Известный русский писатель Денис Иванович Фонвизин (1744-1792), как и подавляющее большинство его современников, верил во всесилие новых западных рецептов счастья, отличных от предлагаемых Церковью, например, во всесилие просвещения.
Уже с детства вынес он упование на просвещение. Потрясением стали для Фонвизина книги, которые он получил от книгопродавца в качестве платы за перевод басен Гольберга. «Книгопродавец, видя меня в летах бурных страстей, отобрал для меня целое собрание книг соблазнительных, украшенных скверными эстампами, кои развратили и возмутили мою душу» .
Типичный путь - кружок вольнодумцев. «Вошел в общество, о котором я доныне без ужаса вспомнить не могу. Ибо лучшее препровождение времени состояло в богохулии и кощунстве».
Литературный итог юношеских увлечений Фонвизина - стихотворение «Послание к слугам моим» - гимн русского вольнодумства.
«Скажи, прошу тебя, на что мы созданы?» - спрашивает автор старого дядьку. Тот отсылает его к лакею Ваньке. Ванька уверенно разъясняет:
Попы стараются обманывать народ,
Слуги - дворецкого, дворецкие - господ...
Что дурен здешний свет, тот всякий понимает,
Да для чего он есть, никто того не знает.
Его дополняет еще один слуга - Петрушка:
Создатель твари сей Себе на похвалу
Пустить изволил нас, как кукол по столу.
Мы видим здесь явное влияние деиста Вольтера: Бог создал мир, но не вмешивается в него; судьба наша, как корабль в бурю, движется без цели и смысла. Еще в начале ХIХ в. встречались старики, которые знали это стихотворение наизусть. Хотя сам Фонвизин перед смертью каялся: «Но Господи! Тебе известно сердце мое, Ты знаешь, что оно всегда благоговейно Тебя почитало и что сие сочинение было действием не безверия, но безрассудной остроты моей» .
Что привело Фонвизина к покаянию? Во многом посещение им «просвещенного» Запада.
В 1778 г. Фонвизин едет во Францию и Германию. Это помогло ему исцелиться от идеализации европейской культуры. «Я думал, - писал он сестре, - что Франция, по рассказам, земной рай. Но ошибся жестоко» . «Всякий живет для самого себя... Наружность здесь все заменяет... Будь любезен, то есть ври...» (и это еще до Карнеги, заметим!). «Приехал я в Париж, в сей мнимый центр человеческих знаний и вкуса... Здесь много совершенно дурного и такого, от чего нас Боже избави».
Итак, «Письма из Франции» Д.И. Фонвизина, опубликованы в 1830 г. Писатели лицом к лицу столкнулся с теми, от кого вся образованная Россия была без ума в те годы. Тех, кого нам ставят в пример до сих пор...
Дневник путешествия Фонвизина во Францию начинается с мнения о Варшаве: «Развращение в жизни дошло до крайности. Часто в компании найдешь мужа с двумя женами: с тою, с которою живет, и с тою, с которою развелся. Развестись с женою или сбросить башмак с ноги - здесь все равно» (Фонвизин Д.И. Собрание сочинений в 2 т. М.-Л., 1959. Т. 2. С. 416. Далее - только страница этого издания в скобках).
Первое, что отмечает писатель во Франции - грязь и вонь. «Въехали мы во Францию. Первый город Ландо, крепость знатная. При въезде в город ошибла нас мерзкая вонь, так что мы не могли уже никак усомниться, что приехали во Францию. Словом, о чистоте не имеют здесь нигде ниже понятия, - все изволят лить из окон на улицу, и кто не хочет задохнуться, тот, конечно, окна не отворяет. Наконец приехали мы в Страсбург. Город большой, дома весьма похожи на тюрьмы, а улицы так узки, что солнце никогда сих грешников не освещает» (418).
«Шедши по самой лучшей улице в Лионе, увидел я вдруг посреди ее много людей и несколько блистающих факелов среди белого дня. Я думал, что это какое-нибудь знатное погребение, и подошел посмотреть поближе. Вообрази же, что я увидел? Господа французы изволят обжигать свинью! Подумай, какое нашли место, и попустила ли б наша полиция среди Миллионной улицы опаливать свинью! Словом сказать, господа вояжеры лгут бессовестно, описывая Францию земным раем. Спору нет, что много в ней доброго; но не знаю, не больше ли худого. По крайней мере я с женою до сих пор той веры, что в Петербурге жить несравненно лучше. Мы не видали Парижа, это правда; посмотрим и его; но ежели и в нем так же ошибемся, как в провинциях французских, то в другой раз во Францию не поеду» (420). «Нечистота в городе такая, что людям, не оскотинившимся, переносить весьма трудно. Почти нигде нельзя отворить окошко летом от зараженного воздуха... Напрасно говорят, что причиною нечистоты многолюдство. Во Франции множество маленьких деревень, но ни в одну нельзя въезжать, не зажав носа... Вообще сказать можно, что в рассуждении чистоты перенимать здесь нечего, а в рассуждении благонравия еще меньше... Вижу я только две вещи, кои привлекают сюда чужестранцев в таком множестве: спектакли и - с позволения сказать - девки. Если две сии приманки отнять сегодня, то завтра две трети чужестранцев разъедутся из Парижа... Корыстолюбие несказанно заразило все состояния, не исключая самих философов... Все они народ обманывают за деньги, и разница между шарлатаном и философом только та, что последний к сребролюбию присовокупляет беспримерное тщеславие... Сколько я понимаю, вся система нынешних философов состоит в том, чтобы люди были добродетельны независимо от религии... Но доказывают ли собою возможность своей системы ? Кто из мудрых века сего, победив все предрассудки, остался честным человеком?» (445). Не перестаешь удивляться, как у нас умеют не замечать умных мыслей и делать из мухи бесспорные доводы. Вот простая мысль обычного русского писателя: если вы, философы, выше и умней христианских подвижников, то вы должны быть и в жизни более святы, чем последние. Если вы их критикуете, получается, что вы лучше знаете, как сделать человека совершеннее и можете показать это на примере своей жизни? Но на практике этого нет! «О здешних ученых можно по справедливости сказать, что весьма мало из них соединили свои знания с поведением», - замечает в другом месте Фонвизин. Значит, все их теории - ложь!
И Фонвизин развенчивает хваленых западных гордецов: «Каждый французский дворянин, при всей своей глупой гордости, почтет за великое себе счастие быть принятым гувернером к сыну нашего знатного господина. Множество из них мучили меня неотступными просьбами достать им такие места в России; но как исполнение их просьб было бы убийственно для невинных, доставшихся им в руки, то уклонился я от сего злодеяния и почитаю долгом совести не способствовать тому злу, которое в отечестве нашем уже довольно вкореняется...» . Правильно, он своим глазами увидел их подноготную и пришел в ужас. «Ни в чем на свете я так не ошибался, как в мыслях моих о Франции. Радуюсь сердечно, что я ее сам видел и что не может уже никто рассказами своими мне импозировать. Мы все, сколько ни есть нас русских, вседневно сходясь, дивимся и хохочем, соображая то, что видим, с тем, о чем мы, развеся уши, слушивали. Славны бубны за горами - вот прямая истина!» (441).
