Необыкновенные случаи из жизни людей. Самые невероятные мистические случаи. Великанша из Краснокутска

"Остров сирен"

На Капри есть «Лазурный грот», на Капри в древности жил Тиверий, а в прошлом иске Крупп, знаменитый своими пушками и некоторыми деяниями, r которых он подражал Тиверию и которые заставили его в конце концов прибегнуть к самоубийству… Вот, кажется, все, что общеизвестно о Капри.

Некоторым известно еще то, что был этот дивный остров когда-то под властью варваров, потом греков, норманнов… Историки и археологи вспомнили о нем сравнительно недавно. Они нарушили его вековую тишину, покой, начали раскопки и великое расхищение его античных ценностей. Ценности эти оказались лежащими в каприйской земле чуть не на каждом шагу: крестьяне, в виноградниках которых то и дело находили их, все отдавали кому попало, за гроши, позволяли вывозить целыми барками… Затем - это было всего сто лет тому назад - какой-то немецкий поэт случайно открыл в скалистых обрывах северного берега Капри грот, столь волшебно освещаемый солнцем и волнами, проникающими в него, что Капри сразу стал известен всему миру, как «истинно обетованная страна всех живописцев и любителей Натуры», непрестанное и многолюдное паломничество которых на «божественный остров» уже никогда не прекращалось с тех пор, невзирая на полную дикость острова в смысле даже малейших удобств жизни на нем и на сообщение между ним и Неаполем лишь на парусных лодках; только уже долго спустя открылась на Капри первая гостиница и соединило его с Неаполем пароходное сообщение. Сообщение это было даже и до нашей поры крайне убогое, но из года в год доставляло на Капри великое множество путешественников со всех концов света…

Чтобы представить себе Капри, надо прежде всего вообразить себя в Неаполе, посреди лукоморья, полукруга, огромного неаполитанского залива, с гористыми берегами влево, с городками, белеющими вдоль их подножья, и громадой Везувия. Прямо перед Неаполем, в заливе, как бы тают в водной сини два высоких острова: Иския и Капри.

Капри «поднимается из лона морского подобно лежащему сфинксу» или утонувшему кораблю, как говорят другие. Байрон сравнил Капри с волной, гонимой бурей. Но, если говорить проще, это гигантская скала, торчащая из моря, дикая на вид и местами совершенно отвесная, хребет которой образует почти посередине своей глубокую седловину, давшую приют маленькому городку Капри, его оливковым садам и виноградникам. Над страшной стремниной того каприйского берега, что обращен к востоку, к материку Италии, к мысу Минервы, до сих пор сохранились следы дворца Тиверия, и обрыв этот так и называется: Монте Тиберио. А западная часть острова увенчана скалистой горой (Монте Соляро), на половине высоты которой висит другой городок, Анакапри. Что древнее - Капри или Анакапри - неизвестно. Страбон говорит, что оба эти города существовали с незапамятных времен, так что, может быть, самое название острова происходит от финикийского слова Каприам, что значит: два города.

Южный скат каприйской седловины называется Пикола Марина, северный - Марина Гранде. Пароходик, идущий из Неаполя до Капри часа два довольно быстрым ходом, пристает к последней. По мере приближения к острову путешественник все больше поражается цветом воды: цвет этот - некое подобие яркого драгоценного камня, какого-то дивного сплава купороса и индиго. Затем видишь небольшой залив, а на его берегу каменистый рыбачий поселок, первобытный, живописный в своей итальянской грубой старине. От этого поселка можно подняться в седловину острова в городок Капри, двумя путями: прямо, по крутому отвесу фуникулера, или же по извивам шоссейной дороги среди виноградников. Начало этого пути проходит по тому месту, где город Капри стоял в древности, мимо византийской церкви св. Констанцо, существующей полторы тысячи лет и очаровательной своей убогой простотой, бедностью, хотя и украшенной внутри античными порфированными колоннами. А из седловины, из уличек Капри можно любоваться сразу двумя морями: с одной стороны - Неаполитанский залив, Иския, Неаполь, с другой - открытое море, идущее вплоть до берегов Африки.

Когда подплываешь к Капри, указывают то на Монте Соляро, - там, на самой вершине, чудесно рисуются в небе развалины Замка Барбароссы («орлиное гнездо тунисского корсара, некогда предавшего огню и мечу всю Неаполитанскую область и Капри»), - то на те места возле пристани, где стоял летний дворец Августа. А в путеводителе найдешь и кое-что из истории Капри: греки называли Капри «Остров Сирен» и учредили на нем поклонение этим милым и коварным морским существам; со времени римлян он получил другое имя, - Капрея, то есть Козий остров; Август посетил его, возвращаясь из сицилийского похода, и был так пленен им, что выменял его у неаполитанских греков на остров Искию. Смотря на Монте Соляро и на Анакапри, видишь и знаменитую «финикийскую лестницу», ведущую к Анакапри вправо от пристани: это чуть не тысяча каменных ступеней, высеченных почти отвесно в скалах (именно будто бы финикийцами, которые считаются самыми первыми владельцами острова). Теперь в Анакапри можно подняться довольно легко - по извивам шоссейной дороги. Но анакаприйцы все еще предпочитают ей свою каменную лестницу. Это вообще очень странный народ: с глубокой древности жили и живут они необыкновенно замкнутой жизнью, совсем отдельной даже от жизни каприйцев, почти не общаясь с ними, говоря на своем собственном наречии; среди них до сих пор есть старики и старухи, отроду никогда не бывавшие в городе Капри.

Поднявшись от пристани на извозчике или по фуникулеру, выходишь на маленькую площадь, где стоит старинная башенка с часами и гербом испанской династии. Она стоит на самом краю площади, над глубоким обрывом, и отсюда открывается один из самых славных видов в мире, - на Неаполитанский залив, на Неаполь. Поглядев туда и повернувшись лицом к городку, пересекаешь площадь, вступаешь в узкую уличку, упирающуюся в богатый отель, когда-то построенный Круппом и подаренный им одному из своих слуг, потом идешь влево и выходишь на Виа Трагара, на дорогу, вьющуюся по южным обрывам острова. Тут сперва проходишь мимо небольшой долины, лежащей справа от тебя, за отелем, и сходящей к морю; в ней, на месте другого дворца Августа, зимнего, среди кустарников и оливковых деревьев, высится огромный остов уже давно пустующего шестисотлетнего картезианского монастыря, его древняя, крытая бурой черепицей церковь, стены келий, внутренний двор, заросший дикими розами и бурьянами. Далее все еще более дико и прекрасно: с одной стороны - блеск солнца и южного моря, с другой - южная пустынность скал и непролазность кустарников, поднимающихся стенами в небо. Какой-нибудь мальчишка, привязавшийся к тебе на этой дороге, заученным бормотанием перечисляет ее достопримечательности: три скалистых островка, стоящих возле прибрежья, всем известных по Беклину. Арку Натурале, грот Митры, где Тиверий будто бы приносил человеческие жертвы, и множество других гротов, известных чудесной разностью своих красок: в одном все кажется золотисто- желтым, в другом переливается прозрачно-зеленый свет, в третьем подводные растения озаряют стены чем-то вроде пурпурного пламени…

