Случай пленения казака Наполеоном подтверждается документами
В этом году Россия будет отмечать 200-летие Отечественной войны, в ходе которой французский император Наполеон Бонапарт много раз слышал о казаках как о смелом, мужественном и храбром народе. Его маршалы доносили, что казаки умело сражаются и победить их в открытом бою практически невозможно. Несмотря на то, что французская армия летом и осенью 1812 года успешно продвигалась к Москве, одерживая локальные победы, ей не удавалось пленить хотя бы одного казака. И вот неподалеку от Гжатска (после сражения под Смоленском) Наполеону донесли, что его авангард взял в плен донского казака. Император пожелал встретиться с пленным.
В середине XIX века на Дону можно было услышать рассказ о том, как казак разговаривал с французским императором Наполеоном. Причем рассказ этот в разных станицах повествовался по-разному, но у всех рассказчиков казак обязательно характеризовался как храбрый удалец и острый на язык собеседник.
По всей вероятности, эту легенду слышал и Л. Н. Толстой, но в свой роман "Война и мир" в качестве героя, встречавшегося с Наполеоном, он почему-то ввел не казака, а крепостного Лаврушку - денщика Николя Ростова.
Денщик Ростова Лаврушка и Наполеон. Иллюстрация Леонида Пастернака к роману Л.Н. Толстого "Война и мир"
Кратко суть описанного великим писателем эпизода такова: Лаврушка напился пьяным и попал к французам в плен, но почему-то прикинулся казаком.
Однако хитроумный денщик перед Наполеоном так удачно сыграл роль казака, что тот после беседы дал ему коня, денег и сказал: "Иди, дитя степей, будь счастлив и свободен".
Как-то, находясь в гостях у казаков, проживающих в США, штате Нью-Джерси, я нашел в одном из журналов архива кубанского казачества интересную информацию, в которой говорилось, что в действительности случай пленения донского казака был. Он подтверждался историческими документами - мемуарами Армана Коленкура, герцога Виченского, которые вышли в печать в 1933 году. В своих мемуарах он описал встречу и разговор Наполеона с донским казаком.
Коленкур был одним из самых приближенных людей к французскому императору и заметно выделялся среди своих сослуживцев и храбростью, и умением дипломатично решать многие вопросы, одно время даже был послом в России. Живя в Санкт-Петербурге, Коленкур успешно освоил русский язык до такой степени, что мог свободно общаться с приближенными русского двора.
Во время нападения Наполеона на Россию Коленкур постоянно находился при императоре и был очевидцем всего, что происходило вокруг Бонапарта.
И у французского историка Тьера в его исследованиях упоминается также факт пленения под Гжатском донского казака и беседы с ним Наполеона. Тьер отмечает, что из беседы с казаком Наполеон многое узнал об этом народе и его боевом духе. Тьер также подтверждает, что казак понравился Наполеону, и тот приказал дать ему коня, денег и отпустить. При этом французский историк указывает только на одного плененного казака. В то время как Коленкур утверждал, что пленных было двое. Разумеется, ни Л. Н. Толстой, ни Тьер не знали о мемуарах Коленкура. Он же описал, что диалог между Наполеоном и донским казаком состоялся 1 сентября 1812 года.
Далее Коленкур пишет: "Наконец, в двух лье (около 9 верст) перед Гжатском авангард Мюрата взял в плен казака, лошадь которого была убита в бою, а немного позже был захвачен негр, сказавшийся поваром генерала Платова. Этот последний (негр) был захвачен при выходе из соседней (с Гжатском) деревни, где занимался мародерством. Король Неаполитанский Мюрат отослал их обоих к императору, который задал им массу вопросов. Их ответы мне показались настолько интересными, что я решил записать их содержание…"
Ни негр, ни казак не верили, что они разговаривают с императором Франции. По понятиям казака такого не должно быть, чтобы Наполеон находился в авангарде - нельзя, чтобы царь был так близко к противнику; в плен возьмут…
После того как удалили негра, Наполеон приказал казаку, который стоял в стороне, подойти поближе. Далее Коленкур пишет: "Это был мужчина лет 30 - 36, брюнет, ростом свыше пяти с лишним футов, с живыми глазами, с лицом открытым, умным, с серьезным видом; он, видимо, был подавлен, что попал в плен и особенно тем, что потерял коня, деньги и маленькие узлы (тороки), привязанные к седлу. Император приказал мне дать ему несколько золотых монет, тут же велел сказать, что он дает ему лошадь из своей конюшни, что его сразу утешило и внушило доверие. После этого казак стал разговорчив...
И казак сказал, что если бы русские действовали вместе с казаками, то французы никогда не были бы под Гжатском, а казаки французов не боятся. Выделенный в арьергард, он ни разу не видел регулярных частей русской армии после Смоленска…
Русские открыто ругают Барклая за то, что он помешал им сражаться в открытом поле под Вильно и под Смоленском и все время запирал войска в городах…
Два дня тому назад в армию приехал Кутузов, чтобы заменить Барклая, но он (казак) его не видел. В армии этим переменам все довольны…
Эта последняя новость, казавшаяся совершенно неправдоподобной, доставила императору огромное удовольствие, и он несколько раз громко объявил о ней присутствующим генералам и офицерам..."
После небольшого раздумья Наполеон вновь стал расспрашивать казака. Последние его ответы, отмечает Коленкур, "по тону разговора и благоразумию были превосходны для рядового воина":
Если бы русские солдаты Александра I, а в особенности его генералы были похожи на казаков, вы с французами никогда бы не были в России...
Если бы Наполеон имел казаков в своей армии, то он давно бы был императором Китая...
Драться с вами заставляют только казаков, это их постоянная очередь. Очередь же русских - постоянно отдыхать. Когда русские спят, казаки несут сторожевую службу и охраняют их. Под Москвою казаки будут драться за царя Александра, потому что он хороший царь…
Но он мог бы быть, если бы захотел, и как полководец лучше всех своих генералов, но слишком уж министры и генералы его обманывают. Русские генералы слишком любят удобства и слишком любят спать. Прежде всего им нужна подушка…
Французы дерутся хорошо, но они неосторожны и слишком любят грабить. Они часто уходят из своих частей на поиски добычи в соседние деревни. Казаки этим пользуются и забирают их в плен в значительном количестве каждый день...