«Если кто, - писал Фонвизин, - из молодых моих сограждан... вознегодует, видя в России злоупотребления, и начнет в сердце своем от нее отчуждаться, то для обращения его на должную любовь к отечеству нет вернее способа, как скорее послать его во Францию».
Гордыня французов, как сегодня американцев, проявлялась в том, что они, кроме своих интересов, ничего знать не желали. «Жители парижские почитают свой город столицею света, а свет - своею провинциею. Бургонию, например, считают близкою провинциею, а Россию дальнею». «Удивиться должно, друг мой сестрица, какие здесь невежды. Дворянство, особливо, ни уха ни рыла не знает. Многие в первый раз слышат, что есть на свете Россия и что мы говорим в России языком особенным, нежели они. Человеческое воображение постигнуть не может, как при таком множестве способов к просвещению здешняя земля полнехонька невеждами. Со мною вседневно случаются такие сцены, что мы катаемся со смеху. Можно сказать, что в России дворяне по провинциям несказанно лучше здешних, кроме того, что здешние пустомели имеют наружность лучше. Остается нам видеть Париж, и если мы и в нем так же ошибемся, как во мнении о Франции, то, повторяю тебе, что из России в другой раз за семь верст киселя есть не поеду. Жена моя того же мнения» (423).
И вот наш писатель в Париже. Вывод его категоричен: «Париж немножко почище свиного хлева» (450).
«Лакеи здешние такие неучи, что в самых лучших домах, быв впущены в переднюю, кто бы ни прошел мимо, дама или мужчина, ниже с места тронуться и, сидя, не снимают шляп. При мне случалось несколько раз, что сам представляющий здесь королевскую особу, граф Перигор, проходя мимо этих скотов, видел их сидящих в шляпе с крайним неучтивством» (429).
«Забыл я сказать о здешнем концерте, то есть о французской музыке. Этаких козлов я и не слыхивал. Жена всегда носит с собою хлопчатую бумагу: как скоро заблеют хором, то уши и затыкает» (425).
«Я думаю, нет в свете нации легковернее и безрассуднее» (433).
«В доказательство скажу, что здесь за все про все аплодируют, даже до того, что если казнят какого-нибудь несчастного и палач хорошо повесит, то вся публика аплодирует битьем в ладоши палачу точно так, как в комедии актеру» (440).
«Видел я всех здешних лучших авторов. Я в них столько же обманулся, как и во всей Франции... Сказывают, что в старину авторы вели войну между собою не иначе, как критикуя один другого сочинения; а ныне не только трогают честь язвительными ругательствами, но рады погубить друг друга вовсе, как какие-нибудь звери. И действительно, мало в них человеческого» (443).
«...Изгнано из сердец всякое сострадание к своему ближнему. Всякий живет для одного себя. Дружба, родство, честь, благодарность - все это считается химерою. Напротив того, все сентименты обращены в один пункт, то есть ложный вопрос чести. Наружность здесь все заменяет. Будь учтив, то есть никому ни в чем не противоречь; будь любезен, то есть ври, что на ум ни набрело, - вот два правила, чтоб быть charmant. Сообразя все, что вижу, могу сказать безошибочно, что здесь люди не живут, не вкушают истинного счастия и не имеют о нем ниже понятия. Пустой блеск, взбалмошная наглость в мужчинах, бесстыдное непотребство в женщинах, другого, право, ничего не вижу» (445).
«Моды вседневно переменяются: всякая женщина хочет наряжена быть по последней моде; мужья пришли в несостояние давать довольно денег женам на уборы; жены стали промышлять деньги, не беспокоя мужей своих, и Франция сделалась в одно время моделью вкуса и соблазном нравов для всей Европы».
«Поутру, встав очень поздно, мужчина надевает фрак с камзолом, или, справедливее сказать, с душегрейкою весьма неблагопристойною. Весь растрепан, побежит au Palais-Royal , l где, нашед целую пропасть девок, возьмет одну или нескольких с собою домой обедать. Сие непотребное сонмище поведет с собою в спектакль на свои деньги; а из спектакля возьмет с собою свою девку и теряет свои деньги с здоровьем невозвратно. Так здесь живут не только холостые, но почти все женатые; а разница в том, что женатые нанимают особенные дома для своих шалостей» (445). Сравните с Онегиным. Хоть он и коснулся французского образа жизни, но не до такой же степени! В дневнике писатель делает вывод: «Я думаю, что если отец не хочет погубить своего сына, то не должен посылать его сюда ранее двадцати пяти лет, и то под присмотром человека, знающего все опасности Парижа. Сей город есть истинная зараза» (25 июня 1778).
«Здесь все живут не весьма целомудренно; но есть состояние особенное, называющееся les filles, то есть: непотребные девки, осыпанные с ног до головы бриллиантами. Одеты прелестно; экипажи такие, каких великолепнее быть не может. Дома, сады, стол - словом, сей род состояния изобилует всеми благами света сего. Спектакли все блистают от алмазов, украшающих сих тварей. Они сидят в ложах с своими любовниками, из коих знатнейшие особы имеют слабость срамить себя публично, садясь с ними в ложах. Богатство их неисчислимо; а потому благородные дамы взяли другой образ нарядов, то есть ни на одной благородной не увидишь бриллиантика. Дорогие камни стали вывескою непотребства. На страстной неделе последние три дня было здесь точно то, что в Москве мая первое. Весь город ездит в рощу и не выходит из карет. Тут-то видел я здешнее великолепие. Наилучшие экипажи, ливреи, лошади - все это принадлежало девкам! В прекрасной карете сидит красавица вся в бриллиантах. Кто ж она? Девка. Словом сказать, прямо наслаждаются сокровищами мира одни девки. Сколько от них целых фамилий вовсе разоренных! Сколько благородных жен несчастных! Сколько молодых людей погибших! Вот город, не уступающий ни в чем Содому и Гоморре. С одной стороны видишь нечестие, возносящее главу свою, а с другой - вдов и сирот, стоящих подле окон домов великолепных, откуда из седьмого этажа (ибо добрые люди живут на чердаках) кидают сим нищим куски хлеба, как собакам» (446).
«Гораздо приятнее читать их сочинения, нежели слышать их разговоры. Самолюбие в них такое, что не только думают о себе, как о людях, достойных алтарей, но и бесстыдно сами о себе говорят, что они умом и творениями своими приобрели бессмертную славу» (450). Как точны замечания писателя еще двести лет назад!
Как мы привыкли обвинять наше самодержавие в подавлении свободомыслия! До сих пор школьные учебники полны этим пустословием. Хорошо бы, если бы и в России вместо твердой власти были подобные раскрепощенные нравы, - мечтает кто-то. Сегодня их мечты понемногу сбываются...
