Утром мы проснулись уже поздно, и около избушки не было ни Фомича, ни Параши Кудрявой. Павлин долго и аппетитно потягивался, зевал и продолжал лежать с закрытыми глазами, выжидая, не встану ли я первым - обыкновенная политика охотников. Нужно было развести огонь, сходить на ключик за водой и приготовить чай - операция вообще сложная - и напиться готового чаю всегда приятнее. Я тоже не желал поддаваться коварству приятеля и тоже некоторое время притворял-, ся спящим, пока обоим эта комедия не надоела, и мы поднялись разом.
Вот что: один пойдет за дровами, а другой за водой, - уговаривал Павлин, чтобы не переделать на свой пай. - Этакий черт этот Фомич, нет, чтобы приготовить нам все… А Параша куда девалась?.. Настоящие оборотни, черт их возьми!
Было часов восемь, но солнце еще не успело подобрать росы, и трава стояла вся мокрая. Стоило сделать лишь несколько шагов, чтобы промокнуть до нитки, а такая холодная ванна сейчас после сна, когда тело еще полно сонной теплоты, особенно неприятна.
О-го-го! - гоготал Павлин, направляясь по сакме к ключику.
Фомич на покосе, - говорил Павлин, когда мы кончили чай. - Тут у него сейчас под Разметом есть две еланки. По весне отличные тока бывают.
Когда трава пообсохла, мы двинулись в путь. От избушки вела свежая сакма прямо на увал Размета. Когда мы вышли из леса, открылась одна из тех чудных горных панорам, какие встречаются только на Урале. Каменистый гребень вершины Размета, казалось, стоял от нас в двадцати шагах, хотя до него было с полверсты, - так обманчива горная перспектива. Сейчас под ногами шел крутой спуск, усыпанный большими камнями и кой-где тронутый горной растительностью - елями, пихтами, низкорослыми березками. У подошвы ковром зеленел покос Фомича, и можно было рассмотреть две фигуры, медленно двигавшиеся по линии свежей кошенины. Они медленно раскачивались, очерчивая блестевшими на солнце косами широкие круги.
Параша-то как работает… а! Вот так штука!.. - удивлялся Павлин, рассматривая в кулак косарей. - Ай да Фомич, какую работницу приспособил себе. Ах вы, оборотники проклятые, что придумали!..
Вся горная даль была еще подернута золотистым туманом, а по лугам лежала синеватая мгла - остаток таявшего на солнце тумана. Из-за Размета выглядывало углом широкое горное озеро, усеянное зелеными островами. Дальше теснились синие горы, где-то далеко-далеко на берегу речки желтым пятном выделялся небольшой прииск. В двух местах беловатыми струйками к самому небу поднимался дым от стоянок косарей или на старательских разведках. Журавлевский завод казался отсюда едва заметным пятном на берегу пруда. Но всего лучше был лес, выстилавший горы до самого верха и залегавший по логам дремучими ельниками.
Эх, хорошо!.. - скажешь невольно, глядя на этот необъятный простор, едва тронутый двумя - тремя точками человеческого жилья.
Утром горы необыкновенно хороши, и невольно переживаешь такое бодрое и хорошее чувство, забывая об усталости и всех невзгодах охотничьего бродяжничества. Голубое небо точно выше, и дышится так легко. На горизонте уже круглятся белые грозовые тучки, где-то зашептала в траве первая струйка поднявшегося ветра, в кустах весело чиликнула невидимая птичка. Стоишь, смотришь и, кажется, не ушел бы отсюда.
Бог на помочь!.. - кричал Павлин, когда мы подходили к косарям.
Параша Кудрявая продолжала работать, не обращая на нас никакого внимания. Фомич остановился, чтобы понюхать табаку.
Куда побрели? - заговорил он после отчаянной затяжки.
А я домой… - отозвался Павлин, поглядывая на него. - Дело есть в волости. Вот только еще заверну в ельничек, за косачами…
Мы посидели, поболтали, и Павлин отправился восвояси, а я остался, - мне хотелось еще раз заночевать на Размете.
Пустой человек!.. - коротко заметил Фомич, прислушиваясь к доносившемуся пению неугомонного Павлина.
Да так… Несообразно себя ведет: идет по лесу и хайлает. Разве это порядок?.. Вон Параша, и та понимает… Эй, Параша, будет тебе, передохни. Обедать пора!..
Ну-у… - недовольно ответила Параша и принялась косить еще с большим азартом, так что коса-литовка у нее в руках только свистала.
Как она к вам сюда попала? - спрашивал я.
Она-то? А сама пришла. Потому чувствует себе пользу, - ну и пришла…
От работы пользу?..
Фомич посмотрел на меня и ухмыльнулся самодовольно.
Не от работы, а от лесу польза, - проговорил он после короткой паузы. - Вы с Павлином-то ходите по лесу, как слепые, а в нем премудрость скрыта: и травка, и цветик, и деревцо, и последняя былинка - везде премудрость.
Какая же премудрость?
А вот такая… Умные да ученые ходят, запинаются и не видят, а вот Параша чувствует.
Фомич последние слова проговорил обиженным и недовольным тоном, точно я оспаривал его мысль. Подвернувшийся на глаза Лыско получил удар ногой и с визгом скрылся в траве.
Зачем собаку бьешь? - крикнула Параша, переходя на другую полосу. - Очумел, старый черт!..
Эта выходка рассмешила Фомича, и он только тряхнул головой.
Ступайте вон по ельнику прямо, - заговорил Фомич, - там пониже выпадет ключик, и как спустишься по ключику - попадет речка, а на ней старый прииск…
Ягодный?..
Он самый… Там есть косачи.
Хорошо; я схожу…
Да хорошенько заметьте прииск-то: любопытное местечко. Может, и я заверну…
Выкурив папиросу, я отправился по указанному направлению. В воздухе уже начинал чувствоваться наливавшийся летний зной, а в глухом ельнике было так прохладно. Нога совсем тонула в мягком желтоватом мхе. Кой-где топорщился папоротник или попадался целый ковер из брусники, иногда кустик жимолости - и только.
Отыскался и ключик и речка Смородинка, на которой стоял заброшенный прииск Ягодный - таких Смородинок на Урале не один десяток, как приисков Ягодных и Белых гор. Картина заброшенного прииска всегда на меня производит тяжелое впечатление: давно ли здесь ключом била жизнь, а теперь все пусто и мертво кругом как в разоренном неприятелем городе. Забравшись на верх самой высокой свалки, я долго рассматривал развернувшуюся предо мной картину и по глубоким ямам выработок, по отвалам старых перемывок и обвалившимся канавкам старался восстановить картину недавнего прошлого. Вон по одну сторону темнеет черной впадиной Лаврушкин ложок, ближе - хрящеватый мысок с остатками развалившейся приисковой казармы, в глубине повитая сероватой дымкой угловатая вершина Размета. По течению Смородинки дремучий ельник был вырублен на целую версту, а теперь старая порубь быстро затягивалась свежей молодой зеленью, точно зарастала какая-то широкая рана.
Да, этот старый вековой ельник еще оставался по бокам прииска и так сумрачно смотрел на весело катившуюся речку по каменистому, изрытому дну. Бойкая горная вода суетливо перебегала по камням и точно сосала глинистый размытый берег. Но где еще так недавно была одна разрытая земля, теперь весело росла самая свежая зелень, точно она сбежалась сюда со всех сторон, чтобы прикрыть резавшую глаза наготу. Глубокие выработки и разрезы, откуда добывался золотоносный пласт, теперь были залиты дождевой водой или поросли мягкой душистой травкой. По берегам этой воды жались друг к другу кусты смородины, вербы, ольхи и лесная малина; а зеленая, сочная осока зашла в самую воду, где блестела и гнулась под напором речной струи, как живая. Кой-где догнивали торчавшие из земли бревна, а из-под них уже вылезали молодые побеги жимолости; тут же качались розовые стрелки иван-чая и пестрели болотные желтые цветы. Около старых пней, как дорогое кружево, лепился своими желтыми шапками душистый лабазник. У самого леса вытянулся целый островок молодого осинника, переливаясь на солнце своей вечно подвижной, металлической листвой, а дальше зеленой стеной поднимался березняк и по течению речки уходил из глаз. Но всего красивее были молодые ели и березки, которые росли по отвалам и свалкам: они походили на гурьбу детей, со всего размаха выбежавших на крутизну и отсюда любовавшихся всем, что было ниже. Казалось, что эта лесная молодежь лукаво шепталась между собой, счастливая солнечным днем и тем, что дает только полная сил молодость.