Тивериева дорога, идущая из городка Капри параллельно этой, только не по обрывам гор, а по вершинам, приводит к самому знаменитому месту острова, - к местожительству Тиверия. Тут все подымаешься, идешь по крутому плоскогорью, среди ферм, вилл и виноградников. Сады, цветы, кипарисы, пинии… Кое-где ступени, высеченные еще при Августе в скалистой почве, кое-где - стертые колеи каменной дороги, по которой «рабы когда-то носили на носилках Тиверия»… Развалины его жилища огромны. Остров тут обрывается над морем совершенно отвесно, глубочайшей бездной. На самом обрыве - остатки маяка, который считался в древности одним из самых больших и ярких в мире и освещал мореходам путь чрезвычайно опасный, ибо это море есть довольно узкий пролив между Капри и материком. Ближе - самые развалины. Высота, пустыня, солнце, небо, шум солнечного ветра в диких травах и в развалинах. Развалины - целый лабиринт комнат и галерей. Уцелели своды и стены первого этажа и подземелья под ним. Центром дворца был перистиль, окруженный колоннадой и частными покоями Цезаря, - кое-что из всего этого тоже сохранилось… Каков был при Тиверии атриум его? Мраморный потолок, в квадратных углублениях которого - бронзовые розетки, края сводов окаймлены бронзой. Стены покрыты полированной киноварью и украшены рельефами из алебастра, представляющими Крылатых Побед в легких, развевающихся туниках, с пальмовыми ветвями в руках, а равно и другими рисунками: в кругах, на синем поле - трагические и комические маски, людские страсти и заблуждения, к каменным пилястрам цвета слоновой кости и старого золота прислонены трофеи - громадные костяки допотопных животных и оружие древних, баснословных героев. Среди трофеев, на бронзовых подставках, - драгоценные коринфские вазы, которые Август всю жизнь собирал с великой любовью и вкусом. Пороги входов - из белого мрамора и блестящего египетского гранита, по завесы этих входов из грубого полотна. И вот, откинув их, входящий видел после яркого солнца легкую тень атриума, этот мраморный потолок, полированную киноварь стен, трофеи, косяки, вазы, узорчатый мозаичный пол, в глубине же - статую Августа, обожествленную атрибутами Юпитера, перед ней полукруглый алтарь простого этрусского стиля из белоснежного мрамора, стол для приношений, покрытый белым покрывалом, вышитым по краям узором из листьев, бронзовый треножник для священного огня… В этих стенах, где некогда шуршали осторожные шаги рабов и царедворцев, звучали лидийские флейты и звенел смех прекрасных наложниц нынче укрывается от дождей и бурь скот каприйских крестьян…

Светоний говорит, что в молодости Тиверий был красив, имел орлиный нос и большие глаза, которые могли будто бы видеть даже в темноте, высокий рост и крепкое сложение, - плечи и грудь широкие, части всего тела соразмерные, - силу же такую, что мог щелчком пробивать темя взрослого человека; только он в молодости был малоприветлив и приятен: ходил, склонив голову вбок, угрюмо и молча, а когда говорил, то медленно и трудно расставлял слова, помогал своей речи движением правой руки; и этому описанию Светония довольно соответствует статуя молодого Тиверия в ватиканском музее: он сидел твердо и прямо, со скипетром в руке; переносица тонка, остра, отчего глазные впадины кажутся глубокими и придают лицу выражение ястреба… В дворце на Капри сидел человек, уже весьма мало похожий на этого.

Он навсегда покинул Рим в двадцать шестом году от Р. X., чтобы последние одиннадцать лет своей жизни прожить почти сплошь на Капри, - в полном соответствии с предсказаниями звездочетов. Весь остров был в то время сплошным садом, покрыт каменным дубом, любимым деревом Августа; с уступов гор всюду сходили к морю высеченные в скалах террасы; водопроводы были проложены на арках и доставляли дождевую воду в нимфеи, украшенные мраморными и бронзовыми статуями; климат острова, его бальзамический воздух славился своим здоровьем, что на деле доказывали и еще доселе доказывают столетние каприйские старцы; сказочно было каприйское обилие всякой птицы, рыб, устриц, омаров; вина каприйские были превосходны… Выбор Тиверия остановился на Капри и по чтим причинам и потому, что остров напоминал ему Грецию больше же всего по-другому: Капри был неприступен, высадиться на нем было трудно, а миновать стражу невозможно, и Цезарь, с высоты своего убежища, всегда видел не только все, что творилось на острове, но и все корабли, шедшие мимо острова во всех направлениях… «Был же он весьма стар в ту пору, а в уединении, в свободе для своего великого разврата и злодейства и в неприступности самой надежной нуждался, как никто на земле…» Он был страшен в эту пору: «Лицо его покрылось язвами, залеплено было пластырями; глаза глубоко провалились; губы, подбородок отяжелели; шея раздулась как бы от какого-то неведомого яда; дыхание стало тлетворно; зрение и слух ослабели; речь доставляла ему теперь труд уже крайний, медлительный, упорный… и единой радостью его жизни сделалась только алчность…»

Перед смертью он отправился в Рим. По пути остановился в Тускулуме, - испугался: любимая змея, которую он всегда возил с. собою, была съедена муравьями. Из Тускулума повернул обратно, на Капри. Но тут его задержали буря и болезнь. Он остановился на Пизенском мысе. И за вечерней трапезой вдруг потерял сознание. Его окружали Макрон, Калигулла, Друзилла и врач Харикл. Друзилла сняла с бесчувственного Цезаря знак его божественной власти - драгоценную гемму, перстень Диоскорида, - и вручила Калигулле. Цезарь очнулся, спросил косноязычно: «Где перстень?» Калигулла трясся от страха. Макрон бросил на лицо Цезаря одеяло и быстро задушил его.

<1932>

Жилет пана Михольского

Было это в Киеве в сороковых годах прошлого века и рассказывалось многим киевлянам самим паном Михольским, а нам пересказано писателем Ясинским.

Пан Михольский задумал жениться. Был он тогда еще очень молод, но уже довольно разумен, тяготел к обществу людей солидных и светских, невесту выбрал себе хорошенькую и с приданым, все приготовления к свадьбе совершал обстоятельно, прилично. А так как одна из основ приличной жизни заключается в приличной экипировке, то пан Михольский решил приехать перед свадьбой из своего глухого уезда в Киев, дабы нашить себе панталон, сюртуков, фраков и жилеток по самой последней моде. Так он и сделал - приехал и экипировался на славу, пользуясь советами некоторого графа, знавшего и протежировавшего молодого провинциала. Перед отъездом же из Киева обратно, в свой родной город, зашел однажды пан Михольский к графу с намерением приятно провести вечер и застал его в больших заботах по самому тщательному туалету. Пан Михольский смутился, стал извиняться:

Ах, простите, любезный граф! Вы, кажется, в сборах куда-то…

Да, - сказал граф, - еду к Юзефовичу в Липки. Пригласил в гости и притом на весьма важную персону.

Что же это за персона? - спросил пан Михольский.

Некто Гоголь, писатель.

А, знаю, читал его вещички.

А я, - сказал граф, - только слышал, будто он пишет, читать же мне его не доводилось. Что ж он, хорошо пишет?

Да недурно, - ответил пан Михольский, - только уж больно обыденно: нет, знаете, полету, байронизму…

А все-таки надо ехать, - сказал граф, вздыхая. Во-первых, нельзя манкировать приглашением такого лица, как Юзефович, а во-вторых, и сам этот Гоголь: он, оказывается, в большой милости у государя.