«Вольность есть пустое имя и право сильного остается правом превыше всех законов», - запишет в своем дневнике 4 января 1778 г. Фонвизин. «Наилучшие законы не значат ничего, когда исчез в людских сердцах первый закон, первый между людьми союз - добрая вера. У нас ее немного, а здесь нет и головою. Вся честность на словах, и чем складнее у кого фразы, тем больше остерегаться должно какого-нибудь обмана. Ни порода, ни наружные знаки почестей не препятствуют нимало снисходить до подлейших обманов, как скоро дело идет о малейшей корысти. Сколько кавалеров св. Людовика, которые тем и живут, что, подлестясь к чужестранцу и заняв у него, сколько простосердечие его взять позволяет, на другой же день скрываются вовсе и с деньгами от своего заимодавца! Сколько промышляют своими супругами, сестрами, дочерьми! Словом, деньги суть первое божество здешней земли . Развращение нравов дошло до такой степени, что подлый поступок не наказывается уже и презрением» (26 января 1778). Как современно звучат слова из ХVIII века! «Развращение нравов, дошедшее до крайности, [позволяет] сделать истинное заключение о людях, коих вся Европа своими образцами почитает» (5 февраля 1778).
«Обман почитается у них правом разума, - продолжает свои наблюдения русский писатель. - По всеобщему их образу мыслей, обмануть не стыдно; но не обмануть - глупо. Божество его - деньги. Из денег нет труда, которого б не поднял, и нет подлости, которой бы не сделал... Корыстолюбие несказанно заразило все состояния, не исключая самых философов нынешнего века. Д"Аламберты, Дидероты в своем роде такие же шарлатаны...
Ни один писатель не может терпеть другого и почитает праздником всякий случай уязвить своего совместника. Вот каковы те люди, из которых Европа многих почитает великими и которые, можно сказать, всей Европе повернули голову! Истинно, нет никакой нужды входить с ними в изъяснения, почему считают они религию недостойною быть основанием моральных человеческих действий и почему признание бытия Божия мешает человеку быть добродетельным? Но надлежит только взглянуть на самих господ нынешних философов, чтоб увидеть, каков человек без религии , и потом заключить, как порочно было бы без оной все человеческое общество!» (29 сентября 1778). Вот ответ Фонвизина нашим реформаторам, которые любят порассуждать, какой была Россия до 1917 года, но плохо представляют, какой бы она МОГЛА БЫТЬ «без оной религии». Такой, как Франция?!
«Воспитание во Франции ограничивается одним учением. Все юношество учится, а не воспитывается (мы к этому «наконец-то» пришли через 200 лет - Н.Л.). Главное старание прилагают, чтоб один стал богословом, другой живописцем, третий столяром; но чтоб каждый из них стал человеком, того и на мысль не приходит. Итак, относительно воспитания Франция ни в чем не имеет преимущества пред прочими государствами».
Если Россия, истинная народная Россия, толпами, тысячами шла почти в это же время к преподобному Серафиму Саровскому, то Франция, народная, простая Франция, без ума была от кощунника и богохульника, напыщенного гордеца - Вольтера. Преподобный Серафим и любимец Вольтер - вот вам Запад и Восток.
«Прибытие Волтера в Париж произвело точно такое в народе здешнем действие, как бы сошествие какого-нибудь божества на землю, - замечает Фонвизин. - Почтение, ему оказываемое, ничем не разнствует от обожания. Я уверен, что если б он захотел бы проповедовать теперь новую какую секту, то б весь народ к нему обратился» (5 февраля 1778).
«Рассматривая состояние французской нации, научился я различать вольность по праву от действительной вольности. Наш народ не имеет первой, но последнею во многом наслаждается. Напротив того, французы, имея право вольности, живут в сущем рабстве... Кажется, будто все люди на то сотворены, чтоб каждый был или тиран, или жертва. Неправосудие во Франции тем жесточе, что происходит оно непосредственно от самого правительства и на всех простирается. Налоги, безрезонные, частые, тяжкие и служащие к одному обогащению ненасытимых начальников; никто, не подвергаясь беде, не смеет слова молвить против сих утеснений. Всякий делает что хочет». Фонвизин уже в то время увидел тесную связь юридического права без религиозной совести со скрытым рабством, чего мы не видим до сих пор...
И последний пример такой желанной для многих свободы - армия. «Солдаты командиров своих нимало не уважают. Несколько раз полковник, подъезжая к фрунту, кричал: «Тихо, господа, тихо! я вас прошу», ибо солдаты, разговаривая один с другим о своих делах, изо всей силы хохотали. Осмелюсь рассказать вашему сиятельству виденное мною в Монпелье, чтоб представить вам пример их военной дисциплины. Губернатор тамошний, граф Перигор, имеет в театре свою ложу. У дверей оной обыкновенно ставился часовой с ружьем, из уважения к его особе. В один раз, когда ложа наполнена была лучшими людьми города, часовой, соскучив стоять на своем месте, отошел от дверей, взял стул и, поставя его рядом со всеми сидящими знатными особами, сел тут же смотреть комедию, держа в руках свое ружье. Подле него сидел майор его полка и кавалер св. Людовика. Удивила меня дерзость солдата и молчание его командира, которого взял я вольность спросить: для чего часовой так к нему присоседился? «Потому что ему любопытно смотреть комедию», - отвечал он с таким видом, что ничего странного тут и не примечает». Фонвизина это просто поражает, потому что представить такое в русской армии невозможно!
Итак, мы видим впечатления Дениса Ивановича Фонвизина от поездки по Францию. Теперь поглядим, что пишут наши школьные учебники. «Русские офицеры, вернувшиеся из заграничных походов, увидели громадную разницу между своей страной и Европой... В ней власть монархов была ограничена законами, конституцией, парламентом, сильным влиянием общественного мнения. Офицеры тоже захотели... установить республиканское правление...» . Конституция, парламент - словно заговоренные повторяют наши либеральные учебники, не желая печатать признания Фонвизина.
Уже тяжело больной, пишет Фонвизин «Рассуждение о суетности жизни человеческой». «В течение года поразили меня 2 удара; но Господь, защитник живота моего, всегда отвращал вознесшуюся на меня злобу смерти. Его святой воле угодно было лишить меня руки, ноги и части употребления языка: наказуя наказа мя Господь, но смерти не предаде. Но сие лишение почитаю я действием бесконечного ко мне милосердия, ибо...Всевидец, зная, что таланты мои могут быть более вредны, нежели полезны, отнял у меня самого способы изъясняться словесно и письменно и просветил меня в рассуждении меня самого. С благоговением ношу я наложенный на меня крест и не перестану до конца жизни моей восклицать: Господи! Благо мне, яко смирил мя еси» . (Вот такие бы слова вместо цитат Добролюбова помещали в учебниках, - право, пользы для наших детей и государства было бы гораздо больше).
В дальнейшем Фонвизину не позволено было выступать в печати; пятитомное собрание его сочинений не было издано. Его статьи распространялись только в списках. Последние годы жизни писатель был тяжело болен, но литературных занятий не оставил: начал автобиографическую повесть "Чистосердечное признание в делах моих и помышлениях". Ключом к пониманию сокрытого смысла этой книги становится общий эпиграф: «Беззакония моя аз познах и греха моего не покрых» (Пс. 31:5) (81). Но такого Фонвизина у нас шарахаются, как... от ладана.