Без казаков французы давно были бы в Москве и Петербурге и даже в Казани. Казаки же вас задерживают каждый день. Казаки любят Неаполитанского короля Мюрата потому, что он носит красивый шлем, и потому, что он храбрый и всегда первый в огне. Все казаки дали слово его не убивать, но каждый хотел бы взять его в плен…
Если русская армия будет разбита и Москва вами будет взята, то Россия погибнет, а казаки уйдут на Дон…
Атаман Платов является умелым командиром и храбрым генералом. Он постоянно заботится о своих казаках...
В своих ответах казак постоянно подчеркивал, что между русскими и казаками существует большая разница.
После продолжительной беседы с казаком Наполеон приказал своим командирам не чинить тому препятствий, чтобы он мог добраться до своей казачьей части.
К сожалению, ни историк Тьер, ни Коленкур не отметили фамилии казака.
Коленкур упоминает, что Наполеон впоследствии неоднократно заводил разговоры о казаках. Мысль о том, что если бы у него в армии были казаки, то он мог бы завоевать весь мир, больше не покидала его никогда.
При отступлении, в сражениях под Кульмом, Дрезденом, Ватерлоо, Парижем и др., Наполеон много раз убеждался в том, что казаки - это мужественный, храбрый народ, который ради выполнения своей клятвы перед русским царем совершал великие подвиги во имя общей победы.
апитан Корнилов часто видел сны из детства.
После них в душе оставалось светлое, очень радостное ощущение, глаза делались зорче, слух острее, руки твёрже, тело легче, ноги двигались быстрее, в голове не было никакого тумана, а главное - из мышц напрочь исчезала усталость. После таких снов он, словно бы получив некий заряд, готов был сутками находиться на ногах. Корнилов хорошо осознавал: каждый человек связан своей пуповиной с прошлым, с теми, кто жил на этой земле до него, с родителями и дедами, ушедшими к «верхним людям», - они, находясь там, наверху, на отдыхе, переживают за живых, стараются им помочь... В том, что это так, капитан был уверен твёрдо.
Иногда, вспоминая о предках, он расстёгивал китель, доставал из распаха рубахи потемневший от пота серебряный крестик, подвешенный на такую же потемневшую серебряную цепочку, целовал его и шептал едва уловимо: - Спаси меня, Господи... Спаси и сохрани!
В этот раз он увидел во сне степь, огромную, залитую от края до края розовым солнцем, перехватывающую дыхание. Каковы истинные размеры степи, Корнилов, честно говоря, понять до конца, осознать не мог, когда был ребёнком - в мальчишеском мозгу они просто не укладывались, степь вызывала у него страх и восторг одновременно.
Когда Лаврушка Корнилов был ещё маленьким, отец его, казак станицы Каркаралинской, дослужившийся до офицерского чина - на погонах он носил две звёздочки, был хорунжим, - принял предложение переехать на Зайсан... Там и земли хорунжему давали побольше, чем он имел в Каркаралях, и подъёмные деньги отдавали ассигнациями - десятирублёвых кредиток набралась целая куча, и даже скотом обещали помочь, хотя скот хорунжий Корнилов мог приобрести и без помощи властей...
Зайсанская степь была богата и овечьими отарами, и лошадиными табунами, и коровы там ходили стадами, и верблюды. В общем, были бы деньги...
Ехали по степи долго, из одного края неба в другой, по дуге, ночевали у костров. По дороге у молодой брюхатой кобылы Симки появилось потомство - большеглазый каурый жеребёнок. За первым жеребёнком через шесть часов появился второй, как две капли воды похожий на первого. То-то радости было Лаврушке и другим детишкам из гнезда Корниловых. Лаврушка даже хотел вскарабкаться на каурого первенца, чтобы прокатиться, но отец оплеухой сбил его на землю.
Хребет жеребёнку переломишь. Соображать надо!
На жеребят посмотреть даже небо опустилось, нагнулось, стало низким, все облачишки можно пересчитать. У Лаврушки глубоко в кармане была запрятана одна карамелька, завёрнутая в плотную пропарафиненную бумагу, он её достал и сунул жеребёнку в бархатные губы... Скормил лакомство, но не понял, какому жеребёнку скормил, первому или второму...
Через двое суток, ночью, когда костёр в их маленьком стане погас, подошли волки. Лаврушка проснулся от хрипов и слёзного скулежа Симки - кобыла хрипела так, будто горло ей стянули верёвкой. Мальчик испуганно приподнялся в телеге - показалось, что Симка умирает.
Кобыла стояла в пятнадцати метрах от телеги, мордой к грузовому возку, туго перетянутому верёвками, и прикрывала своим телом жеребят, а рядом находились готовые к прыжку волки.
Волки здешние не были похожи на каркаралинских: широколобые, беспощадные, выглядели они рослее, крупнее, шерсть - в желтизну, с тёмной подпушкой.
Хы-ы-ы-ы! - взвыл Лаврушка, но волки не обратили на него никакого внимания.
Их привлекал запах жеребят, молодого мяса, потому волки и пришли сюда. У хорунжего была с собой винтовка, но то ли ствол был вычищен и так густо смазан ружейным маслом, что от сожжённого пороха не осталось никакого духа, то ли волки были голодны - в общем, винтовки хищники не побоялись.
Хы-ы-ы! - вновь зажато выдавил из себя Лаврушка.
Самка хрипела и косила налившимися кровью глазами на волков. Стоило только кому-нибудь из зверей сделать лёгкое движение, как она вскидывала голову, по её шкуре пробегала дрожь, кобыла гулко перебирала копытами по твёрдой степной земле и с шумом раздувала ноздри.
Было страшно. Страшно не за себя - за жеребят.
