно страдал, когда его жена застрелилась, и держал у себя под стеклом телеграмму о соболезновании, написанную Борисом Пастернаком. Похороны проходили у них на Волхонке. Сталин шел за гробом жены от Кремля до Новодевичьего кладбища, лицо его было черным от горя. Пастернак видел это из окна. Потом была его телеграмма, сила которой заключалась в том, что он, как художник, впервые увидел в Сталине трагическую фигуру.
Евгений Борисович Пастернак: дочь Елизавета и сын Петр
В семье Пастернаков трое детей: Петр, Борис и Елизавета. У родного брата Евгения Борисовича Ленечки, который умер от сердечного приступа в 38 лет, осталась дочь Леночка, которая ведет сегодня дом-музей Пастернака в Переделкино. Очень тяжело переживал смерть своего брата Евгений Борисович Пастернак.
Сын Петр стал театральным художником, он также подрабатывал дизайнером, создавая интерьеры артистических кафе и т. д. Борис стал главным архитектором Центра по застройке Москвы. Это такое акционерное товарищество без проекта, которого ничего не построишь на внутригородских участках города.
Дочь Елизавета - кандидат наук, она занималась изучением жизни Боратынского, Хомякова и защитила диссертацию по Александру Первому.
Заключение
Его отец, несмотря на свои еврейские корни, всегда считал себя русским писателем, как и его дед, тоже считавший себя художником-импрессионистом русской живописи, картины которого сейчас можно увидеть в Третьяковке. Из-за этого у отца были проблемы с видными людьми Союза писателей, которым не нравилось, что он писал не на идиш.