Николай Лобастов , из книги «Путь Домой. Взгляд православного учителя на русскую литературу Х I Х века»
Фонвизин. Избранное. М., 1947. С. 196.
Там же. С. 202.
Там же. С. 217.
Русь святая. Энциклопедия О.Платонова. С. 1015.
Коровин В.И. Литература. 10 класс. С. 81.
Воронин Т.Л. История русской литературы ХVIII столетия. С. 169.
Начал писать свою автобиографию, под заглавием «Чистосердечное признание в делах моих и помышлениях». К сожалению, он не довел ее до конца, но все, что мы знаем о детстве и ранней юности писателя, описано им самим в этом произведении.
Как уже было сказано, Фонвизин совершил два заграничных путешествия, первое (в 1778-м году) - во Францию, второе (в 1784-м г.) - в Германию и Италию. Большой интерес представляют его письма из-за границы, написанные большею частью к сестре и к гр. Н. И. Панину. Писал он, особенно сестре, не для печати; это - простые семейные письма, в которых известия о здоровье, своем и жены, и разные домашние подробности перемешаны с описанием путешествия и дорожных впечатлений. Тем более поражают необыкновенная легкость языка этих писем, непосредственное остроумие, яркие, талантливые картины.
Во Франции Фонвизин с женой побывал во многих городах; некоторое время они жили в Монпелье, но больше всего времени провели в Париже.
В России Фонвизин привык ко всем удобствам и роскоши спокойной барской жизни. Поэтому неудивительно то, что при въезде во Францию первое впечатление его было - грязь на улицах французских городов, грязь и неудобство в гостиницах и на постоялых дворах, где ему приходилось останавливаться. Фонвизин - сатирик от природы, поэтому во всем, что он только ни встречает в жизни, он видит сперва отрицательную или смешную сторону. Признавая, что французы - «нация просвещенная, чувствительнейшая и человеколюбивая», он все же критикует и высмеивает эту нацию. По его словам, знаменитая французская вежливость заменяет добродетель и прикрывает пороки; легкость и изящество языка превратили разумную речь в болтливость. Французы ценят остроумие выше разума, причем «все остроумные люди на две части разделяются: те, которые не очень словоохотны и каких, однакоже, весьма мало, называются рЬПозорЬек», а тем, которые врут неумолчно и каковы почти все, дается титул а1таЫе8».
Фонвизин говорит, что главные недостатки французов: невежество, легкомыслие и нравственная распущенность; по его словам, обман не считается дурным делом; все признают, что «обмануть не стыдно, но не обмануть - глупо».
Главная цель жизни французов - деньги и забавы. «Забава есть один предмет желаний. А так как на забавы потребны деньги, то на приобретение их употребляет он (француз) всю остроту, которою природа его наделила». - «Корыстолюбие несказанно заразило все состояния, не исключая самих философов нынешнего века. В рассуждении денег не гнушаются и они человеческой слабости. ДАламберты, Дидероты в своем роде - такие же шарлатаны, каких видывал я всякий день на бульваре».
Фонвизин резко отзывается о французских писателях; он не видит светлой стороны философии ХУШ-го века и судит о ней по невысоким нравам ее представителей. Только о Руссо говорит он с некоторым уважением; но с ним Фонвизину так и не удалось встретиться, так как Руссо, по его словам, «нелюдим и ни с кем не общается, зарылся в своей комнате, как медведь в берлоге.
То, что Фонвизин оценил во Франции больше всего и безусловно, это - театр. Он очень часто посещал театральные представления и с восхищением пишет об игре французских актеров.
Второе путешествие Фонвизин совершил в 1784 г.; на этот раз он объездил Германию и Италию. В Германии он побывал в Лейпциге, в Мемеле, Франкфурте (на Одере), Нюренберге. Немецкая опрятность, чистота улиц, чистота в домах, здоровые и вкусные кушанья очень ему понравились. В городах он осматривал все достопримечательности, музеи, картинные галереи; в Нюренберге побывал в бедных «чердаках» художников, смотрел, как они работают.
В Лейпциге Фонвизин очень оценил устройство городских ванн и снова восхитился немецкой чистотой. Однако, сами немцы ему надоели; встретив в Лейпциге случайно русских мужиков с лошадьми, которые из Москвы привезли в Германию какого-то профессора-немца, он сейчас же с радостью нанял их для дальнейшего путешествия; немцы толпами собирались и с удивлением показывали друг другу на бороду русского кучера Фонвизина.
Объехав всю Германию, Фонвизин вынес следующее заключение: «здесь во всем генерально хуже нашего». - «У нас все лучше и мы больше люди, нежели немцы».
Первое впечатление от Италии было неприятное, - грязь, вонь, мерзость, пишет Фонвизин. «Трое итальянцев в комнате нашумят больше 20-ти немцев». После опрятных немецких гостиниц - «неизреченная мерзость, вонь и сырость» выгоняли его из итальянских трактиров. Фонвизин пишет, что в одном трактире в комнате, которая была лучшей, «такая грязь и мерзость, какой, конечно, у моего Скотинина в хлевах не бывает».
Но неудобства жизни не мешали Фонвизину наслаждаться красотами Италии. Во всех итальянских городах он осматривал церкви, соборы, картины в музеях и частных домах, и был совершенно захвачен красотой всего виденного. Объехал он много итальянских городов; дольше всего останавливался в Риме, красота которого его поразила; письма из Рима пересыпаны восторженными восклицаниями. «Чем больше видим мы его (Рим), тем, кажется, больше смотреть остается». Собор св. Петра Фонвизин называет «чудом». Но великолепие католического богослужения не понравилось русскому писателю, он его находит театральным и считает, что наша архиерейская служба «несравненно почтеннее и величественнее».
Среди неописуемой красоты и великолепия римских зданий, Фонвизина поражает невероятное количество нищих, убогих, калек, - тысячи бедняков, «которые не знают, что такое рубашка».
Когда читаешь письма Фонвизина, невольно знакомишься с симпатичной личностью автора; вырастает крупная фигура нашего писателя, умного, живого человека, тонкого наблюдателя. Фонвизин интересовался решительно всем, вникал в жизнь страны, по которой путешествовал; общался с иностранцами, старался познакомиться со всем лучшим, что было в каждой стране, пополнял свое образование. Например, в Париже он слушал курс экспериментальной физики. Во время своего путешествия Фонвизин часто ходил на концерты и в театры. В Германии и, главное, - в Италии, он осматривал произведения искусства, глубоко переживая красоту живописи знаменитых художников. Восхищаясь истинной красотой, он все же везде видел недостатки, критиковали вышучивал все дурное и смешное. За границей Фонвизин никогда не забывал России, не забывал, что он - русский; любовь его к родине как-то крепла в чужих краях. «Много приобрел я пользы от путешествия», пишет он сестре, «выучился быть снисходительнее к тем недостаткам, которые оскорбляли меня в моем отечестве. Я увидел, что во всякой земле худого гораздо больше, нежели доброго; что люди - везде люди; что умные люди везде редки, что дураков везде - изобильно и, словом, что наша нация не хуже ни которой, и что мы дома можем наслаждаться истинным счастьем, за которым нет нужды шататься в чужих краях».