Такие зарастающие поруби замечательны своим внутренним характером, теми новыми комбинациями, какие складываются у нас на глазах. При некоторой живости воображения получается целая иллюзия, и все эти деревья, кусты и последняя травка освещаются глубоким внутренним светом. Так и кажется, что вот этот темный ельник, который обошел прииск со всех сторон зубчатой стеной, хмурится и негодует на неизвестных пришельцев, которые так весело разрослись на поруби, пришли бог знает откуда и расположились на чужом месте, как у себя дома. Действительно, все эти березняки и осинники являются какими-то лесными бродягами, которые с нахальством бросились на чужой кусок земли. Конечно, и от старого ельника пошла молодая поросль к реке, но ей трудно бороться с густыми зарослями осины и березы. Издали так и кажется, что сошлись две неприятельских армии, и можно определить даже линию самой сильной схватки, где дело пошло врукопашную: молодые ели и березки совсем перемешались и задорно напирают друг на друга.
Д. Н. Мамин-Сибиряк
Психологический этюд
Приезжая на лето в Журавлевский завод, я прежде всего отправлялся к дьячку Фомичу, который жил рядом со мною, -- обыкновенный ход был огородами: перемахнешь через низенькое "прясло" -- и сейчас на территории Фомича. Здесь прежде всего бросалась в глаза старая, покосившаяся баня, вся испятнанная пулями и дробью, точно оспой. Особенно пострадали банные двери с нарисованным на них черным пятном, тем более что в трудную минуту Фомич выковыривал засевшие в две-, рях пули и пускал их снова в дело. Нужно сказать, что эта злополучная баня стояла как раз на меже с нашим садом, и пули Фомича свободно могли летать в чужой огород, но на это последнее обстоятельство как-то никто не обращал никакого внимания, тем более что Фомич на весь завод пользовался репутацией хорошего стрелка. Избушка, в которой жил Фомич, стояла на высоком пригорке, так что своим огородом упиралась прямо в горную бойкую речку Журавлиху. Под крыльцом избы вечно выла голодная собака, потому что Фомич имел очень оригинальный взгляд на питание. -- Чутье потеряет, -- уверял он с самым серьезным видом. -- От еды у собак нюх портится. -- Да ведь неприятно, когда у вас под самым ухом день и ночь воет голодная собака?:. -- Известно: пес, ну и воет... Кормить его, так он еще пуще будет выть. Меня всегда удивляла эта бессмысленная жестокость и какое-то полное бесчувствие. Часто по ночам вой голодной собаки будил соседей, и они бранили его, но из этого ничего не выходило: Фомич совсем не желал портить собачьего чутья. Конечно, при таком образе жизни собака издыхала через год, много через два -- и Фомич заводил новую, причем кличка оставалась одна и та же: Лыско. Я помНю целый ряд таких несчастных Лысок, которые надрывали мне душу своим воем. Единственное, что я мог сделать для них, -- это потихоньку от Фомича кормить их. Здесь необходимо заметить еще то, что все эти Лыски принадлежали к замечательной породе вогульских собак, которые в Среднем Урале очень ценятся всеми "ясашными" (здесь так называют охотников, от "ясака" -- подать мехами). Заводские мастеровые платят за хорошую собаку рублей пятнадцать -- двадцать, что по местному денежному курсу очень дорого. По внешнему виду такая собака походит на эскимосскую: уши торчат пнем, острая морда, живые глаза, хвост загнут на спину кольцом, широкая грудь и тонкие, сильные ноги. Большинство таких вогулок пестрые, поэтому и распространенная кличка -- Лыско. Особенно ценятся вогулки желтоватого цвета с желтыми пятнами на бровях или совсем серые, волчьего цвета. -- У которой пятно на брови -- та и ночью видит, -- уверял Фомич, а разубедить его в чем-нибудь было крайне трудно. Такая вогулка действительно золотая собака для настоящего ясашного -- чутье у ней поразительное, особенно на зверя. В Среднем Урале эти собаки ведутся от чусовских вогул, которые живут еще и теперь в двух деревушках на реке Чусовой -- Бабенки и Копчик. Сколько мне известно, образованные уральские охотники совсем не обращают внимания на эту замечательную собачью разновидность, которая погибает вместе с вымирающим вогульским племенем. Мне лично такие вогулки ужасно нравятся: они отличные сторожа, неутомимы на охоте за всяким зверем и чрезвычайно умны. Может быть, нужно было целую тысячу лет, чтобы создать этот тип охотничьей собаки. Изба Фомича дощатой перегородкой делилась на две половины. В первой жил он сам, а во второй жена, которую он звал "матерёшкой", с единственной дочерью Енафой, курносой и рябой девушкой, "зачичеревевшей в девках". Комната Фомича выходила своим единственным окном, вечно заклеенным синей сахарной бумагой, в огород и на реку; из него открывался великолепный вид на извилистое течение Журавлихи, рассыпавшиеся по ее берегам дома, на лес и, главное, на "камешки", как называл Фомич горы. Налево от двери на стене висел небольшой деревянный шкафик, над ним кремневое ружье, у окна стоял некрашеный деревянный стол, около перегородки лавка, два колченогих стула -- и только. Комната, собственно, была пуста, но она мне нравилась именно потому, что в ней жил Фомич. Эта бесприютная, непокрытая бедность выкупалась самим хозяином. -- Бувайте здоровеньки!.. -- говорил Фомич, одинаково каждый раз здороваясь. Дома, зиму й лето, он ходил в коротенькой курточке из оленьей шкуры и в шапке из молодой оленины. Пестрядинные штаны были заправлены в голенища всегда худых сапогов. Этот странный наряд не казался странным для тех, кто знал Фомича. Нужно заметить, что по особенным гигиеническим соображениям он в своей оленьей шапке спал на печи зиму и лето. Когда я познакомился с ним, ему было уже за пятьдесят лет. Сгорбленный, худой, с неверной, шмыгавшей походкой, он превращался в типичного старозаветного дьячка, когда надевал единственный свой казинетовый подрясник, обвисавший на его сгорбленном теле некрасивыми, тощими складками; к довершению этого безобразия из-за высокого засаленного ворота подрясника появлялись на свет божий две жиденьких и коротких косички, болтавшиеся как два крысиных хвостика. В обыкновенное время эти косички исчезали под оленьей шапкой. Всего замечательнее у Фомича было его некрасивое скуластое лицо с носом луковицею. Жиденькая борода и такие же усы какого-то песочного цвета не могли скрасить этого лица. Зато хороши были у Фомича его небольшие серые глаза с узкими зрачками. Он имел характерную привычку смотреть куда-нибудь в сторону и только время от времени взглядывал на вас быстрым, открытым, проницательным взглядом, как смотрят немножко тронутые русские люди. Собственно, в Фомиче, как это нередко случается на Руси, жило два человека: один -- приниженный, жалкий и льстивый, а другой -- самостоятельный, гордый и оригинальный. Первого человека Фомич точно надевал на себя вместе с подрясником. Таким он был на клиросе, где читал "бормотком" и пел разбитым голосом вместе с писарем Павлином; таким он был, когда попадал куда-нибудь в компанию бойких заводских служащих, таким он ходил по заводу за попом с разными требами, таким, наконец, он пробирался каждое воскресенье прямо из церкви в кабак к своей приятельнице Зайчихе "подковать безногого щенка". Длинные руки, видимо, мешали Фомичу, и он постоянно ими запахивал расползавшиеся полы своего подрясника. Даже ходил он как-то крадучись и все старался пробраться где-нибудь огородами, чтобы не на виду у добрых людей; в разговоре улыбался заискивающей улыбкой и вообще держал себя льстиво-униженно. Дома Фомич был другим человеком. Я много лет знал его и все-таки с удивлением наблюдал это превращение, -- решительно другой человек. Впрочем, из своего приниженного состояния Фомич выходил и при людях, когда выпивал лишнюю рюмочку или когда разговор заходил об охоте. Охотничьи рассказы Фомича пользовались большой популярностью, и где-нибудь на именинах около него всегда собирался кружок слушателей. Любимой темой были "олешки" и "мишка", причем Фомич умел представить все в лицах: нюхал воздух, как зверь, таращил глаза и делал уморительные прыжки в своем странном подряснике. Но в гостях Фомич пересаливал и дома был не тем, чем казался посторонним людям. Во-первых, это был замечательный оригинал и чрезвычайно наблюдательный человек, которого никогда не оставляло неизменное добродушно-юмористическое настроение. Ко всем и ко всему Фомич относился свысока, но эту гордость он позволял себе только дома. Он умел над всеми посмеяться умненько и тонко, иногда одной гримасой. Чужие слабости и особенно глупость доставляли ему даже какое-то удовольствие, и он имел некоторое право смотреть на многих свысока, потому что обладал сильным природным умом, которого не могло сломить даже дьячковское существование, несчастнейшее из всех, изобретенных добрыми людьми. К своим семейным Фомич относился тоже особенным образом, точно стыдился своей человеческой слабости. Его "матерёшка" никогда не показывалась при людях из-за перегородки, и только слышно было, как она чем-то вечно стучала за печкой. К женщинам Фомич питал чисто философское презрение, как к предмету недостойному, притом очень вредному и даже опасному. Когда писарь Павлин заводил речь о "женском поле", Фомич только фукал носом, как рассерженный старый кот, и отплевывался. Рассказывали, что он не доверял жене ни в чем и даже хлеб