Пан Михольский насторожился:

Ai что вы? Ну, знаете, это очень меняет дело. Я бы и сам был но прочь взглянуть на такую знатную личность.

А раз не прочь, то и взгляните. Идем со мной в Липки.

Помилуйте, как же так? Неловко…

Пустяки! Юзефович радушнейший хозяин. Я вас ему представлю. Едем!

И вот граф и пан Михольский в Липках. А там уже целая ассамблея, тайный трепет, ожидание высокого гостя. Давно готов чайный стол на балконе, толпятся, тихо переговариваясь, прочие гости, - все больше профессора Киевского университета в новеньких мундирах, - хозяин то и дело выбегает взглянуть, не едет ли Гоголь. Но проходит час, другой - Гоголя все нету. Наконец бежит дворецкий: приехал! Хозяин кидается навстречу, профессора одергивают фалды, выстраиваются в ряд, опускают по швам руки… И вот тут-то и происходит то, о чем столько раз повествовал впоследствии пан Михольский приблизительно в таком роде:

Как сейчас помню, этот самый Гоголь шел впереди почтительно следовавшего за ним хозяина, не спеша и глядя несколько вкось, исподлобья. У него был длинный нос, длинные прямые волосы. На нем был сюртук темного граната и темно- зеленая жилетка, по которой краснели мушки и глазки и ярко блестели желтые пятна. Все мы низко перед ним склонились, он же вдруг остановился и, не отвечая на поклоны, стал глядеть на одну мою особу. Хозяин рекомендует:

Профессор такой-то… Профессор такой-то…

Он начинает легонько кивать головой, бормочет:

Весьма приятно… душевно рад во всех смыслах… Затем хозяин предлагает ему сесть к столу и откушать. Но он брезгливо смотрит на чай, на закуски, морщится от заходящего солнца. Хозяин делает поспешный знак какому-то молодому человеку, тот еще поспешнее кидается к краю балкона и загораживает собой Гоголя от солнца. Но Гоголь и на это не обращает внимания, за стол не садится, а все продолжает глядеть на меня, точнее сказать, на мою грудь, в тот день украшенную одной из моих новых и лучших жилеток: жилетка эта была тоже весьма нарядна, только походила не на шкуру лягушки, как у столичного гостя, а на шкуру хамелеона.

Мне сдается, - молвил он наконец, щурясь, - мне сдается, что я вас где- то уже видел.

Я хочу ответить, что, кажется, не имел такого счастья, но хозяин так сердито грозит мне из-за его спины пальцем; что у меня прилипает язык к гортани. А Гоголь продолжает (и все не без яду):

Да, я вас где-то видел. Не скажу, чтобы ваша физиономия памятна мне живо, но тем не менее я вас видел. Видел же я вас в каком-то трактире, вы там лакомились луковым супом.

Что мне было делать? Это было уже обидно, но я конечно, только кланяюсь и ничего не возражаю. Гоголь же снова погружается в молчание, задумчиво глядя на разводы моей жилетки. Затем вдруг подает хозяину руку, делает общий поклон всем прочим и направляется к двери. Хозяин поражен как нельзя больше, но удерживать его, конечно, не смеет. Гоголь уходит, как-то неловко передвигая ноги в узких серых панталонах на широких штрипках, а хозяин растерянно бежит за ним следом, кланяется ему в спину…

Тут, в заключение своего рассказа, пан Михольский всегда хитро усмехался.

Скажите же мне теперь, - говорил он, - как объясняете вы себе столь странное поведение Гоголя в Липках? Что такое происходило в его натуре?

Ему на это отвечали:

Да кто же может знать натуру такого человека? Может быть, ему мелькнула какая-нибудь чудная идея, встала в воображении резкая фигура…

Но пан Михольский мотал головою:

Да нет же! Ни то, ни другое. Ларчик открывался просто: Гоголь позавидовал на мою жилетку! Да, да, честное слово! Если бы граф не привез меня в Липки, то Гоголь и чай бы кушал и беседовал со всеми прочими гостями. Но случилось так, что я, совершенно невольно, отравил ему жизнь своей жилеткой.

Но послушайте: разве это возможно?

Да вот оказалось, что вполне возможно, а доказательства тому вот какие. На другое утро прибегает ко мне в отелю портной-еврейчик, у которого я делал эту жилетку, последнюю в своем роде, ибо бархата такого рисунка в городе больше не оставалось, и чуть не падает мне в ноги.

На милость бога, дайте мне, пан, вашу жилетку! Уступите за какие угодно деньги! Это же чистое наказание, что такой жилетки нигде в Киеве больше не достанешь! Приехал один важный господин из столицы и купил у Гросса жилетку, а теперь увидал вашу и кричит, что непременно подавай ему в точь-точь такую же, как ваша! Я соображаю, в чем дело, и отвечаю:

А как фамилия того господина?

Портной пожимает плечами:

А я знаю? И зачем вам его фамилия?

А я уже ясно вижу: ну конечно, это Гоголь! И твердо отвечаю:

Нет, не продам я тебе жилетки ни за какие деньги! Он хоть и Гоголь, а такой жилетки у него нет и не будет! Я, брат, свою жилетку выше всяких его «Мертвых душ» ставлю!

Молодость и старость

Прекрасные летние дни, спокойное Черное море.

Пароход перегружен людьми и кладью, - палуба загромождена от кормы до бака.

Плавание долгое, круговое - Крым, Кавказ, Анатолийское побережье, Константинополь…

Жаркое солнце, синее небо, морс лиловое; бесконечные стоянки в многолюдных портах с оглушающим грохотом лебедок, с бранью, с криками капитанских помощников: майна! вира! - и опять успокоение, порядок и неторопливый путь вдоль горных отдалений, знойно тающих в солнечной дымке.

В первом классе прохладный бриз в кают-компании, пусто, чисто, просторно. И грязь, теснота в орде разноплеменных палубных пассажиров возле горячей машины и пахучей кухни, на парах под навесами и на якорных цепях, на канатах на баке. Тут всюду густая вонь, то жаркая и приятная, то теплая и противная, но одинаково волнующая, особая, пароходная, мешающаяся с морской свежестью. Тут русские мужики и бабы, хохлы и хохлушки, афонские монахи, курды, грузины, греки… Курды, - вполне дикий народ, - с утра до вечера спят, грузины то поют, то парами пляшут, легко подпрыгивая, с кокетливой легкостью откинув широкий рукав и плывя в расступившейся толпе, в лад бьющей в ладоши: таш-таш, таш-таш! У русских паломников в Палестину идет без конца чаепитие, длинный мужик с обвисшими плечами, с узкой желтой бородой и прямыми волосами вслух читает Писание, а с него не спускает острых глаз какая-то вызывающе независимая женщина в красной кофте и зеленом газовом шарфе на черных сухих волосах, одиноко устроившаяся возле кухни.

Долго стояли на рейде в Трапезунде. Я съездил на берег и, когда воротился, увидал, что по трапу поднимается целая новая ватага оборванных и вооруженных курдов - свита идущего впереди старика, большого и широкого в кости в белом курпее и в серой черкеске, крепко подпоясанной по тонкой талии ремнем с серебряным набором. Курды, плывшие с нами и лежавшие в одном мосте палубы целым стадом, все поднялись и очистили свободное пространство. Свита старика настелила там множество ковров, наклала подушек. Старик царственно возлег на это ложе. Борода его была бела как кипень, сухое лицо черно от загара. И необыкновенным блеском блестели небольшие карие глаза.