Вот один волк, самый крупный - похоже, главарь в этой стае, - пригнулся, затем, сбривая брюхом сохлую траву, переместился на несколько метров в сторону, оскалил желтоватые крупные зубы и, с клацаньем хапнув челюстями воздух, прыгнул. Кобыла взвизгнула, напряглась, в следующее мгновение её копыта с тяжёлым свистом разрезали пространство. Одно копыто угодило волку точно в лоб, второе по скользящей прошло по боковине головы, проломило зверю грудную клетку.
Голова волка раскололась, череп, будто гнилой орех, сыро щёлкнул, и из пролома на землю вывалились влажные розовые мозги. Тело волка взлетело вверх метра на два, распласталось в воздухе по-птичьи и жалкой бесформенной кучей легло на траву.
Следом кобыла подсекла второго волка - с красноватой лисьей шерстью на животе, был он поменьше первого, но проворнее. Волк взметнулся в воздух с наполовину оторванной головой - кобыла копытом располосовала ему шею - и лёг на землю в нескольких метрах от поверженного главаря.
В это время с телеги, где спал отец, ударил раскатистый выстрел, пуля с шипеньем проткнула третьего волка, в сторону густым дымным фонтаном брызнула кровь, отец прокричал что-то невнятное - что именно, не разобрать, - волк кубарем покатился по земле и, задрав лапы, будто ножки от скамьи, застыл в яме, в которую вечером сбрасывали мусор.
Кобыла захрипела вновь - она чувствовала, что рядом находятся ещё волки. Отец, как был в подштанниках, в шерстяных носках толстой домашней вязки, перемахнул через борт телеги и вгляделся в расплывающийся предутренний сумрак.
Где волки, где? - забормотал он заведённо, будто больной. - Где волки?
Повёл всклокоченной бородой из стороны в сторону, передёрнул затвор трёхлинейки. В следующее мгновение снова выстрелил. За спиной Лаврушки послышался отчаянный визг, отец опять выстрелил, визг стал ещё более отчаянным и жалким, мальчик оглянулся и увидел одного волка, распластанного на траве, словно с него собрались содрать шкуру, второго - катающегося по земле, и ещё трёх серых - крупных крепконогих, они веером уходили от стана в разные стороны...
Ваше благородие, - протиснулись в сон слова из другой, нынешней жизни, - ваше благородие, проснитесь!
Сна как не бывало. Корнилов открыл глаза. Над ним склонился усатый темнолицый казак из пограничной стражи. Лицо его было мокрым. Корнилов поморщился - опять идёт дождь. О намокший, тяжело провисший верх палатки стучали капли: шёл мелкий нудный дождь, способный вывернуть наизнанку даже очень спокойного человека. Скорее бы он кончился.
Опять дождь, - словно угадав мысли капитана, подтвердил казак, - два часа назад пошёл и ни на секунду не остановился...
Дождь - это хорошо, - неожиданно проговорил Корнилов, рывком вскинулся на шинели, которую на время сна подстелил под себя.
Был он одет в длинный стёганый халат, в шаровары, заправленные в старые мягкие сапоги, отдельно лежала пышная, ловко намотанная на каркас из коры карагача чалма. Корнилов умел справляться с длинным пятнадцатиметровым полотенцем и мог каждый раз наматывать чалму на голову, не использовав всякие каркасы, но, во-первых, так поступали все местные жители, а во-вторых, слишком муторное это было занятие... Пятнадцать метров - это целая дорожка, поэтому Корнилов предпочёл поступить так, как поступают кочевники-пуштуны: на каркас из коры намотал ткань и закрепил её двумя булавками.
Бесплатное приложение к журналу "Северъ" на 1893 г.
Редакция Севера,по примеру прошлого года, и въ настоящем 1893 году даетъ своимъ подписчикамъ в виде бесплатной премии альбомъ къ произведениямъ великихъ русскихъ писателей, а именно - къ роману графа Л.Н. Толстого "Война и Миръ". Картины альбома исполнены нашими выдающимися художниками, а художественное воспроизведение ихъ въ одномъ из первоклассныхъ ателье заграницей вполне передаетъ все мельчайшие оттенки иллюстраций къ гениальному творению великого русского писателя.
Батарея капитана Тушина при Шенграбене
Акварель Н.Н. Каразина
Про батарею Тушина было забыто, и только в самом конце дела, продолжая слышать канонаду в центре, князь Багратион послал туда дежурного штаб-офицера и потом князя Андрея, чтобы велеть батарее отступать как можно скорее. Прикрытие, стоявшее подле пушек Тушина, ушло, по чьему-то приказанию, в середине дела; но батарея продолжала стрелять и не была взята французами только потому, что неприятель не мог предполагать дерзости стрельбы четырех, никем не защищенных пушек. Напротив, по энергичному действию этой батареи, он предполагал, что здесь, в центре, сосредоточены главные силы русских, и два раза пытался атаковать этот пункт, и оба раза был прогоняем картечными выстрелами одиноко стоявших на этом возвышении четырех пушек.
Скоро после отъезда княза Багратиона Тушину удалось зажечь Шенграбен.
Ну, Матвеевна, матушка, не выдавай!" - говорил он, отходя от орудия, как над его головой раздался чуждый, незнакомый голос: - Капитан Тушин! Капитан!
Тушин испуганно оглянулся. Это был тот штаб-офицер, который выгнал его из Грунта. Он запыхавшимся голосом кричал ему:
Вы что, с ума сошли? Вам два раза приказано отступать, а вы...
Ну, за что они меня?... - думал про себя Тушин, со страхом глядя на начальника.
Я... ничего... - проговорил он, приставляя два пальца к козырьку. - Я...
Но полковник не договорил всего, что хотел. Близко пролетевшее ядро заставило его нырнув, согнуться на лошади. Он замолк, и только-что хотел сказать еще что-то, как еще ядро остановило его. Он поворотил лошадь и поскакал прочь.
Отступать! Всем отступать! - прокричал он издалека.
Солдаты засмеялись. Через минуту приехал адъютант с тем же приказанием.