пек собственными руками. Во всем доме Фомича была единственная сколько-нибудь ценная вещь -- это кремневая малокалиберная винтовка, служившая ему более тридцати лет. Тяжелая березовая ложа была собственного изделия Фомича и отличалась хозяйственной прочностью. Замечательнее всего то, что Фомич из этой винтовки стрелял и зверя, и птицу, и белку. -- Откуда у вас это ружье? -- несколько раз спрашивал я старика, рассматривая его самопал. -- Так... от одного человека. К числу особенностей Фомича принадлежала необыкновенная таинственность, особенно когда дело касалось охоты. На свое ружье он смотрел как на что-то живое и, когда делал из него промах, обвинял не себя, а то, что "дурит" ружье. Больше всего на свете Фомич боялся, как бы к его сокровищу не прикоснулась какая-нибудь женщина: тогда бросай все и заводи новое. -- Я из него не один десяток олешек загубил, -- любил похвастаться Фомич под пьяную руку. -- Оно хозяина знает... да! Трофеи охотничьих побед Фомича заключались в оленьих шкурах, которые служили всей семье как ковры и одеяла. Выделывал их Фомич сам, равно как и беличьи и куньи шкурки, хотя, нужно отдать ему полную справедливость, выделывал очень скверно. Впрочем, для своего домашнего обихода Фомич все делал сам: и ложу к ружью, и лыжи, и лядунку [Лядунка -- сумка для патронов ] для пороха, и памятный мне деревянный шкаф с охотничьим снарядом, и мебель, и мережи, и свою оленью куртку. В лесу у него всегда было надрано лыко и заготовлены дрова. Только при таком самоделье Фомич и мог сводить концы с концами, потому что прожить на три рубля причетничьего жалованья, с семьей на руках, дело решительно невозможное. Посторонних церковных доходов Фомич получал такую гомеопатическую дозу, о которой не стоит и говорить. Журавлевский завод наполовину состоял из раскольников, и приход был очень плох. Несколько раз Фомичу предлагали занять место дьякона, но он упорно отказывался. -- Отчего вы не хотите в самом деле быть дьяконом? -- спрашивал я. -- Дьякон вдвое больше получает. -- А "матерёшка" умрет?.. Дьякону во второй раз жениться нельзя... Это была, конечно, шутка. Фомич не шел во дьяконы по той простой причине, что тогда потерял бы право ходить на охоту, другими словами -- его жизнь утратила бы всякий смысл, а теперь получалось из Лыски, Енафы, матерёшки и самого Фомича вполне законченное, органическое целое. Самое лучшее время на горных уральских заводах -- это "страда". С петрова дня до самого успенья производство закрывается, кроме доменных печей, и все население уезжает и уходит на покосы. Если нет своей скотины, "страдают" для продажи, а если нет своих покосов -- нанимаются к другим. Заводы пустеют, а зато оживают все окрестности и самые глухие лесные уголки. Лошадь и корова -- главные хозяйственные статьи заводского мастерства, и поэтому на сене сосредоточены в это время все его помыслы. Хлебопашество на заводах существует, но в очень небольших размерах: и земля большею частью "неродимая", да и народ отвык от настоящей крестьянской работы. Мы говорим о большинстве горных заводов, хотя есть и исключения, как в заводских округах башкирской полосы. На Журавлевском заводе пашни были человек у десяти, не больше, а для остальных слово "страда" ограничивалось заготовкою сена. После тяжелой "огненной" и приисковой работы сенокос являлся желанным отдыхом, и всякая мало-мальски справная семья в полном своем составе перекочевывала на покосы. Нужно было видеть, как "горит работа" у вырвавшегося на свежий воздух народа--это настоящий праздник, и по вечерам на десятки верст несутся веселые песни. Цыганская обстановка сенокоса для молодежи является самым счастливым временем, и в результате получаются осенние свадьбы или же специальные несчастья, которым особенно подвержена "извольничавшаяся" заводская девка. Нравы заводского населения, как известно, не отличаются особенным целомудрием вообще, а на Урале они поражают своей разнузданностью. Эта заводская страда совпадает как раз с охотничьим сезоном; пока не поспели выводки, идет охота на "линялых" косачей, которые в это время прячутся по самым неприступным чащам и трущобам, меняя весеннее брачное оперение на обыкновенное затрапезное, а с наступлением июльских жаров начинается охота на оленей, которых днем овода загоняют в густые заросли или прямо в воду. В это горячее время мы с писарем Павлином уходили в горы на несколько ночей и бродили по лесу, как настоящие дикари. Окрестности Журавлевского завода представляли в этом отношении все необходимые условия, начиная с того, что в одну сторону до ближайшего жилья было сорок верст, а в другую больше ста верст тянулись горы и лес, лес и горы. Места в общем были порядочно дикие, но они скрашивались необыкновенным изобилием живой текучей воды, сбегавшей с гор десятками горных бойких речек и речонок. Кроме того, недалеко было одно большое горное озеро со множеством островов и еще два маленьких озерка. Выходила настоящая живая сеть, которая охватывала собою все горы и привлекала массу всевозможной дичи. Бродить с ружьем по целым дням в этой зеленой пустыне -- наслаждение, известное одним охотникам. Встанешь с ранней зарей и к вечеру так уходишься, что едва доберешься до первой знакомой избушки. Любимым местом была избушка Фомича на горе Размет, до которой от завода было верных семнадцать -- восемнадцать верст. Замечательное это место Размет -- собственно, так называлась и самая гора и прилегавшие к ней другие горы, горки, косогоры и увалы. Получался горный узел, которого гора Размет являлась связующим центром и горным водоразделом: в сторону Журавлевского завода сбегались речки европейского бассейна, а в противоположную -- азиатского. Водораздельная линия проходила узкой, извилистой полосой, иногда достигавшей всего нескольких десятков сажен, как было, между прочим, у лесной избушки Фомича. Таким образом, нам часто случалось ночевать на самой границе между Европой и Азией. В один из отличных июльских дней, когда, по всем признакам, погода установилась прочно, мы с писарем Павлином забрались в горы очень далеко. Охота вышла не особенно удачна, и к концу дня мы едва имели в запасе одного косача. Кроме того, Павлин уронил хлеб в воду, так что нам предстояло лечь с голодным желудком. Это было далеко за Разметом. -- Придется идти к Фомичу, -- говорил я, когда до заката оставалось всего часа два, значит, нужно было торопиться. -- Я не пойду, -- упрямился Павлин, растянувшись на земле пластом. -- А я пойду. -- Скатертью дорога. Произошла небольшая размолвка, закончившаяся тем, что Павлин, наконец, поплелся за мной, -- оставаться одному в глухом лесу было не особенно приятно, а до балагана Фомича было около десяти верст. Писарь Павлин -- небольшой человек, с большой кудрявой головой -- принадлежал к самым безобидным людям, но на него иногда накатывалось совершенно беспричинное упрямство. Ничего не оставалось, как воевать с ним тем же оружием, тем более что по ночам в лесу Павлин боялся не зверя или человека, а "лешака" или "лешачихи", которые проделывают над людьми всевозможные пакости. Павлин по-своему был даже начитанный человек, но освободиться от разной чертовщины был решительно не в силах. Признаться сказать, идти десять верст на Размет после целого дня утомительной охоты было делом нелегким, и на меня не один раз нападало свойственное в таких случаях малодушие. Каждая хорошая ель, открытый берег речки или укромный уголок где-нибудь под скалой так и манил отдохнуть, но прежде всего нужно было выдержать характер и поддержать авторитет пред ослабевшим товарищем. Солнце быстро опускалось. Лес темнел. Маленькая горная тропинка делала, по-видимому, совершенно ненужные повороты и кривулины, точно для того только, чтобы помучить нас. Солнечный закат в горах удивительно красив. Тени нарастают, и со всех сторон, точно сознательно, будто живая, начинает надвигаться на вас ночная глухая мгла. Затихший воздух чутко держит каждый шорох, и в параллель с этим ваши собственные чувства получают какое-то болезненное напряжение, -- именно в такие переходные моменты дня больше всего и "блазнит" [Бланка -- небольшой луг, равнина, прогалина ] непривычному человеку. Ухо, еще полное дневного шума, слышит несуществующие звуки, а глаз отчетливо видит в перебегающих и колеблющихся тенях создания собственного воображения. Вообще переживаешь неопределенно тревожное настроение, которое в каждый момент готово перейти в детскую панику. Только такие "лесники", как Фомич, сживаются с таинственной жизнью леса настолько, что их ничто не в состоянии напугать. Как хотите, но в лесу голова работает совсем не так, как у себя дома, и прежде всего здесь поражает вас непривычная лесная тишина, которая дает полный разгул воображению, точно идешь по какому-то заколдованному царству. Днем эта тишина нарушается ветром и птицами, а ночью вы окончательно предоставлены самому себе и невольно прислушиваетесь уже к тому, что незримо хранится в глубине вашей души. Выплывают смутные образы, неясные лица, звуки и краски. Павлин покорно плелся за мной и, вероятно, для храбрости, несколько раз принимался ругаться, просто так ругаться, в воздушное пространство, не относясь лично ни к кому и ни к чему. В одном месте, спустившись в глубокий лог, где было уже совсем темно, Павлин