Я подошел, присел на корточки, сказал «селям», спросил по-русски:

С Кавказа?

Он дружелюбно ответил тоже по-русски:

Куда же плывешь?

Он ответил скромно, но гордо:

В Стамбул, господин. К самому падишаху. Самому падишаху везу благодарность, подарок: семь нагаек. Семь сыновей взял у меня на войну падишах, всех, сколько было. И все на войне убиты. Семь раз падишах меня прославил.

Це, це, це! - с небрежным сожалением сказал стоявший над нами с папиросой в руке молодой полнеющий красавец и франт, керченский грек: вишневая дамасская феска, серый сюртук с белым жилетом, серые модные панталоны и застегнутые на пуговки сбоку лакированные ботинки. - Такой старый и один остался! - сказал он, качая головой.

Старик посмотрел на его феску.

Какой глупый, - ответил он просто. - Вот ты будешь старый, а я не старый и никогда не буду. Про обезьяну знаешь?

Красавец недоверчиво улыбнулся:

Какую обезьяну?

Ну так послушай! Бог сотворил небо и землю, знаешь?

Ну, знаю.

Потом бог сотворил человека и сказал человеку: будешь ты, человек, жить тридцать лет на свете, - хорошо будешь, жить, радоваться будешь, думать будешь, что все на свете только для тебя одного бог сотворил и сделал. Доволен ты этим? А человек подумал: так хорошо, а всего тридцать лет жизни! Ой, мало! Слышишь? - спросил старик с усмешкой.

Слышу, - ответил красавец.

Потом бог сотворил ишака и сказал ишаку: будешь ты таскать бурдюки и вьюки, будут на тебе ездить люди и будут тебя бить по голове палкой. Ты таким сроком доволен? И ишак зарыдал, заплакал и сказал богу: зачем мне столько? Дай мне, бог, всего пятнадцать лет жизни. - А мне прибавь пятнадцать, - сказал человек богу, - пожалуйста, прибавь от его доли! - И так бог и сделал, согласился. И вышло у человека сорок пять лет жизни. Правда, человеку хорошо вышло? - спросил старик, взглянув на красавца.

Неплохо вышло, - ответил тот нерешительно, не понимая, очевидно, к чему все это.

Потом бог сотворил собаку и тоже дал ей тридцать лет жизни. Ты, сказал бог собаке, будешь жить всегда злая, будешь сторожить хозяйское богатство, не верить никому чужому, брехать будешь на прохожих, не спать по ночам от беспокойства. И, знаешь, собака даже завыла: ой, будет с меня и половины такой жизни! И опять стал человек просить бога: прибавь мне и эту половину! И опять бог ему прибавил. Сколько лет теперь стало у человека?

Шестьдесят стало, - сказал красавец веселее.

Ну, а потом сотворил бог обезьяну, дал ей тоже тридцать лет жизни и сказал, что будет она жить без труда и без заботы, только очень нехороша лицом будет, - знаешь, лысая, в морщинах, голые брови на лоб лезут, - и все будет стараться, чтоб на нее глядели, а все будут на нее смеяться.

Красавец спросил:

Значит, и она отказалась, попросила себе только половину жизни?

И она отказалась, - сказал старик, приподнимаясь и беря из рук ближнего курда мундштук кальяна - И человек выпросил себе и эту половину, - сказал он, снова ложась и затягиваясь.

Он молчал и глядел куда-то перед собою, точно забыв о нас. Потом стал говорить, ни к кому не обращаясь:

Человек свои собственные тридцать лет прожил по человечьи - ел, пил, на войне бился, танцевал на свадьбах, любил молодых баб и девок. А пятнадцать лет ослиных работал, наживал богатство. А пятнадцать собачьих берег свое богатство, все брехал и злился, не спал ночи. А потом стал такой гадкий, старый, как та обезьяна. И все головами качали и на его старость смеялись. Вот все это и с тобой будет, - насмешливо сказал старик красавцу, катая в зубах мундштук кальяна.

Ас тобой отчего ж этого нету? - спросил красавец.

Со мной нету.

Почему же такое?

Таких, как я, мало, - сказал старик твердо. - Не был я ишаком, не был собакой, - за что ж мне быть обезьяной? За что мне быть старым?

Возвращаясь в Рим

Он умер близ Ницеи, возвращаясь из Галлии в Рим.

Ожидали, что новая война будет долгая, трудная и, быть может, роковая для него: судьба была милостива к нему неизменно, но это был уже девятый поход в его жизни, а цифре девять приписывали недобрый знак. Все же война опять оказалась счастливой, даже еще более счастливой и короткой, чем все предыдущие: враг был поражен ударами столь меткими, что изумлена была, при всей своей вере в звезду своего вождя, сама победоносная армия: и прежде один вид его, при каждом его появлении перед нею, потрясал ее восторгом; теперь же, когда, на прощальных смотрах в Галлии, медленно двигалось вдоль воинских рядов грозное великолепие золотого орла и шел под сенью его этот всегда тихий и печальный человек с землистым, плохо бритым лицом, люди смертельно бледнели, чувствовали себя как бы на краю пропасти, а затем разражались такими страстными кликами, точно их охватывало беснование.

Кончив войну, он совершил с государственными целями путешествие в Испанию: необыкновенная неутомимость сочеталась с его телесной немощью. И путешествие это тоже было вполне благополучное и плодотворное. Поздней осенью, с небольшим отрядом и несколькими приближенными, он возвращался в Рим. Стояли прохладные, светлые дни. Шли берегом моря. Как всегда, он был молчалив и бесстрастен, лицом сер и худ. Все же здоровье его никому не внушало опасений во время этого мирного странствия вдоль синих заливов и багряных прибрежий. Но вот, за один переход до Ницеи, он внезапно лишился голоса, почувствовал такую потерю сил, что поспешили остановиться на первой встречной вилле.

Она вполне приличествовала случаю. Это был знаменитый Очаг, известный всему Риму, благодаря славному имени его хозяина и своей благородной красоте. Безлюдный мыс далеко вдавался в море. Его сплошь покрывала серебристая зелень низкорослого соснового леса. Дом же, стоявший в этом лесу, был обширен и прост, белел мрамором стен блистал тонким стеклом больших окон, окружен был цветниками, огненными далиями. За отъездом хозяина, вилла была пуста, и нежданных гостей встретил только управляющий. Учтиво попросили приюта у него.