Письма Фонвизина, благодаря их живости, остроумию и легкости языка, можно считать в числе его лучших произведений.
Нужно скачать сочиненение? Жми и сохраняй - » Письма Фонвизина . И в закладках появилось готовое сочинение.(Окончание.)
Я оставил Францию. Пребывание мое в сем государстве убавило сильно цену его в моем мнении. Я нашел доброе гораздо в меньшей мере, нежели воображал; а худое в такой большой степени, которой и вообразить не мог. Я рассматривал со всевозможным вниманием все то, что могло способствовать мне к приобретению точнейшего понятия о характере Французов и о настоящем их положении, относительно разных частей правительства.
Позвольте, Мил. Гос., примечания мои на оное представить В-у С-у, и добавьте своим проницанием то, в чем мои рассуждения недостаточны будут.
Достойные люди, какой бы нации ни были, составляют между собой одну нацию. Выключа их из Французской, примечал я вообще ее свойство. Надлежит отдать справедливость, что при неизъяснимом развращении нравов есть во Французах доброта сердечная. Весьма редкой из них злопамятен - добродетель конечно непрочная, и полагаться на нее нельзя: по крайней мере и пороки в них не глубоко вкоренены. Непостоянство и ветренность не допускают ни пороку, ни добродетели в сердца их поселиться. К ним совершенно приличен стих Кребильйонов:
Criminel sans penchant, vertueux sans dessein.
Рассудка Француз не имеет, и иметь его почел бы несчастьем своей жизни; ибо оной заставил бы его размышлять, когда он может веселиться. Забава есть один предмет его желаний. А как на забавы потребны деньги, то для приобретения их употребляет всю остроту, которою его природа одарила. Острота, неуправляемая рассудком, не может быть способна ни на что, кроме мелочей, в которых и действительно Французы берут верх пред целым светом. Обман почитается у них правом разума. По всеобщему их образу мыслей, обмануть не стыдно; но не обмануть глупо. Смело скажу, что Француз никогда сам себе не простит, если пропустит случай обмануть, хотя в самой безделице. Божество его - деньги. Из денег нет труда, которого б не поднял, и нет подлости, которой бы не сделал. К большим злодеяниям не способен. Самые убийцы становятся таковыми тогда только, когда умирают с голоду; как же скоро Француз имеет пропитание, то людей не режет, а довольствуется обманывать. Корыстолюбие несказанно заразило все состояния, не исключая самых Философов нынешнего века. Врассуждении денег не гнушаются и они человеческою слабостию. - Д"Аламберты, Дидероты в своем роде такие же шарлатаны, каких видал я всякой день на булеваре; все они народ обманывают за деньги, и разница между шарлатаном и Философом только та, что последний к сребролюбию присовокупляет беспримерное тщеславие. Я докажу опытом справедливость моего примечания. Приехал в Париж брат Г. З-а, Полковник Н-ь, человек впрочем честной, но совсем незнакомой с науками. Служил он весь век в гусарских полках, никогда не бирал книг в руки, и никогда карт из рук не выпускал. Лишь только проведали д"Аламберт, Мармонтель и прочие, что он брат Г-на З-а, то не почли уже за нужное осведомляться о прочих его достоинствах, а явились у него в передней засвидетельствовать свое нижайшее почтение. - Мое к ним душевное почтение совсем истребилось после такого подлого поступка. Расчет их ясно виден: они сею низкостью ласкались чрез Н-а достать подарки от нашего Двора. Рука, от которой бы они их получили, удовольствовалаб их тщеславие, а подарки - корыстолюбие.
Сколько я понимаю, вся система нынешних Философов состоит в том, чтоб люди были добродетельны независимо от Религии: но они, которые ничему не верят, доказывают ли собою возможность своей системы? Кто из мудрых века сего, победив все предрассудки, остался честным человеком? кто из них, отрицая бытие Божие, не сделал интереса единым божеством своим, и не готов жертвовать ему всей своей моралью? Одно тщеславие их простирается до того, что сами науки сделались источником непримиримой вражды между семьями. Брат гонит брата за то, что один любит Расина, а другой Корнеля; ибо острота Французского разума велит одному брату, любя Расина, ругать язвительно Корнеля, и не клясться пред светом, что Расин пред Корнелем, а брат его перед ним, гроша не стоют. Вообще ни один Писатель не может терпеть другого, и почитает праздником всякой случай уязвить своего совместника. При всей их премудрости, нет в них и столько рассудка, чтоб осмотреться, как бесчестят себя сами, ругая друг друга, и в какое посмеяние приводят себя у тех, в коих хотят вселить к себе почтение.
Вот каковы те люди, из которых Европа почитает многих великими, и которые, можно сказать, всей Европе повернули голову. Правда и то, что в самой Франции число их обожателей несравненно меньше, нежели в других Государствах, потому что Французы сами очевидные свидетели их поведения, а чужестранцы смотрят на них издали. - Истинно нет никакой нужды входить с ними в изъяснения, почему считают они Религию недостойною быть основанием моральных человеческих действий, и почему признание бытия Божиего мешает человеку быть добродетельным? Но надлежит только взглянуть на самих Господ нынешних Философов, чтоб увидеть, каков человек без религии, и потом заключить, как прочно было бы без них все человеческое общество?
Обращусь теперь к начатому описанию характера национального. Господа Философы отвели меня несколько от моей главной материи: но я, остановясь на них, хотел показать, что со стороны практического нравоучения перенимать у Французов, кажется, нечего. - Приметил я вообще, что Француз всегда молод, а из молодости переваливается вдруг в дряхлую старость: следственно в совершенном возрасте никогда не бывает. Пока может, утопает он в презрительных забавах, и сей род жизни делает все состояния так равными, что последний повеса живет в приятельской связи с знатнейшею особою. Равенство есть благо, когда оно, как в Англии, основано на духе правления; но во Франции равенство есть зло, потому что происходит оно от развращения нравов. Нет сомнения, что все сии злоупотребления имеют свой источник в воспитании, которое у Французов пренебрежено до невероятности. Первые особы в государстве не могут никогда много разниться от бессловесных; ибо воспитывают их так, чтоб они на людей не походили. Как скоро начинают понимать, то попы вселяют в них предрассудки, подавляющие смысл младенческой, и они вырастают обыкновенно с одним чувством подобострастия к духовенству. - Нынешний Король трудолюбив и добросердечен, но оба сии качества управляются чужими головами. Один из Принцев имеет великую претензию на царство небесное, и о земных вещах мало помышляет. Попы уверили его, что не отрекшись вовсе от здравого ума, нельзя никак понравиться Богу, и он делает все возможное, чтоб стать угодником Божиим. Другой - победил силу веры силою вина; мало людей перепить его могут. Сверх того почитается он первым петиметром, и все молодые люди подражают его тону, которой состоит в том, чтоб говорить грубо, произнося слова отрывчиво; ходить переваливаясь, разинув рот, не смотря ни на кого; толкнуть всякого, с кем встретится; смеяться без малейшей причины, сколько сил есть громче; словом, делать все то, что дурачество и пьянство в голову вложить могут. Таковы все нынешние Французские петиметры.