остановился и заявил самым решительным образом: -- Мы не туда идем... Спорить с ним не стоило, и я продолжал идти вперед. Действительно, начинало казаться, что место как будто не то: и лес другой и дорожка делала совсем ненужные повороты. Являлось серьезное сомнение, что мы сбились с дороги, так как и по времени должны были быть уже на месте. Крутой подъем, который начинался прямо от лога, походил на Размет, но кругом было так много гор и все подъемы на них по извилистым горным тропинкам так похожи один на другой. Наступившая ночная свежесть придала нам силы; солнце уже закатилось, и мимолетные горные сумерки сейчас же сменились ночью, холодной и туманной, какие бывают только в горах. Показались первые звездочки, теплившиеся в бездонной глубине фосфорическим светом, как светляки в траве; выплыл молодой месяц, пустивший широкую и туманную полосу переливавшегося серебристого света. На полугоре мы остановились отдохнуть. Должна была показаться повертка к избушке Фомича, но ее не было. Из-за леса трудно было рассмотреть другие горы, чтобы ориентироваться, ночью горная панорама имеет совсем другой вид, чем днем. По упорному молчанию Павлина я видел, что он окончательно убежден в нашем "плутании" и что это совсем не Размет. -- Действительно, кажется, мы того... взяли немножко в сторону, -- заговорил я, сознавая свою невольную вину. -- Облевили, должно быть. Огорченный Павлин не удостоил меня ответом и только сердито пыхнул своей папиросой: дескать, я говорил и т. д. Но в это время где-то, точно под землей, послышался собачий лай -- и сразу все изменилось: да, это был Размет, сейчас повертка к Фомичу, а лает его Лыско... -- Слышишь? -- торжествующе спрашивал я Павлина. -- Чего слышать-то?.. Лыско лает... Вот она, береза-развилашка стоит у повертки. Слепой дойдет... -- Однако признайся... -- Нечего мне признаваться... Может, я сто раз здесь бывал, а только в сумерки всегда глаза отводит в лесу -- уж это верно. Однова я так-то цельную ночь проходил по покосам: прямо в трех соснах заблудился. Мы весело повернули с тропинки и побрели прямо сакмой, то есть легким следом, который остается в траве. Скоро оакма повела нас по лиственничному лесу -- значит, сейчас будет избушка. Напахнуло дымком, лай Лыски повторился, но с теми нерешительными нотами, которые свидетельствовали о его сомнениях: по уверенным шагам собака начинала догадываться, что идут свои знакомые люди. Только охотники могут различить эти разнообразнейшие оттенки собачьего лая, который именно в лесу имеет свою оригинальную прелесть. Избушка Фомича была поставлена на открытой поляне. Теперь избушку Фомича выдавала тянувшаяся струйка дыма и колебавшаяся полоса красноватого света, падавшая на ближайшие деревья от костра. Мы уже выходили на самую поляну, где трава стояла до самых плеч, как Павлин вдруг остановился, точно его чем ударили, -- он шел впереди, и ему было видно, что делается перед избушкою. -- Что случилось? -- окликнул я. -- Должно быть, опять поблазнило... -- бормотал Павлин и даже протер глаза". -- Вот так штука!.. Уж идти ли нам?.. Эх-ма!.. Изумление Павлина объяснялось очень просто: у избушки стоял сам Фомич и зорко смотрел в нашу сторону, а около огня на корточках виднелась какая-то женская фигура -- эта последняя и смутила Павлина. Фомич в глухом лесу и с глазу на глаз с какой-то бабой... Лыско с оглушительным лаем летел уже к нам, нужно было обороняться прикладами, потому что в азарте он мог не узнать и вцепиться. -- Мир на стану! -- кричал Павлин, подходя к избушке. -- Вишь, полуношники... -- проворчал Фомич, здороваясь. -- А я думал, уж не бродяги ли какие. Женщина продолжала сидеть около огня по-прежнему неподвижно, и мне бросилась в глаза только ее покрытая голова с белокурыми кудрявыми волосами. Она сосредоточенно помешивала деревянной ложкой какое-то варево в болтавшемся над огнем железном котелке и не желала обращать на нас никакого внимания. -- Да ведь это Параша Кудрявая!.. -- с удивлением вскричал Павлин. -- Вот напугала-то... Ах, ты, ешь тебя мухи с комарами!.. Ну, здравствуй, красавица... -- Была Параша, да чужая, не ваша... -- ответила свежим, низкого тембра голосом красавица и все-таки не двинулась с места. -- А ты не сердись, -- умница... Нет, как ты напугала-то, Параша, да еще и на грех навела. -- Отстань, смола! -- сердито окликнул его Фомич. Избушка Фомича была сделана из толстых лиственничных бревен, почти совсем вросла в землю; из высокой травы горбилась одна крыша, покрытая дерном. Маленькая дверка придавала ей вид дрянного погреба. Зато кругом горная трава росла в рост человека: тут была и "медвежья дудка", чуть не в руку толщиной, с белыми шапками цветов, и красноголовые стрелки иван-чая, и душистый лабазник, и просто крапива. Летом это был прелестный, совсем потонувший в зелени уголок, но как жил здесь Фомич зимой по целым неделям -- я не мог понять. Внутри избушка еще сильнее походила на погреб, да и сырость здесь вечно стояла невыносимая. Задняя половина была занята широкими нарами, налево от дверей, в углу, стояла печь, сложенная из камней. Трубы не полагалось, поэтому весь дым скоплялся в избушке. В холодные ночи спать в ней было сущим адом: дым ест глаза, дышать нечем, да еще настоящая банная температура. Однако сам Фомич, обремененный вечными недугами, и летом спал в своей избушке. Мы, конечно, остались на воздухе и, первым делом, принялись за чай. Пока происходили эти предварительные хлопоты, Параша продолжала сидеть неподвижно и, обняв колена руками, сосредоточенно смотрела в огонь. -- Чистая русалка!.. -- шептал Павлин, указывая на нее глазами. -- И волосы свои распустила, и сама не шевельнется. А Фомич-то как за нее вступился!.. Двое поврежденных сошлись!.. В лесу Павлин побаивался Фомича, потому что "черт его знает, чего ему взбредет в башку", а теперь Фомич, видимо, был не совсем доволен нашим присутствием, и это последнее обстоятельство заставляло Павлина снизойти до перешептывания. Действительно, Фомич в лесу являлся новым человеком, и можно было только удивляться этим превращениям: приниженный дьячок оставался дома, а здесь был характерный и строгий человек, который ни одного слова не бросит на ветер и не сделает шага напрасно. Ветхая рубашка из линючего ситца, пестрядинные штаны, какие-то лохмотья из рыжего крестьянского сукна, на ногах громадные сапоги и неизменная шапка на голове оставались те же. -- Чаю хочешь, Параша? -- предлагал Павлин, когда вскипевший жестяной чайник был уже снят с огня. Этот вопрос на мгновение вывел дурочку из неподвижности, и она с каким-то удивлением посмотрела на всех нас, точно заметила наше присутствие только сейчас. -- Чаю?! -- повторила она вопрос Павлина и сердито нахмурила брови. -- Вон где чай-то, -- прибавила она, мотнув головой на лес. -- Кругом чай... и головками помахивает... желтенькие головки. -- У нас с тобой свой чай в лесу растет, -- объяснил Фомич. -- Лабазник пьете?.. -- спросил Павлин. -- Лабазник и еще одну травку прибавляем. Надо полоскать тепленьким кишки -- вот и чай. Параша уже не слушала нашего разговора и опять погрузилась в свое застывшее раздумье. Она упорно смотрела на перебегавшее пламя и подбрасывала иногда новое полено. Ей было на вид лет сорок, может быть, больше. Полное, немного брюзглое лицо со старческим румянцем на щеках еще сохраняло на себе следы молодой красоты. Большие, остановившиеся, серые глаза имели такое напряженное выражение, точно Параша не могла чего-то припомнить. Одета она была в синий раскольничий сарафан из домашней холстины, в белую рубашку и длинный ситцевый "запон" [Запон (устар.) -- здесь -- передник, фартук ] с нагрудником -- все это говорило о невидимой доброй руке, которая одевала "божьего человека", может быть, от своих кровных трудов, как особенно принято в раскольничьей среде, где потайная милостыня ценится выше всего. После утомительного охотничьего дня сон буквально валил нас с ног. Павлин уже спал, свернувшись клубочком около огня и не докончив ужина; я дремал рядом с ним. Окружавший нашу поляну лес при месячном освещении казался гигантскими водорослями, а вверху теплился неизмеримо-глубокий, вечно подвижный и вечно живой звездный океан. -- Завтра рано вставать... -- говорила Параша, поглядывая на небо. -- Куда торопиться-то? -- ответил Фомич, набивая нос табаком. -- Нет, уж лучше... трава не ждет. -- Ну, ну... Надсадой не много возьмешь..: Еще раз понюхав табаку, Фомич побрел своей расслабленной походкой в избушку, а Параша осталась у огня. Я скоро заснул и вскоре увидел себя на морском дне, в обществе сказочной девушки-чернавушки и царя водяного, а Павлин, с гуслями в руках, пел необыкновенные песни, от которых все водяное царство колебалось, и меня охватывал мертвый холод морской бездны. Параша Кудрявая принадлежала к числу тех дурочек, каких оставило после себя на уральских горных заводах крепостное право. Теперь этот тип вымирает вместе с крепостными дураками и разбойниками. Это знаменательный факт, который лучше всего характеризует существовавшие на заводах порядки. О Параше ходила такая легенда. Родилась она на Журавлевском заводе и выросла в сиротстве, -- отец был сдан в солдаты, а тогда солдатская служба равнялась тридцати пяти годам. Звали ее Дарьей. Так и жила солдатка с дочерью, черпая непокрытую