Вскоре, приняв ванну и подкрепляющее питье, он остался один. Ложе его стояло так, что с одной стороны был перед ним вид на море, поднимающееся за круглыми сосновыми верхушками, а с другой на Ницейский залив и туманно-далекую бледность Альп, безжизненно встававших к небу своими снегами, подобно великим гробницам. Вечерело, холодно туманилось. В пустынном просторе дремотно волнующегося моря была безнадежность, бесцельность, печальная загадочность. Белые гребни волн мерно возникали, падали. Верхушки сосен, чистых и холодных, ясно видных сквозь стекла, туго и звонко шумели. Два светильника ровно дрожали возле ложа сургучным пламенем. И под это дрожание и звенящий хвойный шум он впал в глубокий сон. Когда же очнулся, была уже черная ночь. Море шумело в ее тишине слышней и торжественнее, как бы приблизившись. Светильники текли и блистали; их языки, теперь золотые, ясные, с лазурным основанием, дрожа, тянулись вверх. И, приподнявшись, прислонясь к изголовью, он остановил свой взгляд на стеклах, черневших перед ним. Море шумело все ближе, явственней, и с ним мешался все усиливающийся хвойный шум. Он созерцал и слушал эту черную ночную стихию, окружавшую его. Он понял, что час его близок. Сделав усилие, он сел немного выше и, взяв с ночного столика все, что нужно для писания, стал медленно, но твердо писать.

Он писал до рассвета. Он сделал последние государственные распоряжения и выразил некоторые из своих предсмертных мыслей. Он сказал так: имя мое переживет меня, люди будут поклоняться моим золотым и мраморным изображениям, может быть, еще много веков, ибо в человеке великом или хотя бы облеченном величием, мы чтим сосредоточенность тех высоких сил, что заключены в некоторой мере в каждом из нас. Он сказал, что Сократ, призывая человека к познанию "самого себя", имел в виду познание особенностей, пороков или добродетелей, замключенных в человеке, но искание и пробуждение в себе того «божественного», что есть истинная суть человека. Когда же стало белеть за окнами, пожелтели огни светильников и сплошною белизною окружила дом утренняя мгла, шедшая с утихающего моря, он лег и покрыл лицо своим походным плащом, отдавшись участи всех смертных.

На следующий день предали мы погребению тело Эльпенора и насыпали над его могилой высокий курган. Узнав о нашем возвращении, на берег моря пришла и волшебница Кирка; за ней шли ее служанки, они принесли к кораблю много роскошно приготовленной пищи и меха с вином. До ночи пировали мы на морском берегу. Когда же мои спутники легли спать, волшебница Кирка рассказала мне, какие опасности предстоят мне на пути, и научила, как их избежать.

Лишь только разгорелась утренняя заря на небе, разбудил я своих товарищей. Спустили мы корабль на море, гребцы дружно налегли на весла, и корабль понесся в открытое море. Попутный ветер надул паруса, спокойно плыли мы по морю. Уже недалек был и остров сирен. Тогда я обратился к своим спутникам:

Друзья! Сейчас должны мы проплыть мимо острова сирен. Своим пением завлекают они плывущих мимо моряков и предают их лютой смерти. Весь остров их усеян костями растерзанных ими людей. Я залеплю вам уши мягким воском, чтобы не слышали вы их пения и не погибли, меня же вы привяжите к мачте, позволила мне волшебница Кирка услышать пение сирен. Если я, очарованный их пением, буду просить вас отвязать меня, то вы еще крепче свяжите меня.

Только сказал я это, как вдруг стих попутный ветер. Товарищи мои спустили парус и сели на весла. Виден был уже остров сирен. Залепил я воском уши моим спутникам, а они так крепко привязали меня к мачте, что не мог я двинуть ни одним суставом. Быстро плыл наш корабль мимо острова, а с него неслось чарующее пение сирен.

О, плыви к нам, великий Одиссей! - так пели сирены, - к нам направь свой корабль, чтобы насладиться нашим пением. Не проплывет мимо ни один моряк, не послушав нашего сладостного пения. Насладившись им, покидает он нас, узнав многое. Все знаем мы - и что претерпели по воле богов под Троей греки, и что делается на земле.

Очарованный их пением, я дал знак товарищам, чтобы отвязали они меня. Но, помня мои наставления, они еще крепче связали меня. Только тогда вынули воск из ушей мои спутники и отвязали меня от мачты, когда уже скрылся из наших глаз остров сирен. Спокойно плыл все дальше корабль, но вдруг услыхал я вдали ужасный шум и увидал дым. Я знал, что это Харибда. Испугались мои товарищи, выпустили весла из рук, и остановился корабль. Обошел я моих спутников и стал их ободрять.

Друзья! Много бед испытали мы, многих избежали опасностей, - так говорил я, - та опасность, которую предстоит нам преодолеть, не страшнее той, которую мы испытали в пещере Полифема. Не теряйте же мужества, налегайте сильнее на весла! Зевс поможет нам избежать гибели. Направьте дальше корабль от того места, где виден дым и слышится ужасный шум. Правьте ближе к утесу!

Ободрил я спутников. Изо всех сил налегли они на весла. О Скилле же ничего не сказал я им. Я знал, что Скилл вырвет у меня лишь шесть спутников, а в Харибде погибли бы мы все. Сам я, забыв наставления Кирки, схватил копье и стал ждать нападения Скиллы. Напрасно искал я ее глазами.

Быстро плыл корабль по узкому проливу. Мы видели, как поглощала морскую воду Харибда: волны клокотали около ее пасти, а в ее глубоком чреве, словно в котле, кипели морская тина и земля. Когда же изрыгала она воду, то вокруг кипела и бурлила вода со страшным грохотом, а соленые брызги взлетали до самой вершины утеса. Бледный от ужаса, смотрел я на Харибду. В это время вытянула все свои шесть шей ужасная Скилла и своими шестью громадными пастями с тремя рядами зубов схватила шесть моих спутников. Я видел лишь, как мелькнули в воздухе их руки и ноги, и слыхал, как призывали они меня на помощь. У входа в свою пещеру сожрала их Скилла; напрасно несчастные простирали с мольбой ко мне руки. С великим трудом миновали мы Харибду и Скиллу и поплыли к острову бога Гелиоса - Тринакрии.

Сире́ны — —морские существа, олицетворявшие собой обманчивую, но очаровательную морскую поверхность, под которой скрываются острые утёсы или мели. Сирены миксантропичны по природе, это полуптицы-полуженщины, унаследовавшие от отца дикую стихийность, а от матери-музы — божественный голос. В микенских текстах есть слово se-re-mo-ka-ra-a-pi, которое может означать «украшенный головами сирен».

Отцом сирен считали морского бога Форкиса, или они — дети Ахелоя и одной из муз: , либо дочери Стеропы или Геи, либо дочери Форкиса и Кето.

Сирен ы представлялись в образе крылатых дев или женщин с рыбьим хвостом, или дев с птичьим телом и куриными ногами. Существовало несколько сказаний, объяснявших, почему они приобрели такой облик.

Они были спутницами Персефоны. После похищения Персефоны блуждали и пришли в землю Аполлона, где Деметра сделала их крылатыми, ибо они не помогли Персефоне; либо боги превратили их в птиц как раз для того, чтобы они могли искать Персефону; либо их превратила в полуптиц Афродита, ибо они не хотели выходить замуж. Либо оплакивали похищение Персефоны. бежали к скале Аполлона и превратились в птиц.

По совету Геры они вступили в соревнование с музами по пению. Музы победили, ощипали перья сирен и сделали из них венки, которые впредь стали служить головным украшением муз. Зевс выделил им остров Анфемоэссу.

В послегомеровских сказаниях сирены изображаются как девы чудной красоты, с очаровательным голосом. Звуками своих песен они усыпляют путников, а затем раздирают их на части и пожирают. Аргонавты лишь благодаря тому миновали гибели от сирен, что сопутствовавший им Орфей заглушил пение сирен своим пением и игрой на лире. Один из аргонавтов Бут бросился на их зов в море, но был спасён Афродитой. поселившей его в Лилибее.