Воспитание во Франции ограничивается одним ученьем. Нет генерального плана воспитания, и все юношество учится, а не воспитывается. Главное старание прилагают, чтоб один стал Богословом, другой живописцом, третий столяром: но что каждой из них стал человеком, того и мысль не приходит. И так, относительно воспитания, Франция ни в чем не имеет преимущества пред прочими Государствами. В сей части столько же и у них недостатков, сколько везде, но тысячу раз больше шарлатанства. Редкой отец не изобретает нового плана воспитания для детей своих. Часто новой его план хуже старого: но сей поступок доказывает по крайней мере, что сами они чувствуют недостатки общего у себя воспитания, не смысля разобрать, в чем состоят они действительно.
Дворянство Французское по большей части в крайней бедности, и невежество его ни с чем несравненно. Ни звание Дворянина, ни орден Св. Лудовика не мешает во Франции ходить по миру. Исключая знатных и богатых, каждой Французской Дворянин, при всей своей глупой гордости, почтет за великое себе счастие быть принят гувернером к сыну нашего знатного Господина. Множество из них мучили меня неотступными просьбами достать им такие места в России; но как исполнение их просьб было бы убивство для невинных, доставшихся в их руки; то уклонялся я от сего злодеяния, и почитаю долгом совести не способствовать тому злу, которое в отечестве нашем уже довольно вкореняется.
Причина бедности Дворянства есть та же самая, которая столько утвердила богатство и силу их Духовенства: а именно, право большого сына наследовать в родительском имении. Для меньших братьев два пути отверсты: военная служба и чин духовный. В первом предстоят труды, окончевающиеся почти всегда бедностию; а в последнем священная праздность и изобилие. Обыкновенно фамилия из сроднической горячности преклоняет меньших братьев к последнему; но часто Французская живость велит им сопротивляться сему благому совету, и приняв военную службу, поссориться со всей своей роднею. Со всем тем нет ни одной дворянской фамилии, гдеб не было из меньших братьев человека благоразумного, предпочитавшего состояние пастыря состоянию овцы. Все Архиепископы и Епископы суть братья знатнейших особ, подкрепляемые у Двора своею роднею, и подкрепляющие себя в народе содержанием его в крайнем суеверии. В. С. из сего усмотреть изволите, сколь тверда во Франции сила Духовенства, когда в сохранении его сам Двор видит свою пользу. Суеверие народное простирается там до невероятности. Я опишу вам, Мил. Гос., один из духовных обрядов, которой сию истину неоспоримо докажет. Город Эз есть главной в Провансе. Парламент и все лучшие люди сей провинции имеют в нем свое пребывании: следственно должно быть в нем и просвещения больше, нежели в других городах нижшего класса. Не взирая на сие, вот каким образом ежегодно отправляется в Эзе праздник, называемый Fe^te Dieu. Торжество состоит в процессии, в которой Святые Тайны носимы бывают по городу в препровождении всего народа. Знатнейшие особы напряжены все в маскерадное платье. Один представляет Пилата, другой Каиафу и так далее. Дамы и девицы благородные наряжены Мироносицами и прочими Святыми; а прекраснейшая представляет Богородицу. Мещанство все наряжено чертями; почтеннейший же Вельзевулом, а прочие по степеням своих достоинств. Все сии черти идут пред Телом Христовым, с превеликим ревом и пятятся назад, будто бы сила Святых Таин от себя их отгоняет. За несколько дней пред церемониею разделение ролей производит многие тяжбы, особливо между мещанством. Часто приходит пред суд тот, у кого роль отнимают, и доказывает свою претензию тем, что отец его был дьявол, дед дьявол, и что он безвинно теряет звание своих предков. - Во всех прочих Французских городах, не исключая самого Парижа, есть множество подобных сему дурачеств, служащих несомненным доказательством, что народ их пресмыкается во мраке глубочайшего невежества.
Врассуждении злоупотребления духовной власти, я уверен, что Франция несравненно несчастнее всех прочих Государств. Правда, невежество попов делает часто поношение всей нации: но из сих двух крайностей, я лучше видеть хочу попов невежд, нежели тиранов. Сила Духовенства во Франции такова, что знатнейшие не боятся потерять ее никаким соблазном. Прелаты публично имеют на содержании девок, и нет позорнее той жизни, какую ведут Французские Аббаты.
Рассматривая состояние Французской нации, научился я различать вольность по праву от действительной вольности. Наш народ не имеет первой: но последнею во многом наслаждается. Напротив того Французы, имея право вольности, живут в сущем рабстве. Король, будучи ограничен законами, имеет в руках всю силу попирать законы. Les lettres de cacbet суть имянные указы, которыми Король посылает в ссылки и сажает в тюрьму, которым никто не смеет спросить причины, и которые весьма легко достают у Государя обманом, - что доказывают тысячи примеров. - Каждой Министр есть деспот в своем Департаменте. Фавориты его делят с ним самовластие, и своим фаворитам уделяют. Что видел я в других местах, то видел и во Франции. Кажется, будто все люди на то сотворены, чтоб каждой был или тиран, или жертва. Неправосудие во Франции тем жесточе, что происходит оно непосредственно от самого правительства и на всех простирается. Налоги, частые и тяжкие, служат к одному обогащению ненасытимых начальников; никто, не подвергаяся беде, не смеет слова молвить против сих утеснений. Надобно тотчас выбрать одно из двух: или платить, или быть брошену в тюрьму. Geft l"affaire du gout. Всякой делает, что хочет.
Народ в провинциях еще несчастнее, нежели в столице. Судьба его зависит главнейше от Интенданта: но что есть Интендант? - вор, имеющий полномочие грабить провинцию безотчотно. Чем дороже стала ему у Двора сия привилегия, тем для народа тягостнее. Каждой из них начинает ремесло свое тем, что захватывает откуп хлеба, нужнейшего для жизни произращения, и принуждает чрез то жителей покупать у него жизнь за ту цену, которую определить заблагорассуждает.
Франция вся на откупу. Не возможно выехать на несколько шагов из Парижа, чтоб воротясь не быть остановлену таможней. Почти за все ввозимое в город платится столько пошлины, сколько сама вещь стоит. Из уважения к особе Государя, узаконено не сбирать пошлины в том одном месте, где его присутствие; следственно в тот день, которой Король приехал бы в Париж, пошлина не должна собираться с народа. Сие причиною, что Король, будучи не редко у решетки Парижа, в него не въезжает; он уже несколько лет не был в столице, для того что по контракту отдал ее грабить государственным ворам. - Можно по всей справедливости сказать, что Версалья есть место, куда Французских Королей посылают откупщики в вечную ссылку.