Это был князь Андрей. Первое, что он увидел, выезжая на то пространство, которое занимали пушки Тушина, была отпряженная лошадь с перебитою ногой, которая ржала около запряженных лошадей. Из ноги ее, как из ключа, лилась кровь. Между передками лежало несколько убитых. Одно ядро за другим пролетало над ними в то время, как он подъезжал, и он почувствовал, как нервическая дрожь пробежала по его спине. Но одна мысль о том, что он боится, снова подняла его. "Я не могу бояться", - подумал он и медленно слез с лошади между орудиями.
Наполеон и императо Александр I на свидании в Тильзите
Борис в числе немногих был на Немане в день свидания императоров; он видел плоты с вензелями, проезд Наполеона по тому берегу мимо французской гвардии, видел задумчивое лицо императора Александра, в то время как он молча сидел в корчме на берегу Немана, ожидая прибытия Наполеона; видел, как оба императора сели в лодки и как Наполеон, приставши прежде к плоту, быстрыми шагами пошел вперед и, встречая Александра, подал ему руку, и как оба скрылись в павильоне. Со времени своего вступления в высшие миры, Борис сделал себе привычку внимательно наблюдать то, что происходило вокруг него и записывать. Во время свидания в Тильзите он расспрашивал об именах тех лиц, которые приехали с Наполеоном, о мундирах, которые были на них надеты, и внимательно прислушивался к словам, которые были сказаны важными лицами. В то самое время, как императоры вошли в павильон, он посмотрел на часы и не забыл посмотреть опять в то время, когда Александр вышел из павильона. Свидание продолжалось час и пятьдесят три минуты: он так и записал это в тот вечер в числе других фактов, которые, он полагал, имели историческое значение.
Наташа Ростова на первом балу.
Акварель Л.О. Пастернака
Пьер подошел к князю Андрею и схватил его за руку.
— Вы всегда танцуете. Тут есть моя protegee, Ростова молодая, пригласите ее, — сказал он.
— Где? — спросил Болконский. — Виноват, — сказал он, обращаясь к барону, — этот разговор мы в другом месте доведем до конца, а на бале надо танцевать. — Он вышел вперед, по направлению, которое ему указывал Пьер. Отчаянное, замирающее лицо Наташи бросилось в глаза князю Андрею. Он узнал ее, угадал ее чувство, понял, что она была начинающая, вспомнил ее разговор на окне и с веселым выражением лица подошел к графине Ростовой.
— Позвольте вас познакомить с моей дочерью, — сказала графиня, краснея.
— Я имею удовольствие быть знакомым, ежели графиня помнит меня, — сказал князь Андрей с учтивым и низким поклоном, совершенно противоречащим замечаниям Перонской о его грубости, подходя к Наташе и занося руку, чтоб обнять ее талию еще прежде, чем он договорил приглашение на танец. Он предложил ей тур вальса. То замирающее выражение лица Наташи, готовое на отчаяние и на восторг, вдруг осветилось счастливой, благодарной, детской улыбкой.
«Давно я ждала тебя», — как будто сказала эта испуганная и счастливая девочка своей просиявшей из-за готовых слез улыбкой, поднимая свою руку на плечо князя Андрея. Они были вторая пара, вошедшая в круг. Князь Андрей был одним из лучших танцоров своего времени. Наташа танцевала превосходно. Ножки ее в бальных атласных башмачках быстро, легко и независимо от нее делали свое дело, а лицо ее сияло восторгом счастья.
Ростовы на псовой охоте в "Отрадном".
Акварель профессора А.Д. Кившенко
Николай, его стремянный, дядюшка и его охотник вертелись над зверем, улюлюка́я, крича, всякую минуту собираясь слезть, когда волк садился на зад, и всякий раз пускаясь вперед, когда волк встряхивался и подвигался к засеке, которая должна была спасти его.
Еще в начале этой травли Данило, услыхав улюлюканье, выскочил на опушку леса. Он видел, как Карай взял волка, и остановил лошадь, полагая, что дело было кончено. Но когда охотники не слезли, волк встряхнулся и опять пошел наутек, Данило выпустил своего бурого не к волку, но прямой линией, к засеке, так же как Карай, — наперерез зверю. Благодаря этому направлению он подскакивал к волку в то время, как во второй раз его остановили дядюшкины собаки.
Данило скакал молча, держа вынутый кинжал в левой руке и, как цепом, молоча своим арапником по подтянутым бокам бурого.
Николай не видал и не слыхал Данилы до тех пор, пока мимо самого его не пропыхтел, тяжело дыша, бурый, и он не услыхал звук паденья тела и не увидал, что Данило уже лежит в середине собак, на заду волка, стараясь поймать его за уши. Очевидно было и для охотников, и для собак, и для волка, что теперь все кончено. Зверь, испуганно прижав уши, старался подняться, но собаки облепили его. Данило, привстав, сделал падающий шаг и всею тяжестью, как будто ложась отдыхать, повалился на волка, хватая его за уши. Николай хотел колоть, но Данило прошептал: «Не надо, соструним», — и, переменив положение, наступил ногою на шею волку. В пасть волку заложили палку, завязали, как бы взнуздав его сворой, связали ноги, и Данило раза два с одного бока на другой перевалил волка.
Поездка Ростовых на святках к Мелюковым
Акварель Н.Н. Каразина
Выехав на торную, большую дорогу, примасленную полозьями и всю иссеченную следами шипов, видными в свете месяца, лошади сами собой стали натягивать вожжи и прибавлять ходу. Левая пристяжная, загнув голову, прыжками подергивала свои постромки. Коренной раскачивался, поводя ушами, как будто спрашивая: «начинать или рано еще?» - Впереди, уже далеко отделившись и звеня удаляющимся густым колокольцом, ясно виднелась на белом снегу черная тройка Захара. Слышны были из его саней покрикиванье и хохот и голоса наряженных.