Несмотря на такое печальное предсказание, аргонавты дружно и весело двинулись в путь. Как ни прекрасен был остров волшебницы, как ни чудесна долина, где царствует вечное лето, родная Эллада была им милей.

Быстро скользил их корабль мимо берегов плодородной Италии, и волны переливались под ним подобно серебряной чешуе. К вечеру над водой закружился туман; несколько островков, похожих на встречные корабли, показались на горизонте. Но мгла опустилась до самой воды и скрыла островки от глаз аргонавтов.

Вдруг из тумана послышалось пение. Звучные женские голоса, сначала далеко, потом всё ближе и ближе, всё громче и громче зазвенели в вечернем воздухе. В недоуменье переглянулись герои. Они не могли понять откуда доносится пенье. Казалось, что им навстречу несётся в тумане корабль, полный незримых певиц. И хотя аргонавты не слышали слов, им чудилась в звуках мольба и тревога, жалобный нежный призыв.

Это были волшебные звуки, они притягивали к себе аргонавтов, манили и звали корабль за собой. Сначала Орфей повернулся лицом туда, откуда послышалось пение, и замер на месте. Потом Линкей, напрягая острое зрение, впился глазами в туман. За ним и Медея, откинув косы от ушей, прислушалась к песне, и юные Диоскуры, выпустив вёсла из рук, застыли в глубоком молчанье. А кормчий Тифий, оставив кормило, встал во весь рост и поднял правую ногу на борт, точно вздумал шагнуть через него в воду.

— Стойте! — сказал наконец Язон. — Это песня о смерти. Кто-то тонет в тумане и взывает о помощи.

По знаку Язона гребцы схватились за вёсла. Их бронзовые тела разом рванулись вперёд, потом откачнулись назад, и «Арго», весь в пене и брызгах, понёсся сквозь плотный туман на призывные звуки. Никогда ещё аргонавты не гнали корабль с такой быстротой. Охваченные неодолимым желанием узнать, откуда звучит эта песня, гребцы забыли даже свою Элладу.

Нос корабля на быстром ходу прорезал туман, и навстречу ему точно всплыл из-под воды неведомый островок. У подножия этого островка кипели буруны, и острые рифы, скрытые под водой, грозили неосторожным пловцам. А на зелёной лужайке, у самых волн, были набросаны груды камней, и жёлтые черепа с пустыми глазницами валялись в траве.

Но аргонавты не замечали бурунов. Не видели они и костей. Сильными взмахами вёсел гнали они свой корабль прямо на рифы. Там на гладкообточенном камне, над самой водой, вполоборота к пловцам сидели три девы-певицы. Наполовину скрытые камнем, они манили к себе аргонавтов и пели волшебную песнь. Их волосы отливали на солнце то медью, то зеленью. Руки тянулись навстречу героям. Большие глаза, холодные, как глаза змей, не отрываясь следили за «Арго». И, повинуясь волшебному взгляду, кормчий Тифии направил корабль прямо на камень. Точно во сне он видел и рифы, и золотистую мель, но под действием чар ему казалось, что лучше разбиться о риф, чем уплыть от острова прочь, не упившись чудесным пением. То же чувствовали и другие пловцы. Только мудрый Орфей не поддался волшебству.

Встав на носу корабля в длинной волнистои хламиде, поднял кифару певец и по струнам рукою ударил. Мерно под ловкой рукой загремели согласные струны, страшных певиц голоса заглушая торжественным хором

Мифические чудовища

О коло четырех тысяч лет отделяют нас от начала цивилизации Древней Греции. Народ, которой создал бессмертные мифы о подвигах героев полубогов полулюдей. Греки наделяли своих героев силой и мужеством богов. Персей, Геракл. Тесей. Ясон защищали людей, уничтожая страшных мифических чудовищ.

Мифические чудовища Древней Греции

Сирена полу женщина - полу птица, которая своим чарующим пением заманивала моряков к своему острову, где они погибали, разбиваясь о подводные скалы и рифы. В руках сирена держала флейту, от которой лилась волшебная музыка, завораживающая моряков. Во время своего путешествия герой Одиссеи спас друзей от губительного пения сирен тем, что залил им уши мягким воском, а себя попросил привязать к мачте.

Корабль Одиссея очень быстро проплыл мимо острова Сирен, с которого доносился их волшебное пение. В своих песнях они обещали все наслаждения мира. Издали сирены были похожи на очень красивых девушек, однако туловище у них было птичье.

Гарпии - крылатые мифические чудовища, которые считались богинями бури. Они как и сирены были полуженщинами - полуптицами. Головы у них были женские, а туловища птичьи, на руках и ногах гарпии имели железные длинные когти.

Ехидна - полуженщина-полузмея. Она является женой стоголового чудовища Тифона. Дети, рожденные от этого союза это - трехголовый пес Цербер, лернейская гидра, немейский лев и другие чудовища, которых уничтожил Геракл.

Ехидна имела длинный змеиный хвост, с помощью которого передвигалась. До пояса это чудовище имело женское тело, а ее голову украшали не волосы, а ядовитые змеи.

Ее шкура была настолько крепкой, что ее не мог бы проколоть даже самый острый меч. Хотя к ней ни кто и не пытался близко приблизиться, потому что она была огромная как гора и такая же сильная.

Эти крылатые чудовища превращали в камень каждого, кто на них хоть раз взглянет. Они были дочерьми морского бога Форкия. Красавицы - дочери стали уродливыми чудовищами в наказание за то, что вызвали гнев богини Афины.

Горгоны имели звериные уши, длинный язык, красные глаза. Жили они на западе, где господствовала богиня ночи и бог смерти Танат. Из трех сестер горгон, самой опасной считалась Медуза Горгона. которую по легенде убил Персей. Самыми близкими родственниками горгон были гаспериды.

Этот дракон жил в темном ущелье. Его тело было сплошь покрыто чешуей, и он был настолько огромен, что под его весом дрожали даже горы. Злой Пифон уничтожал все вокруг, пока с ним не расправился бог Апполон, закопавши его в землю вблизи гор Дельфы.

Геспериды - дочки титана Атланта и вечерней звезды Геспер. Они жили на самом краю света в огромном саду, где под охраной грозного дракона зрели волшебные яблоки.

Эти два чудовища прятались в скалах по обе стороны потоков между Италией и Сицилией. Сцилла имела шесть огромных голов, а пасти каждой из них было по три ряда острых зубов. Харибда выпускала их пасти ядовитый дым, а в брюхе у нее кипела морская вода. Это монстры охотились за проходящими мимо их владений кораблями, что бы убивать и съедать людей.

Источники: www.ellada.spb.ru, promifologiyu.ru, www.mif-legenda.ru, grekoline.ru

Древний человек «населил» мир не только бессмертными богами, которые вершили судьбы, но и фантастическими существами. Одни из них хорошо относились к людям, помогали им, другие же, наоборот, таили в себе опасность. Такими существами, которые могли навредить человеку, были сирены. Мифология наделила их прекрасным голосом, удивительной внешностью и жестоким нравом. А жертвами их становились моряки, проплывающие мимо.