ничем бедность и горе. Потом Даша подросла, выровнялась и стала красавицей писаной, какие попадаются только в смешанном заводском населении. И рослая, и высокая, и румянец во всю щеку, и тяжелая коса белокурых кудрей -- одним словом, редкостная девка, а на такую приманку охотников всегда много. Присмотрела Даша себе и жениха, оставалось только сходить к заводскому приказчику на поклон и попросить разрешения на свадьбу. Увидел крепостной приказчик Дашу и заартачился: погоди, да не ходи, да некогда, да еще твое время не ушло! Пока дело таким образом тянулось, приказчик успел дать знать управляющему в другой главный завод, Чернореченский, где проживал тогда знаменитый в уральских летописях самодур-заводчик Тулумбасов, большой охотник до всяческого безобразия, а над своими крепостными в особенности. Чернореченского завода все боялись как огня; Тулумбасов не знал ни совести, ни страха. По фабрикам он ходил с заряженными пистолетами и проделывал над рабочими невозможные зверства. За малейшую провинность отсылали на конюшню, откуда часто приносили наказанных на рогожке прямо в больницу. Громадный тулумбасовский дворец являлся для всех настоящим адом: тут шел вечный пир горой, тут же молились по потайным моленным раскольничьи старцы, тут же наказывали плетьми и кошками и тут же проделывались невозможные безобразия над крепостными красавицами, которыми Тулумбасов угощал своих гостей. Благодаря угодливости журавлевского приказчика Даша и попала из своей сиротской лачуги прямо в тулумбасовский дворец. Необыкновенная красота ее обратила на себя внимание "самого", но Даша ответила на его ласки отчаянным сопротивлением -- и была сведена на конюшню, откуда уже явилась тем, чем осталась на всю жизнь, то есть заводской дурочкой. На Журавлевский завод Даша вернулась "божьим человеком" и зиму и лето ходила с непокрытой головой, изукрасив себя ленточками и цветными лоскутками. Мысль о любимом человеке превратилась в бред и галлюцинации. Она никого не обижала и часто пела те песни, которые вынесла из тулумбасовского дворца, где гремел крепостной хор. Особенно часто она пела свою любимую, от которой получила и прозвище "Параша": Пой, скачи, кружись, Параша! Руки в боки подпирай... Но иногда на нее нападал нехороший стих, и Параша затягивала неприличную песню: "Косарики-косари". Ребятишки ее дразнили женихами. Рассердившись, она, как все сумасшедшие, не знала никакого удержу: ругалась, дралась, кусалась и выкидывала самые неприличные штуки. Жила она как настоящая птица божия: где день, где ночь. Благочестивые люди считали за особенное счастье держать у себя Парашу, но она редко могла где-нибудь ужиться дольше недели. -- Нет, пойду к жениху!.. -- повторяла она каждый раз, отправляясь неизвестно куда. Как и зачем попала Параша Кудрявая на Размет и что она могла там делать -- для меня оставалось загадкой, тем более что Фомич был самым ярым женоненавистником. Утром мы проснулись уже поздно, и около избушки не было ни Фомича, ни Параши Кудрявой. Павлин долго и аппетитно потягивался, зевал и продолжал лежать с закрытыми глазами, выжидая, не встану ли я первым -- обыкновенная политика охотников. Нужно было развести огонь, сходить на ключик за водой и приготовить чай -- операция вообще сложная -- и напиться готового чаю всегда приятнее. Я тоже не желал поддаваться коварству приятеля и тоже некоторое время притворял-, ся спящим, пока обоим эта комедия не надоела, и мы поднялись разом. -- Вот что: один пойдет за дровами, а другой за водой, -- уговаривал Павлин, чтобы не переделать на свой пай. -- Этакий черт этот Фомич, нет, чтобы приготовить нам все... А Параша куда девалась?.. Настоящие оборотни, черт их возьми! Было часов восемь, но солнце еще не успело подобрать росы, и трава стояла вся мокрая. Стоило сделать лишь несколько шагов, чтобы промокнуть до нитки, а такая холодная ванна сейчас после сна, когда тело еще полно сонной теплоты, особенно неприятна. -- О-го-го! -- гоготал Павлин, направляясь по сакме к ключику. -- Фомич на покосе, -- говорил Павлин, когда мы кончили чай. -- Тут у него сейчас под Разметом есть две еланки. По весне отличные тока бывают. Когда трава пообсохла, мы двинулись в путь. От избушки вела свежая сакма прямо на увал Размета. Когда мы вышли из леса, открылась одна из тех чудных горных панорам, какие встречаются только на Урале. Каменистый гребень вершины Размета, казалось, стоял от нас в двадцати шагах, хотя до него было с полверсты, -- так обманчива горная перспектива. Сейчас под ногами шел крутой спуск, усыпанный большими камнями и кой-где тронутый горной растительностью -- елями, пихтами, низкорослыми березками. У подошвы ковром зеленел покос Фомича, и можно было рассмотреть две фигуры, медленно двигавшиеся по линии свежей кошенины. Они медленно раскачивались, очерчивая блестевшими на солнце косами широкие круги. -- Параша-то как работает... а! Вот так штука!.. -- удивлялся Павлин, рассматривая в кулак косарей. -- Ай да Фомич, какую работницу приспособил себе. Ах вы, оборотники проклятые, что придумали!.. Вся горная даль была еще подернута золотистым туманом, а по лугам лежала синеватая мгла -- остаток таявшего на солнце тумана. Из-за Размета выглядывало углом широкое горное озеро, усеянное зелеными островами. Дальше теснились синие горы, где-то далеко-далеко на берегу речки желтым пятном выделялся небольшой прииск. В двух местах беловатыми струйками к самому небу поднимался дым от стоянок косарей или на старательских разведках. Журавлевский завод казался отсюда едва заметным пятном на берегу пруда. Но всего лучше был лес, выстилавший горы до самого верха и залегавший по логам дремучими ельниками. -- Эх, хорошо!.. -- скажешь невольно, глядя на этот необъятный простор, едва тронутый двумя -- тремя точками человеческого жилья. Утром горы необыкновенно хороши, и невольно переживаешь такое бодрое и хорошее чувство, забывая об усталости и всех невзгодах охотничьего бродяжничества. Голубое небо точно выше, и дышится так легко. На горизонте уже круглятся белые грозовые тучки, где-то зашептала в траве первая струйка поднявшегося ветра, в кустах весело чиликнула невидимая птичка. Стоишь, смотришь и, кажется, не ушел бы отсюда. Покос Фомича шел неправильной полосой по самому краю кончавшегося здесь горного ската. Дальше начинался дремучий ельник. -- Бог на помочь!.. -- кричал Павлин, когда мы подходили к косарям. Параша Кудрявая продолжала работать, не обращая на нас никакого внимания. Фомич остановился, чтобы понюхать табаку. -- Куда побрели? -- заговорил он после отчаянной затяжки. -- А я домой... -- отозвался Павлин, поглядывая на него. -- Дело есть в волости. Вот только еще заверну в ельничек, за косачами... Мы посидели, поболтали, и Павлин отправился восвояси, а я остался, -- мне хотелось еще раз заночевать на Размете. -- Пустой человек!.. -- коротко заметил Фомич, прислушиваясь к доносившемуся пению неугомонного Павлина. -- А что?.. -- Да так... Несообразно себя ведет: идет по лесу и хайлает. Разве это порядок?.. Вон Параша, и та понимает... Эй, Параша, будет тебе, передохни. Обедать пора!.. -- Ну-у... -- недовольно ответила Параша и принялась косить еще с большим азартом, так что коса-литовка у нее в руках только свистала. -- Как она к вам сюда попала? -- спрашивал я. -- Она-то? А сама пришла. Потому чувствует себе пользу, -- ну и пришла... -- От работы пользу?.. Фомич посмотрел на меня и ухмыльнулся самодовольно. -- Не от работы, а от лесу польза, -- проговорил он после короткой паузы. -- Вы с Павлином-то ходите по лесу, как слепые, а в нем премудрость скрыта: и травка, и цветик, и деревцо, и последняя былинка -- везде премудрость. -- Какая же премудрость? -- А вот такая... Умные да ученые ходят, запинаются и не видят, а вот Параша чувствует. Фомич последние слова проговорил обиженным и недовольным тоном, точно я оспаривал его мысль. Подвернувшийся на глаза Лыско получил удар ногой и с визгом скрылся в траве. -- Зачем собаку бьешь? -- крикнула Параша, переходя на другую полосу. -- Очумел, старый черт!.. Эта выходка рассмешила Фомича, и он только тряхнул головой. -- Ступайте вон по ельнику прямо, -- заговорил Фомич, -- там пониже выпадет ключик, и как спустишься по ключику -- попадет речка, а на ней старый прииск... -- Ягодный?.. -- Он самый... Там есть косачи. -- Хорошо; я схожу... -- Да хорошенько заметьте прииск-то: любопытное местечко. Может, и я заверну... Выкурив папиросу, я отправился по указанному направлению. В воздухе уже начинал чувствоваться наливавшийся летний зной, а в глухом ельнике было так прохладно. Нога совсем тонула в мягком желтоватом мхе. Кой-где топорщился папоротник или попадался целый ковер из брусники, иногда кустик жимолости -- и только. Отыскался и ключик и речка Смородинка, на которой стоял заброшенный прииск Ягодный -- таких Смородинок на Урале не один десяток, как приисков Ягодных и Белых гор. Картина заброшенного прииска всегда на меня производит тяжелое впечатление: давно ли здесь ключом била жизнь, а теперь все пусто и мертво кругом как в разоренном неприятелем городе. Забравшись на верх самой высокой свалки, я долго рассматривал развернувшуюся предо мной картину и по глубоким ямам выработок, по отвалам старых перемывок и обвалившимся канавкам старался восстановить