Ну ли вы, разлюбезные, - крикнул Николай, с одной стороны подергивая вожжу и отводя с кнутом pуку. И только по усилившемуся как будто на встречу ветру, и по подергиванью натягивающих и всё прибавляющих скоку пристяжных, заметно было, как шибко полетела тройка. Николай оглянулся назад. С криком и визгом, махая кнутами и заставляя скакать коренных, поспевали другие тройки. Коренной стойко поколыхивался под дугой, не думая сбивать и обещая еще и еще наддать, когда понадобится.
Николай догнал первую тройку. Они съехали с какой то горы, выехали на широко разъезженную дорогу по лугу около реки.
«Где это мы едем?» подумал Николай. - «По косому лугу должно быть. Но нет, это что то новое, чего я никогда не видал. Это не косой луг и не Дёмкина гора, а это Бог знает что такое! Это что то новое и волшебное. Ну, что бы там ни было!» И он, крикнув на лошадей, стал объезжать первую тройку.
Наполеон и Лаврушка на переходе из Вязьмы к Цареву-Займищу.
Акварель Л.О. Пастернака
После Смоленска Наполеон искал сражения за Дорогобужем у Вязьмы, потом у Царева-Займища; но выходило, что, по бесчисленному столкновению обстоятельств, до Бородина, в 60 верстах от Москвы, русские не могли принять сражения. От Вязьмы было сделано распоряжение Наполеоном для движения прямо на Москву.
Москва, азиатская столица этой великой восточной империи, священный город народов Александра, Москва - с своими бесчисленными церквами в форме китайских пагод! Эта Москва не давала покоя воображению Наполеона. На переходе из Вязьмы к Цареву-Займищу Наполеон верхом ехал на своем соловом энглизированном иноходчике, сопутствуемый гвардией, караулом, пажами и адъютантами. Бертье отстал, чтобы допросить взятого кавалерией русского пленного. Он галопом догнал Наполеона и с веселым лицом остановил лошадь.
Ну что? - сказал Наполеон.
Это платовский казак, говорит, что корпус Платова соединяется с большой армией, что Кутузов назначен главнокомандующим. Очень умный и болтун.
Наполеон улыбнулся и велел дать этому казаку лошадь и привести его сюда, он сам желал поговорить с ним. Несколько адъютантов поскакало, и через час крепостной человек в денщицкой куртке, на французском кавалерийском седле, с плутовским и пьяным, веселым лицом, подъехал к Наполеону. Наполеон велел ему ехать рядом с собой и начал спрашивать.
Вы казак?
- Казак-с, ваше благородие.
"Казак, не зная того общества, в котором он находился, потому что простота Наполеона не имела ничего такого, что бы могло открыть для восточного воображения присутствие государя, разговорился с чрезвычайной фамильярностью об обстоятельствах войны", -- говорит Тьер, рассказывая этот эпизод. Действительно, Лаврушка, лакей Денисова, перешедший к Ростову, напившийся накануне пьяным и оставивший барина без обеда, был высечен и отправлен в деревню на мародерство, где и был взят французами. Лаврушка был один из тех грубых, наглых лакеев, видавших всякие виды, которые считают долгом делать все с подлостью и хитростью, которые готовы служить всякую службу своему барину и которые хитро угадывают барские дурные мысли, в особенности тщеславие и мелочность.
Кутузов на Поклонной горе перед военным советом в Филях.
Акварель профессора А.Д. Кившенко
Кутузов на Поклонной горе, в шести верстах от Дорогомиловской заставы, вышел из экипажа и сел на лавку на краю дороги. Огромная толпа генералов собралась вокруг него. Граф Растопчин, приехав из Москвы, присоединился к ним. Все это блестящее общество, разбившись на несколько кружков, говорило между собой о выгодах и невыгодах позиции, о положении войск, о предполагаемых планах, о состоянии Москвы, вообще о вопросах военных. Все чувствовали, что хотя и не были призваны на то, что хотя это не было так названо, но что это был военный совет. Разговоры все держались в области общих вопросов. Ежели кто и сообщал или узнавал личные новости, то про это говорилось шепотом, и тотчас переходили опять к общим вопросам: ни шуток, ни смеха, ни улыбок даже не было заметно между всеми этими людьми. Все, очевидно, с усилием, старались держаться на высота положения. И все группы, разговаривая между собой, старались держаться в близости главнокомандующего (лавка которого составляла центр в этих кружках) и говорили так, чтобы он мог их слышать. Главнокомандующий слушал и иногда переспрашивал то, что говорили вокруг него, но сам не вступал в разговор и не выражал никакого мнения.
Граф Ростопчин и купеческий сын Верещагин на дворе губернаторского дома в Москве.
Акварель профессора А.Д. Кившенко
— Ребята! — сказал Растопчин металлически-звонким голосом, — этот человек, Верещагин — тот самый мерзавец, от которого погибла Москва. Молодой человек в лисьем тулупчике стоял в покорной позе, сложив кисти рук вместе перед животом и немного согнувшись. Исхудалое, с безнадежным выражением, изуродованное бритою головой молодое лицо его было опущено вниз. При первых словах графа он медленно поднял голову и поглядел снизу на графа, как бы желая что-то сказать ему или хоть встретить его взгляд. Но Растопчин не смотрел на него. На длинной топкой шее молодого человека, как веревка, напружилась и посинела жила за ухом, и вдруг покраснело лицо. Все глаза были устремлены на него. Он посмотрел на толпу, и, как бы обнадеженный тем выражением, которое он прочел на лицах людей, он печально и робко улыбнулся и, опять опустив голову, поправился, ногами на ступеньке.
Наташа Ростова и князь Андрей Болконский в Мытищах.