Исторические сведения

Сегодня сирена считается мифическим, то есть вымышленным персонажем. Раньше люди верили в их существование. Древние эллины описывали их как женщин-птиц, но уже в пятом веке некий автор утверждал, что эти существа были до пояса женщинами, а ниже пупка - птицами. В шестнадцатом столетии сирены считались полулюдьми-полурыбами. Альберт Великий утверждал, что лица их безобразны, зато голос был изумителен. Именно последний образ существ стал самым популярным, поэтому их именем назвали целый отряд млекопитающих, обитающих в море. Но был еще один образ, который ненадолго прижился в мире: деворыбоптичий.

Мифы древних греков

Итак, мы выяснили, как выглядят сирены. Мифология считала их существами, имеющими голову женщины, а тело птицы. Они приходились дочерями речному богу Ахелою и одной из муз (то ли Мельпомене, то ли Терпсихоре). Отец наградил их крутым нравом, а мать - изумительным голосом.

Но вначале были людьми все сирены. Мифология рассказывает, что это были прекрасные девушки, которые прогневили богов, за что и потеряли красивое обличье. По одной легенде, их наказала Афродита за высокомерие и гордыню, по другой - это сделали музы за то, что сирены вызвали их на певческое состязание.

Также вероятно, что эти дивные существа ранее были нимфами в свите Персефоны. Когда она вышла замуж за бога подземного царства и отправилась за ним в Аид, Деметра (мать Персефоны) превратила девушек в птиц. А может, они сами захотели превратиться, чтобы отыскать свою госпожу, ведь изначально Аид выкрал юную богиню. Люди отказались им помогать, тогда они в отчаянии удалились на остров и начали мстить.

Месть сирен

Изощренно мстили людям сирены. Мифология утверждает, что существа завлекали своими голосами моряков, а когда те приближались, то их корабли разбивались о рифы. Никто не мог устоять, поэтому они шли на верную смерть. Весь остров был усеян человеческими костями, а сирены продолжали петь, завлекая новых жертв.

Ни один корабль не мог проскочить мимо острова и остаться невредимым. которым удалось избежать злой участи, были аргонавты. Сладкая песня сирен была заглушена пением человека. Это легендарный Орфей, играя на своей кифаре, исполнял свою песню. Вторым мимо злосчастного острова сумел проплыть Одиссей. О существовании этих опасных дев царь Итаки знал, поскольку его отец Лаэрт был на борту «Арго», когда тот направлялся в Колхиду.

Одиссей хотел послушать песню сирен, но не имел права подвергать опасности свой корабль. Тогда он воспользовался хитростью: залепил друзьям уши воском, а себя велел крепко привязать к мачте. Товарищи не поддавались на просьбы Одиссея отвязать его - они не слышали ни царя, ни пения. Сами сирены, увидев, что их чары больше не действуют на людей, бросились в море и стали скалами.

Влияние на культуру

Читатель уже знает, как выглядела и что делала сирена. также рассказала о гибели этих дивных существ. В дальнейшем люди начали считать сирен музами ангелами смерти, исполняющими скорбные песни. В было модным изображать их на дворянских гербах, наделяя новыми чертами. А сегодня это красивый образ, который часто используется авторами жанра фэнтези.

Одиссей послал некоторых из друзей своих в жилище нимфы, чтобы взять оттуда тело Эльпенора. Остальные между тем рубили лес для костра, и когда принесено было тело, сожгли его вместе с доспехами, воздвигли над ним высокий могильный холм и, по желанию покойного, водрузили на том холме весло. Как скоро Цирцея узнала, что Одиссей с друзьями своими возвратился из мира теней, пришла она к кораблю и принесла гостям хлеба, вина и мяса. "Целый день, – сказала она им, – наслаждайтесь едой и питьем, завтра же с восходом зари отправляйтесь. Я укажу вам дорогу и возвещу обо всем, что с вами может случиться, чтобы не натерпеться вам, по своему неразумию, новых бед на море или на суше". Целый день пировали они и наутро отправились в путь. Прекраснокудрая богиня послала им ветер попутный, и спокойно поплыл корабль, повинуясь кормилу и ветру. Одиссей же поведал спутникам своим обо всем, что предсказала ему Цирцея.

Одиссей у острова сирен. Аттическая ваза, ок. 480-470 до Р. Х.

Прежде всего предстояло им плыть мимо острова сладкозвучных сирен. Эти нимфы своими чудными песнями чаруют всякого, кто на корабле быстроходном приблизится к их берегу, всякого заставят они забыть о милой родине, о жене и о детях; очарованный, спешит плаватель причалить к острову сирен, где ждет его верная смерть и кучами лежат тлеющие кости несчастных мореходов, увлеченных лукавыми девами. И Одиссей со спутниками должен избегать сирен и держаться дальше от цветистых берегов их острова. Только одному Одиссею, сказала Цирцея, можно слушать певиц.

Одиссей и сирены. Картина Дж. У. Уотерхауса, 1891

И вот когда корабль приближался к острову сирен, Одиссей, помня совет Цирцеи, залепил своим спутникам воском уши и повелел привязать себя к мачте, чтобы нельзя было ему броситься в море и вплавь достичь рокового берега. Мгновенно стих ветер попутный и распростерлось перед ахейцами широкое, незыблемо гладкое море. Сняли тогда паруса Одиссеевы спутники и взялись за весла. В то же время сирены на острове запели свою дивную песнь:

К нам, Одиссей богоравный, великая слава ахейцев,
К нам с кораблем подойди, сладкопением сирен насладись:
Здесь ни один не проходит со своим кораблем мореходец.
Сердцеусладного пения на нашем лугу не послушав;
Кто же нас слышал, тот в дом возвращается. Многое сведав.
Знаем мы все, что случилось в троянской земле и какая
Участь по воле бессмертных постигла троянцев и ахейцев.
Знаем мы все, что на лоне земли многодарной творится.

Очарованный дивными звуками песни сирен, Одиссей не хотел уже плыть далее. Он рвался к сиренам на остров и знаками умолял товарищей, чтобы они освободили его. Но, повинуясь прежде данному им повелению, еще крепче привязали они Одиссея к мачте, еще сильнее ударили в весла и гребли, пока остров сирен не остался далеко позади.

Одиссей и сирены. Картина Г. Дрэпера, ок. 1909

"«Остров Сирен»"

На Капри есть «Лазурный грот», на Капри в древности жил Тиверий, а в прошлом иске Крупп, знаменитый своими пушками и некоторыми деяниями, r которых он подражал Тиверию и которые заставили его в конце концов прибегнуть к самоубийству... Вот, кажется, все, что общеизвестно о Капри.

Некоторым известно еще то, что был этот дивный остров когда-то под властью варваров, потом греков, норманнов... Историки и археологи вспомнили о нем сравнительно недавно. Они нарушили его вековую тишину, покой, начали раскопки и великое расхищение его античных ценностей. Ценности эти оказались лежащими в каприйской земле чуть не на каждом шагу: крестьяне, в виноградниках которых то и дело находили их, все отдавали кому попало, за гроши, позволяли вывозить целыми барками... Затем - это было всего сто лет тому назад - какой-то немецкий поэт случайно открыл в скалистых обрывах северного берега Капри грот, столь волшебно освещаемый солнцем и волнами, проникающими в него, что Капри сразу стал известен всему миру, как «истинно обетованная страна всех живописцев и любителей Натуры», непрестанное и многолюдное паломничество которых на «божественный остров» уже никогда не прекращалось с тех пор, невзирая на полную дикость острова в смысле даже малейших удобств жизни на нем и на сообщение между ним и Неаполем лишь на парусных лодках; только уже долго спустя открылась на Капри первая гостиница и соединило его с Неаполем пароходное сообщение. Сообщение это было даже и до нашей поры крайне убогое, но из года в год доставляло на Капри великое множество путешественников со всех концов света...