картину недавнего прошлого. Вон по одну сторону темнеет черной впадиной Лаврушкин ложок, ближе -- хрящеватый мысок с остатками развалившейся приисковой казармы, в глубине повитая сероватой дымкой угловатая вершина Размета. По течению Смородинки дремучий ельник был вырублен на целую версту, а теперь старая порубь быстро затягивалась свежей молодой зеленью, точно зарастала какая-то широкая рана. Да, этот старый вековой ельник еще оставался по бокам прииска и так сумрачно смотрел на весело катившуюся речку по каменистому, изрытому дну. Бойкая горная вода суетливо перебегала по камням и точно сосала глинистый размытый берег. Но где еще так недавно была одна разрытая земля, теперь весело росла самая свежая зелень, точно она сбежалась сюда со всех сторон, чтобы прикрыть резавшую глаза наготу. Глубокие выработки и разрезы, откуда добывался золотоносный пласт, теперь были залиты дождевой водой или поросли мягкой душистой травкой. По берегам этой воды жались друг к другу кусты смородины, вербы, ольхи и лесная малина; а зеленая, сочная осока зашла в самую воду, где блестела и гнулась под напором речной струи, как живая. Кой-где догнивали торчавшие из земли бревна, а из-под них уже вылезали молодые побеги жимолости; тут же качались розовые стрелки иван-чая и пестрели болотные желтые цветы. Около старых пней, как дорогое кружево, лепился своими желтыми шапками душистый лабазник. У самого леса вытянулся целый островок молодого осинника, переливаясь на солнце своей вечно подвижной, металлической листвой, а дальше зеленой стеной поднимался березняк и по течению речки уходил из глаз. Но всего красивее были молодые ели и березки, которые росли по отвалам и свалкам: они походили на гурьбу детей, со всего размаха выбежавших на крутизну и отсюда любовавшихся всем, что было ниже. Казалось, что эта лесная молодежь лукаво шепталась между собой, счастливая солнечным днем и тем, что дает только полная сил молодость. Такие зарастающие поруби замечательны своим внутренним характером, теми новыми комбинациями, какие складываются у нас на глазах. При некоторой живости воображения получается целая иллюзия, и все эти деревья, кусты и последняя травка освещаются глубоким внутренним светом. Так и кажется, что вот этот темный ельник, который обошел прииск со всех сторон зубчатой стеной, хмурится и негодует на неизвестных пришельцев, которые так весело разрослись на поруби, пришли бог знает откуда и расположились на чужом месте, как у себя дома. Действительно, все эти березняки и осинники являются какими-то лесными бродягами, которые с нахальством бросились на чужой кусок земли. Конечно, и от старого ельника пошла молодая поросль к реке, но ей трудно бороться с густыми зарослями осины и березы. Издали так и кажется, что сошлись две неприятельских армии, и можно определить даже линию самой сильной схватки, где дело пошло врукопашную: молодые ели и березки совсем перемешались и задорно напирают друг на друга. Эта картина борьбы за существование усложнялась здесь еще рекой -- по ее берегам пришли сюда такие лесные породы, которые и существуют на свете как-то так, между прочим, не имея определенного места жительства. Верба, ольха, смородина, черемуха и кусты жимолости забежали сюда только потому, что настоящих хозяев не было дома, а когда они вернутся -- незваные гости будут выгнаны самым безжалостным образом. Даже по самой посадке видно, что эти пришлецы явились сюда только на время: кто присел у самой воды, кто распушился около пня, кто торопливо сосет корнями жалкий клочок хорошей земли. Видно, что все это делается как-то зря, на скорую руку, да и не стоит серьезно хлопотать, потому что пройдет каких-нибудь десять лет -- и вся порубь зарастет ровным, крепким березняком, а все эти ольхи, вербы и прочая лесная мелочь уйдут искать нового места; по лесным опушкам, по мокрым лужкам настоящее место этих бродяг, а не в настоящем лесу, где идет вечная борьба между елями и березами. То же вот будет и с малиной, и с иван-чаем, и с теми сорными травами, которые разрослись на запустевшем жилье, -- на их месте разрастается настоящая лесная трава и лесные цветы. А через несколько десятков лет ельник победит березу, и вы не узнаете даже места, где была когда-то порубь... Так совершается эта растительная жизнь, полная неустанной, вечной работы, и тот сказочный мир, где деревья говорят, ходят, радуются и плачут, -- совсем не выдумка, а действительность, только нужно уметь понять мудреный язык этой немой природы. Сидя на свалке, я совсем забыл об охоте. Мысли так и роились в голове, а вместе с тем душой овладело какое-то необыкновенно хорошее и доброе чувство, точно начинаешь жить снова. Не помню, какой-то автор сравнил вечный говор моря с тем шепотом, каким русские бабы заговаривают кровь; по-моему, это сравнение идет больше к лесу... Именно здесь, в лесу, вы чувствуете, что в вас затихает и боль, и невзгоды, и заботы, сменяясь свежим и светлым чувством жизни. Из этого забытья меня вывел голос Фомича, который умел подходить совершенно неслышными шагами, точно кошка. -- Что, хорошо? -- спрашивал он, взбираясь тоже на свалку. -- Параша умаялась и легла отдохнуть, а я не утерпел и побежал с ружьишком. Заслонив глаза от солнца, Фомич долго всматривался в заросший прииск и задумчиво проговорил: -- Всю землю изрыли, как свиньи... А ничего, зарастет. Каждая травка свое место знает... да! Вон у меня через Размет сибирская травка в Расею перебирается. Ей-богу... Все по речке шла в гору-то, а теперь уж перевалила и под гору пошла. Вот она, премудрость-то, в чем... Мы вот умеем только рубить да ломать, а она, трава-то, тоже поди чувствует по-своему: в ней тоже душа. -- И еще другая премудрость есть, -- продолжал этот пантеист, вынимая табакерку: -- зашел ты в лес -- для тебя мертво все... И трава, и лес, и кусты -- все мертво. Так я говорю? А это так кажется, потому что все со страхом затаилось от тебя -- и козявка, и птица, и зверушка всякая. Ты, как чума, идешь по лесу-то... да! А вот, если ты этак где-нибудь затихнешь, -- все и покажется, со всех сторон подымется разное живье. И у всякой-то твари свой уголок есть, и у всякой твари свой порядок, и все на своем месте. Даже это удивительно; что столько в лесу разного живья. Человеку вот тесно, друг друга едят, а тут как вода кипит: и червячок, и козявка," мушка, и ящерица, и птица... Всякому свой предел. Так-то... А вот человеку некуда деваться. Зачем?.. Этот странный разговор о захватывающей полноте непосредственной жизни природы открывал целое миросозерцание, гармоническое и цельное, которое всего труднее было бы подозревать именно в этом жалком дьячке, "последней спице в колеснице", как он сам называл себя. Помню, какое сильное впечатление он произвел на меня именно этой цельностью. Великая жизнь природы раскрывалась в подавляющем величии, оттеняя все прорехи и зло специально человеческого существования; Фомич в этот момент являлся прозорливым поэтом, сливавшим свою мысль с дыханием самой жизни. -- А Параша-то сама ведь пришла в лес... -- заговорил Фомич после долгой паузы, встряхнув головой. -- И совсем другая в лесу-то, точно не она. Чувствует тоже... И говорит по-настоящему, точно вправду умная. Как-то вечерком сидим у огня, гляжу, она плачет. Закрылась руками и плачет. "О чем, говорю, ревешь?" -- "А так, говорит, стыдно мне..." Это она, значит, про то, как "Косарей" распевает да подол поднимает на голову, когда ее ребятишки женихами дразнят. Вот он какой, лес-то... Только не говорит, -- да нет: говорит, свое говорит!..Примечания
Впервые под названием "Фомич" рассказ напечатан в журнале "Дело", январь, 1887 г., за подписью "Д. Сибиряк". Автор неоднократно менял наименование рассказа. Как свидетельствует небольшой отрывок ранней его рукописи (хранится в ЦГАЛИ), первоначальное название про-изведения было "На Мочге". Здесь же хранится отрывок рукописи под заглавием "В лесу". На первом листе рукописи: "Дмитрий Наркисович Мамин. Москва. Тверской бульвар, д. Ланской". Рукопись рассказа, названного "Лес", находится в Свердловском областном архиве. Заголовок "Лес" написан сверху, над зачеркнутым "В лесу". На первом листе почерком автора: "Дмитрий Наркисович Мамин. Москва, Тверской б., д. Ланской". В конце рукописи авторская пометка: "10 декабря 1886 г. Екатеринбург". При жизни писателя перепечатывался во всех изданиях "Уральских рассказов". При подготовке четвертого издания (1905) была опущена пятая, заключительная, глава, в которой описывалась смерть Фомича. Печатается по тексту: Д. Н. Мамин-Сибиряк "Уральские рассказы", издание четвертое, М., 1905, т. III. 1.1 - аннотация, сноски - rvvgНаше время определяют как век информационных войн. По своим результатам эти войны иногда оказываются гораздо эффективнее обычных: при помощи средств информационного, идеологического воздействия без единого выстрела достигается контроль над целыми государствами, над их политикой, экономикой, общественной жизнью. Беспрецедентная информационная война ведется против России. Очень важно отдать себе отчет в истоках, направлении и средствах этой войны, ведущую роль в которой играет лингвистическая составляющая. «Хочешь завоевать кого-либо – навяжи ему свой язык», - этот принцип, восходящий к идеям Ницше лежит в основе западной геополитики.