Акварель Л.О. Пастернака
О, как тяжел этот неперестающий бред!» — подумал князь Андрей, стараясь изгнать это лицо из своего воображения. Но лицо это стояло перед ним с силою действительности, и лицо это приближалось. Князь Андрей хотел вернуться к прежнему миру чистой мысли, но он не мог, и бред втягивал его в свою область. Тихий, шепчущий голос продолжал свой мерный лепет, что-то давило, тянулось, и странное лицо стояло перед ним. Князь Андрей собрал все свои силы, чтобы опомниться; он пошевелился, и вдруг в ушах его зазвенело, в глазах помутилось, и он, как человек, окунувшийся в воду, потерял сознание. Когда он очнулся, Наташа, та самая живая Наташа, которую изо всех людей в мире ему более всего хотелось любить той новой, чистой Божеской любовью, которая была теперь открыта ему, стояла перед ним на коленях. Он понял, что это была живая, настоящая Наташа, и не удивился, но тихо обрадовался. Наташа, стоя на коленях, испуганно, но приковано (она не могла двинуться) глядела на него, удерживая рыдания. Лицо ее было бледно и неподвижно. Только в нижней части его трепетало что-то.
Расстрел французами поджигателей в Москве.
Акварель Л.О. Пастернак
Должно быть, послышалась команда, должно быть, после команды раздались выстрелы восьми ружей. Но Пьер, сколько он ни старался вспомнить потом, не слыхал ни малейшего звука от выстрелов. Он видел только, как почему-то вдруг опустился на веревках фабричный, как показалась кровь в двух местах и как самые веревки, от тяжести повисшего тела, распустились и фабричный, неестественно опустив голову и подвернув ногу, сел. Пьер подбежал к столбу. Никто не удерживал его. Вокруг фабричного что-то делали испуганные, бледные люди. У одного старого усатого француза тряслась нижняя челюсть, когда он отвязывал веревки. Тело спустилось. Солдаты неловко и торопливо потащили его за столб и стали сталкивать в яму.
Все, очевидно, несомненно знали, что они были преступники, которым надо было скорее скрыть следы своего преступления.
Пьер заглянул в яму и увидел, что фабричный лежал там коленами кверху, близко к голове, одно плечо выше другого. И это плечо судорожно, равномерно опускалось и поднималось. Но уже лопатины земли сыпались на все тело. Один из солдат сердито, злобно и болезненно крикнул на Пьера, чтобы он вернулся. Но Пьер не понял его и стоял у столба, и никто не отгонял его.
Смерть Пети Ростова
Акварель Н.Н. Каразина
Подождать?.. Ураааа!.. - закричал Петя и, не медля ни одной минуты, поскакал к тому месту, откуда слышались выстрелы и где гуще был пороховой дым. Послышался залп, провизжали пустые и во что-то шлепнувшие пули. Казаки и Долохов вскакали вслед за Петей в ворота дома. Французы в колеблющемся густом дыме одни бросали оружие и выбегали из кустов навстречу казакам, другие бежали под гору к пруду. Петя скакал на своей лошади вдоль по барскому двору и, вместо того чтобы держать поводья, странно и быстро махал обеими руками и все дальше и дальше сбивался с седла на одну сторону. Лошадь, набежав на тлевший в ут- реннем свете костер, уперлась, и Петя тяжело упал на мокрую землю. Казаки видели, как быстро задергались его руки и ноги, несмотря на то, что голова его не шевелилась. Пуля пробила ему голову.
Переговоривши с старшим французским офицером, который вышел к нему из-за дома с платком на шпаге и объявил, что они сдаются, Долохов слез с лошади и подошел к неподвижно, с раскинутыми руками, лежавшему Пете.
Готов, - сказал он, нахмурившись, и пошел в ворота нав- стречу ехавшему к нему Денисову.
Убит?! - вскрикнул Денисов, увидав еще издалека то знакомое ему, несомненно безжизненное положение, в котором лежало тело Пети.
Готов, - повторил Долохов, как будто выговаривание этого слова доставляло ему удовольствие, и быстро пошел к пленным, которых окружили спешившиеся казаки. - Брать не будем! - крикнул он Денисову.
Денисов не отвечал; он подъехал к Пете, слез с лошади и дрожащими руками повернул к себе запачканное кровью и грязью, уже побледневшее лицо Пети...
В числе отбитых Денисовым и Долоховым русских пленных был Пьер Безухов...
– Что ж, весьма похвальное занятие, – одобрительно наклонил он кудлатую голову. – Но я не это имел в виду…
– Давай чуть позже поговорим о том, что ты имел в виду, – перебил старика Раф. – Сейчас я должен причалить твой плот к своей связке.
– Да-да, конечно, – не стал спорить старик.
Раф не рискнул сразу вплотную подводить плот Виираппана к своему. Застопорив рукоять ворота, он пролез под бортовым поручнем, взялся за него одной рукой и, дождавшись, когда нос Виираппанова плота приподнялся, перепрыгнул на свой. Здесь он первым делом натянул на голову кепку с козырьком, чтобы дождь глаза не заливал. Затем снял с крюка прочный травяной канат и кинул конец Виираппану.
– Закрепи!
Старик кивнул и принялся за дело.
Раф перебросил канат через стойку на корме плота и, упершись ногами в бортовой брус, стал медленно подтягивать плот Виираппана.
Как и рассчитывал Раф, чужой плот немного развернулся и уперся носовой частью в угол базового плота. Зафиксировав канат, Раф схватил другую веревку, перепрыгнул на плот Виираппана, добежал до кормы и там закрепил конец веревки на стойке бортового поручня. Вернувшись на базовый плот, Раф перебежал на дополнительный и там перекинул веревку через якорную тумбу. Теперь, когда одна из веревок была закреплена на носу спасенного плота, а другая – на корме, Раф мог заставить плот двигаться в нужном ему направлении.
Около часа ушло на то, чтобы причалить плот Виираппана к корме Рафова дополнительного плота. Ставить спасенный плот по борту было небезопасно. Слишком уж ненадежный был у него якорь, и в случае резкой перемены ветра всю связку могло снести на Глубину. В солнечную погоду такая работа заняла бы не более пятнадцати минут. Но вязать мокрые веревки на мокрое дерево – занятие не из простых. Мало того, что веревка все время норовит из рук выскользнуть, так еще и узлы, казалось бы, надежно завязанные, распускались на раз, как бантики в косичке.
В десятый раз проверив все крепежи, Раф наконец-то сказал себе: "Все!" Теперь, если что-то и случится, то винить в этом можно будет кого и что угодно – тупое провидение, несуществующих кровососов из Глубины, неведомых древних богов плоскоглазых, на худой конец, просто злую судьбу, но только не Рафа! Он свою работу выполнил безупречно.