Другой источник казенных доходов во Франции есть продажа чинов и должностей - зло безмерное, вымышленное в несчастные времена, когда не было откуда взять денег на нужнейшие государственные расходы. Сие изобретение, доставив на то время большую подмогу, понравилось правительству. Время текло; чины благополучно продавались; иной не мог, другой не хотел, третий не смел предупредить того зла, которое со временем необходимо долженствовало родиться от торговли сего рода. Мало помалу доходы от продажи чинов стали присвояться не к своим назначениям. Надлежало вымышлять вседневно на продажу новые чины, новые должности; но и того недоставало. Надлежало усугубить налоги, и нация нашлась в положении бедственнейшем прежнего. Множество подлых людей душою и происхождением покупали себе права быть орудиями народных утеснений. Доверенность к начальникам уступила место душевному к ним презрению; ибо к приобретению начальства одни деньги потребны стали. - Ныне все зловредные следствия продажи чинов терзают государство, и нет средства к избавлению. Король не в состоянии возвратить денег, взятых за продажу; а не возвратя денег, нельзя отнять проданное. При последнем заседании Парламента сделан был план уничтожению сей торговли; но тот план, изобретенный впрочем коварством и злобою, не мог быть произведен в действо без потрясения всего государства, и опыт доказал, что продажа чинов во Франции есть зло нужное и ничем неотвратимое.
Не быв военным человеком, не могу о Французских войсках подать В-у С-у идеи другим образом, как сообщив слышанные мною рассуждения от беспристрастных чужестранцов. Всякой солдат умствует, следственно плохо повинуется. При мне Король смотрел свой полк. Все чужестранные, между коими были из наших Генерал-Майор К. Д., Полковники Б. и Н., не могли от смеха удержаться, смотря на маневры. Я, не смысля ничего в сем искустве, мог приметить, что солдаты командиров своих ни мало не уважают. Несколько раз Полковник Marqais de Chatelet подъезжая к фрунту кричал: paix, Messieurs, paix! je vous en prie (Тише господа, тише! прошу вас ); ибо солдаты, разговаривая один с другим о своих делах, изо всей силы хохотали. - Офицеры, по общему признанию, ниже понятия о должностях своих не имеют. Осмелюсь рассказать В-у С-у виденное мною в Монтпелье, чтоб представить вам пример их воинской дисциплины.
Губернатор тамошний, Граф Перигор, имеет в театре свою ложу. У дверей оной обыкновенно ставился часовой с ружьем, из уважения к его особе. В один раз, когда ложа наполнена была лучшими людьми города, часовой скучил стоять на своем месте, отошел от дверей, взял стул, и поставя его рядом со всеми сидящими знатными особами, сел тут же смотреть Комедию, держа в руках свое ружье. Подле его сидел Маиор его полку и Кавалер Св. Лудовика. Удивила меня дерзость солдата и молчание его командира, которого взял я вольность спросить, для чего часовой так к нему присоседился? "C"est qu"il est curieux de voir la comedie (Хочет смотреть Комедию ), отвечал он с таким видом, что ничего странного тут и не примечает.
Тяжебные дела во Франции также несчастны, как и у нас, с тою только разницею, что в нашем отечестве издержки тяжущихся не столь безмерны. Правда, что у нас и у них всего чаще обвинена бывает сторона беспомощная, но во Франции, прежде нежели у правого отнять, надлежит еще сделать много церемоний, которые обеим сторонам весьма убыточны. У нас же по крайней мере в том преимущество, что действуют гораздо проворнее; и как скоро вступился какой-нибудь полубоярин, родня вельможи, то в самой тот час дело берет уже совсем другой оборот и приближается к концу. Скажут мне, что Французы превосходят нас в гражданских делах красноречием, что их стряпчие великие витии, а наши безграмотны. Правда; но все сие весьма хорошо для Французского языка, а не для правого дела. При бессовестных судьях Цицерон и Вахтин равные Ораторы.
Полиция Парижская славна в Европе. Говорят, что Полициймейстер их всеведущ; что он, как невидимый дух, присутствует везде, слышит всех беседы, видит всех деяния, и кроме одних помышлений человеческих, ни что от него не скрыто. Поздравляю его с таким преестественным проницанием; но при сем небесном даре желал бы я ему лучшего обоняния: ибо на скотном дворе у нашего доброго помещика чистоты гораздо больше, нежели пред самыми дворцами Французских Королей. - Врассуждении дешевизны, я иного сказать не могу, как что в весьма редких Европейских городах жизнь так безмерно дорога, как в Париже; за то и бедность в нем несказанная; и хотя нищим шататься запрещено, однако я нигде столько их не видывал. - В Париже купцы, как и везде, стараются свой товар продать сколь можно дороже. Разница только та, что Французы обманывают несравненно с большим искуством, и не знают в обманах ни меры, ни стыда. Что же до безопасности в Париже, то я внутренно уверен, что всеведение Полициймейстера не весьма действительно, и польза от полицейских шпионов отнюдь не соответствует той ужасной сумме, которую Полиция на них употребляет. Грабят по улицам и режут в домах не редко. Строгость законов не останавливает злодеяний, случающихся во Франции почти всегда от бедности; ибо, как я выше изъяснился, Французы, по собственному побуждению сердец своих, к злодеяниям не способны, и одна нищета влагает у них нож в руку убийцы. Число мошенников в Париже неисчетно. Сколько Кавалеров Св. Лудовика, которым, если не украв ничего выходят из дому, кажется, будто нечто свое в доме том забыли! Словом, врассуждении всех полицейских предметов, Парижская Полиция кажется от возможного совершенства весьма еще далека. Напротив того вижу, что развращение их нравов отнимает почти всю силу у законов, и самую их строгость делает недействительною.
Если что во Франции нашел я в цветущем
состоянии, то конечно их фабрики и мануфактуры.
Нет в свете нации, котораяб имела такой
изобразительной ум, как Французы в художествах и
ремеслах, до вкуса касающихся. Я хаживал к Marchundes
des modes? как к артистам, и смотрел на уборы и наряды,
как на прекрасные картины. Сие дарование природы
послужило много к повреждению их нравов. Моды
вседневно переменяются; всякая женщина хочет
наряжена быть по последней моде; мужья пришли в
несостояние давать довольно денег женам на
уборы; жены стали промышлять деньги, не беспокоя
мужей своих, и Франция сделалась в одно время
моделью вкуса и соблазном нравов для всей Европы.
- Нынешняя Королева страстно любит наряжаться.
Прошлого году послала она свой портрет к матери,
в котором велела написать себя наряженною по
самой последней моде. Императрица возвратила ей
портрет при письме, в котором сии строки
находились: "Vos ordres ont e"te" mal execute"s: au lieu de la Reine de
France, que je m"attendois a` admirer dans votre envoy, je n"ai trouve" que la
ressemblance et les entours d"une actrice d"opera. Il faut, qu"on se soit trompe" (Ваши повеления худо исполнены. Вместо
Французской Королевы, которую я надеялась
видеть, и ей удивляться, в вашей посылке нашла
изображение оперной актрисы. Тут верно должно
быть ошибке!
| Обратная связь
COPYRIGHT © 2008-2019 All Rights Reserved.