Независимость, самостояние, процветание народа во многом определяется его отношением к слову, к родному языку. Сегодня речевые действия рассматриваются как основной резерв социально-экономического развития в ряде ведущих стран. Характерный пример – государственная программа Японии – «Языковое существоавание человека и народа» Профессор Ю.В.Рождественский в своих работах «Теория риторики» и «Принципы современной риторики» убедительно показал связь этой программы, нацеленной на укрепление национального самосознания общества, с впечатляющими успехами Японии. Япония не только сумела при помощи этой программы преодолеть последствия поражения во Второй мировой войне, но и создать положительный образ страны в мире. В 1958 году конгресс США под впечатлением советских успехов в космосе принимает «Закон об образовании ради национальной обороны». Этот закон предусматривал риторическую и герменевтическую направленность обучения языку. Главная задача – обучение убедительному говорению и глубокому пониманию. Основным пособием обучения американизму – государственной идеологии США – становятся хрестоматии речей, изменивших историю Америки. В нашей стране сегодня в полной мере начинает осознаваться значение языка в укреплении и строительстве государства, в обеспечении национальной безопасности.
Правительство РФ приступает к активным действиям, направленным на поддержку и сохранение русского языка. Достаточно указать на федеральную целевую программу «Русский язык» и законопроект «О русском языке как государственном языке в Российской Федерации». Кроме того, при Правительстве РФ создан Совет по русскому языку. Государству и обществу еще предстоит большая содержательная работа по осуществлению намеченных планов.
И в этом нам может помочь обращение к истории нашего отчества, мыслям, словам и деяниям великих мужей прошлого, сумевших столетия тому назад постигнуть духовную суть пути России и указать средства сохранения и самобытного развития народного организма. Одним из таких великих мужей является писатель и государственный деятель, президент Российской Академии, знаменитый русский лексикограф адмирал Александр Семенович Шишков.
Его труды на пользу Отечества исключительно разнообразны и плодоносны. Первая половина жизни Шишкова в большей мере отдана военно-морскому поприщу. Он оканчивает в 1771 году Морской кадетский корпус, служит на флоте в Архангельске, совершает в составе военно-морской экспедиции исполненный опасностей переход из Кронштадта через Средиземное море и Дарданеллы в Черное море, преподает тактику в Морском Кадетском корпусе, переводит с французского труд Ромма «Морское искусство» и составляет «Треязычный морской словарь на Английском, Французском и Российском языках в трех частях». Этот его труд – «первый словарь, где была собрана и переведена специальная терминология». В это же время, в 80-х, годах он составляет «Детскую библиотеку», куда вошли отчасти переводы с немецкого, а отчасти стихи и рассказы самого Шишкова. ««Детская библиотека» получила в свое время самое высокое признание, какое могут получать стихи, многие стихотворения Шишкова стали безымянны, их переписывали, заучивали наизусть. В 1790 году Шишков командует фрегатом «Николай» во время войны со Швецией, и награждается золотым оружием с надписью «За храбрость». И в то же самое время Шишков играет ведущую роль в составлении и редактировании первого издания «Словаря Академии Российской»). Вторая половина 90-х годов была успешной для научной и служебной карьеры Александра Семеновича. В ознаменование выдающихся научных и литературных заслуг Шишков избирается членом Российской Академии. Он также производится в вице-адмиралы и назначается членом адмиралтейской коллегии, но вскоре оказывается в опале, его удаляют от двора. В 1802 году он подает в отставку и целиком отдается литературным и научным занятиям.
Вскоре выходит в свет его книга «Рассуждение о старом и новом слоге российского языка». С тревогой смотрели тогда многие русские люди на распространявшееся в высшем свете презрение ко всему отечественному, на стремление бездумно перенимать иностранный образ быта. Дети дворян того времени, плохо знали по-русски и, достигши совершеннолетия, не то, чтобы могли читать,– с трудом разговаривали. А когда начинали говорить и писать по-русски, исконно употреблявшиеся слова заменяли кальками - буквальными переводами с французского. Одновременно с распространением этого языка Россия оказалась наводнена и развращающими идеями – во всеуслышание восхвалялась лживость, неправедная торговля, цинизм, прелюбодеяние. Сами европейцы, побывавшие в то время в России, смотрели на такое духовное вырождение высших классов с удивлением. Вот что писала англичанка Вильмонт, посетившая Санкт-Петербург и Москву в 1805 году: «Русские переносят вас во Францию, не осознавая нимало, сколь это унизительно для их страны и для них самих; национальная музыка, национальные танцы и отечественный язык – все это упало и в употреблении только между крепостными» .
Обо всем этом открыто и резко заговорил Александр Семенович Шишков в своем «Рассуждении о старом и новом слоге российского языка»: «дети знатнейших бояр и дворян наших от самых юных ногтей своих находятся на руках у французов, прилепляются к их нравам, научаются презирать свои обычаи, нечувствительно получают весь образ мыслей их и понятий, говорят языком их свободнее нежели своим, и даже до того заражаются к ним пристрастием, что не токмо в языке своем никогда не упражняются, не токмо не стыдятся не знать оного, но еще многие из них сим постыднейшим из всех невежеством, как бы некоторым украшающим их достоинством, хвастают и величаются»
Язык рассматривается им как основа народного бытия. И ломка языка неизбежно оборачивается ломкой всего – быта, народных устоев, государственности. «Кому,– писал Шишков,– приходило. голову с плодоносной земли благоустроенный дом свой переносить на бесплодную болотистую почву?» Уж если русские люди действительно верят в «превосходство новейшего времени французов», то, наверное, «надлежало бы взять их за образец в том, чтобы подобно им трудиться в создании своего красноречия и словесности, а не в том, чтобы найденные ими в их языке нимало не сродные красоты перетаскивать в свой язык» . Шишков призывает искать истоки литературного языка и словесности в собственной многовековой культуре.
Заимствование слов из другого языка, по его мнению – отказ от своего взгляда на вещи, подчинение своего образа мысли чужому.
Разумеется, Шишков понимал, что не Франция и не французский язык опасны сами по себе. Тревогу адмирала вызывало именно засилье неологизмов и галлицизмов, без особой необходимости засорявших и вытеснявших русскую речь. В этом засилье Шишков видел разрушительную роль «нового слога» как для мировоззрения каждого русского человека, так и для национального самосознания в целом. «Вместо изображения мыслей своих по принятым издревле правилам и понятиям, многие века возраставшим и укоренившимся в умах наших, изображаем их по правилам и понятиям чуждого народа» , – писал автор «Рассуждения о старом и новом слоге…».