И только убедившись в этом, Раф выпрямил спину, поправил кепку на голове и окинул взглядом огород.
К вящей радости плотогона, с огородом все было в порядке. В двух местах ветер отогнул прикрывающие грядки пальмовые листья, но не более того, до земли ливень не добрался. Вот что значит рачительный хозяин.
Что и говорить, таких основательных людей, как Раф, на Мелководье надо еще поискать. Другой бы на его месте, убедившись, что в целом все в порядке, пошел бы в надстройку у огня греться да хмелек попивать. А Раф еще прошелся вдоль грядок, листья где надо поправил, в двух местах камни, прижимавшие их, получше уложил. Вот теперь все было как надо.
Стряхнув воду с козырька кепки, Раф глянул в сторону плота Виираппана. Он не видел старика с той минуты, как причалили плот. Должно быть, сидит в своей надстройке, греет старые кости. Вообще-то Раф уже сделал для старика больше, чем сделал бы на его месте кто-либо другой. И все равно Раф чувствовал себя неуютно. Непонятно даже, с чего вдруг? Кто ему этот старик? Как только кончится дождь, их плоты расплывутся в разные стороны. И вряд ли когда они снова увидят друг друга. Старику ведь недолго уже осталось на своем плоту по Мелководью плавать… А что, если у старика даже угля нет, чтобы огонь развести?
Добравшись до кормы, Раф ухватился за поручень.
– Эй, на плоту!
Ему никто не ответил.
– Эй!.. Виираппан!
Из-за приоткрывшейся двери надстройки высунулась всклокоченная голова старика.
– Да! Да! Я сейчас! – крикнул Виираппан в ответ и снова скрылся из виду.
Вот так. Конкретно. Будто его уже в гости позвали.
Раф не успел еще решить, стоит ли ждать старика, как Виираппан вышел под дождь. Одежда на нем была все та же, а на плече висела большая, сплетенная из тростника сумка. Добравшись до поручней, старик молча протянул сумку Рафу. Раф также молча сумку принял, помог старику перебраться на вспомогательный плот и повел его к базовому.
Сумка, хотя и была плотно набита, почти ничего не весила. Раф не страдал излишним любопытством, и все же ему стало интересно, что решил прихватить с собой старик? Явно это были не еда и не уголь, с которыми принято ходить в гости. На смену одежды тоже не похоже. О железных кругляшах, которые скаредный старикашка боится на пустом плоту оставить, и вовсе речи быть не могло. Да и не был Виираппан похож на скрягу.
Перебравшись через второй поручень, Раф и Виираппан оказались на базовом плоту. И тут только Раф вспомнил, что оставил на плоту старика свою плавательную доску. Ну, да ладно, за ней можно позже вернуться.
Раф пропустил старика в надстройку, сам вошел следом и плотно прикрыл дверь.
Увы, Раф забыл о том, что Виираппан не мог ориентироваться в его надстройке так же хорошо, как хозяин. С грохотом что-то рухнуло на пол. Звякнула разбившаяся посудина.
– Не двигайся! – вытянув руку в темноту, крикнул Раф.
Не хватало только, чтобы старик расколол чан для огня, чайник с настоем опрокинул или флягу рыбьего жира разлил.
– Хорошо, – спокойно ответил из темноты старик.
Бросив на пол сумку Виираппана, Раф уверенно сделал два шага влево, протянул руку, коснулся пальцами стоявшего на полке масляного светильника и взял лежавший рядом кожаный мешочек со сверкающими стержнями. Достав стержни из мешочка, Раф с нажимом провел одним по другому. Одна из вспыхнувших искорок села на кончик фитиля светильника. Раф осторожно подул на фитиль. Искорка разрослась, покраснела. Раф дунул еще раз, и на кончике фитиля затеплился слабый огонек.
Дав огню разгореться, Раф поднял светильник за ручку и осмотрел помещение.
Виираппан стоял возле закрытого ставней окна, сложив руки на впалом животе. Разгром, учиненный стариком, оказался не так уж велик. Он всего-то опрокинул стойку с вялеными рыбьими спинками и расколол глиняную миску.
– Извините, – сказал, глянув на осколки миски, старик. – Я не думал, что тут так тесно.
Удивленным взглядом Раф обвел помещение. Лежак у дальней стены, маленький круглый напольный столик, полка с посудой, пара мешков с припасами и полупустая корзина с углем в углу, чан для огня, две бухты новой травяной веревки, два багра, еще кое-какая мелочь. Вроде бы, ничего лишнего.
– Присаживайся, – Раф указал на лежак.
Старик занял предложенное ему место.
– Спасибо.
Скрестил ноги, ладони положил на колени.
Раф взял с полки мягкую, хорошо размятую мочалку из мелкой травы и кинул ее на колени старику, чтобы тот обтерся.
Скинув одежду, Раф взял другую мочалку, как следует обтер тело и просушил волосы. Оставаться мокрым нельзя. Простуда была самым страшным, что могло случиться с человеком на Мелководье. Ну, если, конечно, исключить возможность того, что тебя унесет на Глубину.
Бросив мокрую мочалку в корзину для грязного белья, Раф посмотрел на Виираппана. Старик так и сидел на лежаке, скрестив ноги и вперив взгляд в пустоту.
– Эй, – негромко окликнул старика Раф.
Тот даже не глянул в его сторону.
Раф подошел ближе и провел рукой перед лицом Виираппана.
Никакой реакции. Взгляд у старика был, как у мертвого.
Пожав плечами, Раф кинул в чан три куска каменного угля, немного сухого тростника и начал разжигать огонь.
Когда огонь разгорелся, Раф установил в чане металлическую решетку и поставил на нее чайник с отваром водяного хмеля.
Пока отвар разогреваться, Раф сидел на корточках возле огня и периодически посматривал то на чайник, чтобы хмель не убежал, то на Виираппана, чтобы удостовериться, что старик все еще дышит.