В 1777-1778 гг. Фонвизин путешествовал по Западной Европе. Письма, которые он посылал из Франции Н. И. Панину, не предназначались для печати и были опубликованы только в XIX в. Но несмотря на это, Фонвизин тщательно обрабатывал собранный им материал, который представляет несомненную художественную ценность. Путевые записки Фонвизина были своеобразным ответом на повальное увлечение русского дворянства всем французским, начиная с языка и кончая одеждой. «Я оставил Францию, - признавался он в последнем из своих писем. - Пребывание мое в сем государстве убавило сильно цену его в моем мнении. Янашел доброе гораздо в меньшей мере, нежели воображал, а худое в такой большой степени, которой и вообразить не мог» (Т. 2. С. 480). Фонвизин посетил Францию за десять лет до Французской революции, когда гнилость феодально абсолютистского мира обозначилась с полной очевидностью. «...Вы чувствуете, - писал В. Г. Белинский, - уже начало Французской революции в этой страшной картине французского общества, так мастерски нарисованной нашим путешественником».
Много места в письмах отведено картинам разорения и нравственной деградации французского дворянства, поскольку именно это сословие Фонвизин привык считать пружиной политической жизни государства. «Дворянство французское... - писал он, - в крайней бедности, и невежество его ни с чемнесравненно...» (Т. 2. С. 484). «Сколько кавалеров св. Людовика тем только и живут, что, подлестясь к чужестранцу и заняв у него, сколько простосердечие его взять позволяет, на другой же день скрываются вовсе и с деньгами от своего заимодавца! Сколько промышляют своими супругами, сестрами, дочерьми!» (Т. 2. С. 462).
С нескрываемым презрением пишет просветитель Фонвизин о французском духовенстве, распущенном и невежественном: «...прелаты публично имеют на содержании девок, и нет позорнее той жизни, которую ведут французские аббаты» (Т. 2. С. 485). «Попы... - пишет он в другом месте, - вселяют, с одной стороны, рабскую привязанность к химерам, выгодным для духовенства, а с другой - сильное отвращение к здравому смыслу» (Т. 2. С. 459).
Глубоко возмущает писателя иерархия деспотизма в абсолютистской Франции. Король, ничем не ограниченный в своей власти, может спокойно попирать законы. Каждый из его министров - деспот в управляемом им департаменте. Один из источников государственных доходов - продажа должностей, вследствие чего на административных постах оказалось множество «подлых людей».
Дворянство, духовенство, судьи беззастенчиво грабят … народ, и без того разоренный многочисленными налогами. Закономерное следствие всех этих злоупотреблений - нищета и рост преступности. В провинции Лангедок и Прованс карета путешественника «была всегда окружена нищими, которые весьма часто, вместо денег... спрашивали, нет ли с нами куска хлеба» (Т. 2. С. 466). «Строгость законов, - по словам Фонвизина, - не останавливает злодеяний, рождающихся во Франции почти всегда от бедности» (Т. 2. С. 489).
Менее зорким оказался Фонвизин по отношению к тем силам, которые вступали в борьбу с феодально-абсолютистским строем. В письмах не нашлось места для характеристики третьего сословия.
Резко отрицательно отозвался Фонвизин о французских просветителях. Их взгляды, особенно атеизм, он расценивает как проявление нравственного нигилизма, охватившего всю Францию. «Д"Аламберты, Дидероты, - пишет Фонвизин, - в своем роде такие же шарлатаны, каких видел я всякий день на бульваре» (Т. 2. С. 481). «Но надлежит только взглянуть на самих господ нынешних философов, чтоб увидеть, каков человек без религии, и потом заключить, как порочно было бы без оной всё человеческое общество!» (Т. 2. С. 482). Сильно преувеличена Фонвизиным степень зависимости просветителей от Екатерины II «Расчет их ясно виден, - пишет он, - они... ласкались... достать подарки от нашего двора» (Т. 2. С. 481). Фонвизин подробно описал триумфальный въезд Вольтера в Париж, почести, оказанные ему в Академии и в театре, но сам остался абсолютно равнодушным к этим торжествам…
Письма о Франции свидетельствуют о высоком мастерстве Фонвизина в области публицистической прозы. Его характеристики отличаются меткостью и остроумием, язык - красочностью и лаконизмом. Многие фразы звучат как отточенные афоризмы: «Всякий порок ищет прикрыться наружностию той добродетели, которая с ним граничит» (Т. 2. С. 462). Или - «Достойные люда, какой бы нации ни были, составляют между собою одну нацию» (Т. 2. С. 480).
Письма эти «отец русской комедии» писал из чужих краев своему другу Петру Ивановичу Панину (1721-1789), генерал-аншефу в отставке, который был и сам увенчан славой в сражениях Семилетней войны, взятием Бендерской крепости, подавлением Пугачёвского восстания и пленением самого Пугачёва. А кроме того был еще братом знаменитого Никиты Панина, руководившего внешней политикой екатерининской империи.
Письма Фонвизина изначально носили не частный, а литературный характер. Собираясь в 1788 году издать собрание своих сочинений, Фонвизин включил в него и письма из Франции под заглавием “Записки первого путешествия”. Собрание сочинений было запрещено Екатериной, и “Записки” в целом виде не увидели света. Вскоре они стали распространяться в списках. Пока в 1798 году Иван Панин в своем “Санктпетербургском журнале” напечатал два письма - из Парижа и из Ахена. Впрочем, полностью дошли до русского читателя письма Фонвизина только почти через сто лет после их написания.
Как видите письма идут долго.
А некоторые откровения автора «не дошли» до сих пор.
Посему и предлагаю вашему вниманию нижеследующий набор цитат, который я разобью на несколько постов.
«...те, кои предуспели как-нибудь свергнуть с себя иго суеверия, почти все попали в другую крайность и заразились новою философиею. Редкого встречаю, в ком бы неприметна была которая-нибудь из двух крайностей: или рабство, или наглость разума».
«Система законов сего государства есть здание, можно сказать, премудрое, сооруженное многими веками и редкими умами; но вкравшиеся мало-помалу различные злоупотребления и развращение нравов дошли теперь до самой крайности и уже потрясли основание сего пространного здания, так что жить в нем бедственно, а разорить его пагубно. Первое право каждого француза есть вольность; но истинное настоящее его состояние есть рабство, ибо бедный человек не может снискивать своего пропитания иначе, как рабскою работою, а если захочет пользоваться драгоценною своею вольностию, то должен будет умереть с голоду. Словом, вольность есть пустое имя, и право сильного остается правом превыше всех законов»
«Все трактуемые тут дела ограничиваются в одном, то есть: в собрании подати. Окончив сие, за прочие и не принимаются»
«Знатнейшие светские особы считают бытие свое на свете постольку, поскольку у двора приятно на них смотрят, и, конечно, не променяют одного милостивого взгляда на все блаженство управляемой ими области»
«В рассуждении правосудия вижу я, что везде одним манером поступают. Наилучшие законы не значат ничего, когда исчез в людских сердцах первый закон, первый между людьми союз - добрая вера. У нас ее немного, а здесь нет и головою. Вся честность на словах, и чем складнее у кого фразы, тем больше остерегаться должно какого-нибудь обмана. Ни порода, ни наружные знаки почестей не препятствуют нимало снисходить до подлейших обманов, как скоро дело идет о малейшей корысти»
«Деньги суть первое божество здешней земли. Развращение нравов дошло до такой степени, что подлый поступок не наказывается уже и презрением»