Южный скат каприйской седловины называется Пикола Марина, северный - Марина Гранде. Пароходик, идущий из Неаполя до Капри часа два довольно быстрым ходом, пристает к последней. По мере приближения к острову путешественник все больше поражается цветом воды: цвет этот - некое подобие яркого драгоценного камня, какого-то дивного сплава купороса и индиго. Затем видишь небольшой залив, а на его берегу каменистый рыбачий поселок, первобытный, живописный в своей итальянской грубой старине. От этого поселка можно подняться в седловину острова в городок Капри, двумя путями: прямо, по крутому отвесу фуникулера, или же по извивам шоссейной дороги среди виноградников. Начало этого пути проходит по тому месту, где город Капри стоял в древности, мимо византийской церкви св. Констанцо, существующей полторы тысячи лет и очаровательной своей убогой простотой, бедностью, хотя и украшенной внутри античными порфированными колоннами. А из седловины, из уличек Капри можно любоваться сразу двумя морями: с одной стороны – Неаполитанский залив, Иския, Неаполь, с другой – открытое море, идущее вплоть до берегов Африки.

Тивериева дорога, идущая из городка Капри параллельно этой, только не по обрывам гор, а по вершинам, приводит к самому знаменитому месту острова, - к местожительству Тиверия. Тут все подымаешься, идешь по крутому плоскогорью, среди ферм, вилл и виноградников. Сады, цветы, кипарисы, пинии... Кое-где ступени, высеченные еще при Августе в скалистой почве, кое-где - стертые колеи каменной дороги, по которой «рабы когда-то носили на носилках Тиверия»... Развалины его жилища огромны. Остров тут обрывается над морем совершенно отвесно, глубочайшей бездной. На самом обрыве - остатки маяка, который считался в древности одним из самых больших и ярких в мире и освещал мореходам путь чрезвычайно опасный, ибо это море есть довольно узкий пролив между Капри и материком. Ближе - самые развалины. Высота, пустыня, солнце, небо, шум солнечного ветра в диких травах и в развалинах. Развалины - целый лабиринт комнат и галерей. Уцелели своды и стены первого этажа и подземелья под ним. Центром дворца был перистиль, окруженный колоннадой и частными покоями Цезаря, - кое-что из всего этого тоже сохранилось... Каков был при Тиверии атриум его? Мраморный потолок, в квадратных углублениях которого - бронзовые розетки, края сводов окаймлены бронзой. Стены покрыты полированной киноварью и украшены рельефами из алебастра, представляющими Крылатых Побед в легких, развевающихся туниках, с пальмовыми ветвями в руках, а равно и другими рисунками: в кругах, на синем поле - трагические и комические маски, людские страсти и заблуждения, к каменным пилястрам цвета слоновой кости и старого золота прислонены трофеи - громадные костяки допотопных животных и оружие древних, баснословных героев. Среди трофеев, на бронзовых подставках, - драгоценные коринфские вазы, которые Август всю жизнь собирал с великой любовью и вкусом. Пороги входов - из белого мрамора и блестящего египетского гранита, по завесы этих входов из грубого полотна. И вот, откинув их, входящий видел после яркого солнца легкую тень атриума, этот мраморный потолок, полированную киноварь стен, трофеи, косяки, вазы, узорчатый мозаичный пол, в глубине же - статую Августа, обожествленную атрибутами Юпитера, перед ней полукруглый алтарь простого этрусского стиля из белоснежного мрамора, стол для приношений, покрытый белым покрывалом, вышитым по краям узором из листьев, бронзовый треножник для священного огня... В этих стенах, где некогда шуршали осторожные шаги рабов и царедворцев, звучали лидийские флейты и звенел смех прекрасных наложниц нынче укрывается от дождей и бурь скот каприйских крестьян...

Светоний говорит, что в молодости Тиверий был красив, имел орлиный нос и большие глаза, которые могли будто бы видеть даже в темноте, высокий рост и крепкое сложение, - плечи и грудь широкие, части всего тела соразмерные, - силу же такую, что мог щелчком пробивать темя взрослого человека; только он в молодости был малоприветлив и приятен: ходил, склонив голову вбок, угрюмо и молча, а когда говорил, то медленно и трудно расставлял слова, помогал своей речи движением правой руки; и этому описанию Светония довольно соответствует статуя молодого Тиверия в ватиканском музее: он сидел твердо и прямо, со скипетром в руке; переносица тонка, остра, отчего глазные впадины кажутся глубокими и придают лицу выражение ястреба... В дворце на Капри сидел человек, уже весьма мало похожий на этого.

Он навсегда покинул Рим в двадцать шестом году от Р. X., чтобы последние одиннадцать лет своей жизни прожить почти сплошь на Капри, - в полном соответствии с предсказаниями звездочетов. Весь остров был в то время сплошным садом, покрыт каменным дубом, любимым деревом Августа; с уступов гор всюду сходили к морю высеченные в скалах террасы; водопроводы были проложены на арках и доставляли дождевую воду в нимфеи, украшенные мраморными и бронзовыми статуями; климат острова, его бальзамический воздух славился своим здоровьем, что на деле доказывали и еще доселе доказывают столетние каприйские старцы; сказочно было каприйское обилие всякой птицы, рыб, устриц, омаров; вина каприйские были превосходны... Выбор Тиверия остановился на Капри и по чтим причинам и потому, что остров напоминал ему Грецию больше же всего по-другому: Капри был неприступен, высадиться на нем было трудно, а миновать стражу невозможно, и Цезарь, с высоты своего убежища, всегда видел не только все, что творилось на острове, но и все корабли, шедшие мимо острова во всех направлениях... «Был же он весьма стар в ту пору, а в уединении, в свободе для своего великого разврата и злодейства и в неприступности самой надежной нуждался, как никто на земле...» Он был страшен в эту пору: «Лицо его покрылось язвами, залеплено было пластырями; глаза глубоко провалились; губы, подбородок отяжелели; шея раздулась как бы от какого-то неведомого яда; дыхание стало тлетворно; зрение и слух ослабели; речь доставляла ему теперь труд уже крайний, медлительный, упорный… и единой радостью его жизни сделалась только алчность...»

Перед смертью он отправился в Рим. По пути остановился в Тускулуме, - испугался: любимая змея, которую он всегда возил с. собою, была съедена муравьями. Из Тускулума повернул обратно, на Капри. Но тут его задержали буря и болезнь. Он остановился на Пизенском мысе. И за вечерней трапезой вдруг потерял сознание. Его окружали Макрон, Калигулла, Друзилла и врач Харикл. Друзилла сняла с бесчувственного Цезаря знак его божественной власти - драгоценную гемму, перстень Диоскорида, - и вручила Калигулле. Цезарь очнулся, спросил косноязычно: «Где перстень?» Калигулла трясся от страха. Макрон Оросил на лицо Цезаря одеяло и быстро задушил его.