Чайник закипел.
Схватив подвернувшийся под руку обрывок циновки, Раф снял чайник с огня. На столике уже стояли две чашки из белой обожженной глины. Разлив хмель по чашкам, Раф снял со стойки спинку вяленой рыбы, помял ее пальцами, чтобы убедиться, что мясо дошло, положил на столик и нарезал узкими полосками.
Можно было приступать к трапезе. Но есть одному, когда рядом сидел гость, хотя и не совсем званый, было все же неудобно.
– Уважаемый, – наклонившись вперед, Раф одной рукой уперся в пол, а кончиками пальцев другой тихонько, можно сказать, деликатно постучал по острой коленке старика. – Виираппан…
Все так же тупо пялясь в пустоту, старик приподнял кисть правой руки и показал Рафу палец. Указательный.
Что бы сие могло означать?
Можно было предположить, что таким образом старик предлагает хозяину откушать одному. В то же время, жест Виираппана мог означать, что он просит всего минуту подождать.
Раф озадаченно почесал затылок.
Ну, что ж…
Раф взял со столика чашку и сделал глоток.
Многие считают, что хмель следует пить сразу, как приготовишь отвар. Раф на сей счет придерживался иного мнения. Надо понимать, что чем дольше стоит отвар, тем насыщеннее и ярче становится вкус хмеля. А при повторном кипячении он приобретает дополнительные, не свойственные ему изначально оттенки. Нравился Рафу и холодный хмель. В жаркий день он, случалось, намеренно оставлял чайник с хмелем в теньке. Конечно, всему следует знать меру, – хмель, постоявший три дня, придется вылить.
Раф взял полоску рыбьей спинки и откусил кусочек. Ничего получилось. В меру соленая, не пересушенная.
Несложность и грубость Наполеона таковы, что проницательности пьяного казака Лаврушки хватает на то, чтобы оценить и разгадать его до конца. «Лаврушка, напившийся пьяным и оставивший барина без обеда, был высечен накануне и отправлен в деревню за курами, где он увлекся мародерством и был взят в плен французами. Лаврушка был один из тех грубых, наглых лакеев, видавших всякие виды, которые считают долгом все делать с подлостью и хитростью, которые готовы сослужить всякую службу своему барину, и которые хитро угадывают барские дурные мысли, в особенности тщеславие и мелочность. – Попав в общество Наполеона, которого личность он очень хорошо и легко признал, Лаврушка нисколько не смутился и только старался от всей души заслужить новым господам. – Он очень хорошо знал, что это сам Наполеон, и присутствие Наполеона не могло смутить его больше, чем присутствие Ростова или вахмистра с розгами, потому что ничего не мог его лишить ни вахмистр, ни Наполеон». Лакейской душе Лаврушки оказывается вполне по плечу не менее лакейская душа Наполеона: рыбак рыбака чует издалека. Бессознательный русский нигилист Лаврушка чувствует даже, благодаря своей внутренней свободе и презрению к людям, некоторое нравственное и умственное превосходство над Наполеоном: в разговоре с ним о войне и политике он вышучивает, водит за нос и, прикидываясь дураком, дурачит того, кем все европейские умники одурачены.
Суждение о Наполеоне лакея Лаврушки и барина Николая Ростова совпадает с окончательным приговором самого Л. Толстого в приложенных к роману «Статьях о кампании 12-го года», где художник подводит итоги всемирно-историческим и философским взглядам, которыми, будто бы, руководствовался при создании «Войны и мира»: «Все действия его (Наполеона), – говорит Л. Толстой, – очевидно жалки и гадки». – Он совершает только «счастливые преступления». – «Нет поступка, нет злодеяния или мелочного обмана, который бы он совершил, и который тотчас же в устах его окружающих не отразился бы в форме великого деяния». – У него «блестящая и самоуверенная ограниченность». – «Ребяческая дерзость и самоуверенность приобретают ему великую славу». – У него «глупость и подлость, не имеющие примеров» – «последняя степень подлости, которой учится стыдиться всякий ребенок». – Он – «разбойник вне закона».
Так вот что скрывалось за этою волнующею, грозною неподвижностью «маленького человека с белыми руками», с «глазами, устремленными вдаль» – совершенная подлость, совершенная глупость.
Нет ли, однако, противоречия в соединении этих двух признаков, которыми Л. Толстой не только в объяснительной статье, но отчасти и в самом романе определяет личность Наполеона? Казалось бы, одно из двух: или совершенная глупость, или совершенная подлость. В самом деле, не предполагает ли известная степень злой воли – известной степени ума, по крайней мере, сообразительности, ловкости, той животной хитрости, которою обладает, например, и такой негодяй, как Лаврушка? И наоборот, известная степень глупости не предполагает ли своего рода невменяемости? Если Наполеон глуп настолько, что правой руки не умеет отличить от левой, как и представляется Л. Толстому, то может ли быть речь о каких-либо «злодеяниях»?
Но в том-то и дело, что Л. Толстой, в сущности, вовсе не определяет, не разлагает личности Наполеона, а только уничтожает ее: совершенная «подлость» – молот, совершенная «глупость» – наковальня; и личность Наполеона расплющивается между этим молотом и наковальнею. «Это уж не литература, а исправительное наказание! – тут нарочно собраны все черты для анти-героя», – восклицает одно из действующих лиц Достоевского. Да, именно нарочно, искусственно собраны в этом Наполеоне все черты «анти-героя» . Л. Толстой не исследует, не изображает, а просто раздевает и по голому телу, которое оказывается вовсе не «бронзою», по живому человеческому телу, «человеческому мясу», подвергает «исправительному наказанию» этого «полубога»: «Смотрите, чему вы верили! Вот он!» И, в конце концов, остается от Наполеона не маленький, но все-таки возможный, реальный человек, не гадкое и жалкое, но все-таки живое лицо, а пустота, ничто, какое-то серое, мутное, расплывающееся пятно: Л. Толстой раздавил Наполеона, как насекомое, так что от него – «только мокренько».