Шишков как проницательный наблюдатель осознавал, что одновременно с распространением французского языка русский человек оказался под воздействием чужого образа мыслей, чужого быта, чужых идей, зачастую сомнительных с нравственной точки зрения. Через «адюльтерные романы», которые тогда переводились и печатались в большом количестве, стали восхваляться лживость, цинизм, прелюбодеяние, тщеславие, сребролюбие и другие грехи. Иностранные обычаи породили в русском обществе большое количество новых потребностей, без удовлетворения которых люди раньше спокойно обходились.
И наоборот, такие состояния человеческой души, как кротость, воздержание, умиление, смирение перестали адекватно отражаться в языке. В результате около двух третей лексики исконного русского словаря оставались без употребления. Поэтому и стремился Шишков обратить внимание на историю русского языка, на его церковнославянское происхождение, на его связь с праязыком, на котором говорили первые люди. По мысли автора «Рассуждения…», в самой славянской азбуке воплощен дух полноты, в ней живет в нетронутом виде то отношение к жизни, к Богу и человеку, которое вдохновляло святых Кирилла и Мефодия, ее создателей. Шишков был уверен, что отказ от славянской азбуки означает одновременное разрушение этой мировоззренческой полноты. Язык для Шишкова неразрывно связан с нравственностью, с глубиной человеческих чувств, с их искренностью. Первой важнейшей функцией языка, согласно А.С.Шишкову, является строительство мировоззрения человека.
Шишков не соглашается с утверждениями тех, кто считает, что переносы произведены из французского языка потому, что в русском нет слов, образующих эти понятия. Но мало ли в нашем языке таких названий, которых французы точно выразить не могут? "Милая", "гнусный", "погода", "пожалуй", "благоутробие", "чадолюбие" и множество сему подобных, коим на французском языке, конечно, нет равносильных; но меньше ли чрез то писатели их знамениты? Должны ли слуху нашему быть дики прямые и коренные наши названия, таковые, как: "любомудрие", "умоделие", "багряница", "вожделение", "велелепие" и прочие? Чем меньше мы их употреблять станем, тем беднее будет становиться язык наш и тем более возрастать невежество наше – такова главная мысль «Рассуждения о старом и новом слоге».
Труд Шишкова вызвал резкую отрицательную реакцию «западников» того времени, однако он стал основой для формирования целого направления в русской словесности, названного впоследствии «архаистами». С этим направлением связаны не только имена писателей старшего поколения – таких как Державин, Крылов, Дмитриев, но творчество так называемых младоархаистов – А.С.Грибоедова, Гнедича, Катенина, Кюхельбекера. Много общего с архаистами было у Тютчева. Главной и по достоинству до сих пор недооцененной заслугой Шишкова стало сохранение церковно-славянского наследия в составе русского литературного языка. А.С.Пушкин, которого называют основоположником современного русского языка, в юности с азартом участвовал в литературной полемике против Шишкова на стороне его противников-карамзинистов. Однако в зрелые годы он во многом пересматривает свою позицию и делает очень много для утверждения церковно-славянской стихии в качестве одной из основ языка художественной литературы и, опосредованно, русского литературного языка. Сам Шишков высоко ценил Пушкина за особенную чистоту языка и всегдашнюю ясность. По предложению адмирала Пушкин был избран в действительные члены Российской Академии.
В 1812 году А.С.Шишков публикует свое знаменитое «Рассуждение о любви к отечеству».
«Человек, почитающий себя гражданином света,–пишет он,– то есть не принадлежащим ни к какому народу, делает то же, как бы он не признавал у себя ни отца, ни матери, ни роду, ни племени. Он, исторгаясь из рода людей, причисляет сам себя к роду животных. Какой изверг не любит матери своей? Но Отечество не меньше ли нам, чем мать? Отвращение от сей противоестественной мысли так велико, что, какую бы ни положили мы в человеке худую нравственность и бесстыдство; хотя бы и представили себе, что может найтися такой, который в развращенной душе своей действительно питает ненависть к Отечеству своему; однако и тот постыдился бы всенародно и громогласно в том признаться. Да как же и не постыдиться? Все веки, все народы, земля и небеса возопияли бы против него: один ад стал бы ему рукоплескать» . Не много найдется в истории русской словесности столь вдохновенного гимна нашему Отечества: « Что такое Отечество? Страна, где мы родились, колыбель, в которой мы взлелеяны, гнездо, в котором согреты и воспитаны; воздух, которым дышим; земля, где лежат кости отцов наших, куда сами ляжем». Эти и подобные строки писались непосредственно перед войной 1812 года, находили отклик в душе русских людей, готовили идейную почву для сопротивления чужеземному нашествию и для победы над страшным по своей силе врагом.
В «Рассуждении о любви к Отечеству» Шишков обозначил еще две существенные функции языка. Во-первых, русский язык является государствообразующим элементом. Во-вторых, русский язык служит фактором сдерживания любой иностранной агрессии, а значит, обеспечивает национальную безопасность. По словам Шишкова, «народ российский всегда крепок был языком и верою; язык делал его единомысленным, вера единосущным. Двести лет стонал он под игом татар, но в языке и вере пребыл непременен».
Особое внимание слушателей автор «Рассуждения…» обратил на яркий эпизод истории начала семнадцатого века. Это было время Смуты, когда поляки и шведы одолевали Россию, и казалось, что гибель неотвратима. Шишков так описывает эти события: «Москва отворила врата свои врагу и под властию чужой руки угнетенная, разграбленная, растерзанная, рыдала неутешно. Каменные стены, огнедышащие бойницы, дремучий лес копий, молниеносные тучи мечей, не столько от великих сил неприятельских, сколько от собственного своего неустройства, преклонились и пали. Одним словом, все преодолено было; но оставался еще один оплот, всего крепчайший: оставался… Гермоген» . Именно Патриарх Гермоген в самый тяжелый момент Смуты олицетворял в себе единомыслие и единосущие русского народа. А с отказа Патриарха от сотрудничества с врагами и его мученической кончины начинается строительство нового государства российского.
Подтверждение своим мыслям о важнейших функциях национального языка Шишков находил не только в русской истории. Адмирал утверждал, что только вера и язык созидали греческую государственность.
В «Рассуждении…» очень четко обозначено значение русского языка для обороны страны. По словам Шишкова, «не одно оружие и сила одного народа опасна бывает для другому; тайное покушение прельстить умы, очаровать сердца, поколебать любовь к земле своей и гордость к имени своему, есть средство надежнее мечей и пушек. Средство медленное, но верное, и рано или поздно, но цели своей достигает. Мало-помалу налагает оно нравственные узы, дабы потом наложить и настоящие цепи, зная, что пленник в оковах может разорвать их, может еще быть горд и страшен победителю, но пленник умом и сердцем остается всегда пленником».
Предостережения Шишкова не утратили своей актуальности и сегодня; так, в частности, он замечает: «Народ, который все перенимает у другого, его воспитание, его одежду, его обычаям последует, такой народ уничтожает себя и теряет свое собственное достоинство; он не смеет быть господином, он рабствует, он носит оковы его, и оковы тем крепчайшие, что не гнушается ими, но почитает их своим украшением»
Александр Семенович Шишков как никто другой сумел почувствовать и распознать сущность заговора, сложившегося против России.
О существовании такого заговора свидетельствует маркиз де Кюстин, которого трудно заподозрить в каких-либо симпатиях по отношению к нашей стране:
«Перманентный заговор против России ведет свое начало от эпохи Наполеона. Прозорливый итальянец (так Кюстин называет Бонапарта) видел опасность, грозящую революционной Европе со стороны растущей мощи русского колосса, и, желая ослабить страшного врага, он прибегнул к силе идей. Воспользовавшись своей дружбой и с императором Александром и врожденной склонностью последнего к либеральным установлениям, он послал в Петербург под предлогом желания помочь осуществлению планов молодого монарха целую плеяду политических работников – нечто вроде переодетой армии, которая должна была тайком расчистить путь для солдат. Эти искусные интриганы получили задание втереться в администрацию, завладеть в первую очередь народным образованием и заронить в умы молодежи идеи, противные политическому символу веры страны. Таким образом великий полководец, наследник французской революции и враг свободы всего мира посеял в России семена раздора и сомнений...»
В 1812 г. Шишков назначается государственным секретарем вместо Сперанского. По поручению Александра I он пишет правительственные манифесты, приказы по армиям, рескрипты.
Шишков обращается к православному сердцу России, вскрывает духовную суть происходящих событий. Один из наиболее ярких примеров находим в тексте манифеста от 25 декабря 1812 года: «Итак, да познаем в великом деле сем промысл Божий. Повергнемся пред святым Его Престолом и, видя ясно руку Его, покаравшую гордость и злочестие, вместо тщеславия и кичения о победах наших научимся из сего великого и страшного примера быть кроткими и смиренными законов и воли Его исполнителями, непохожими на сих отпадших от веры осквернителей храмов Божиих, врагов наших, которых тела в несметном количестве валяются пищею псам и вранам.»
В данном случае Шишков продолжает традиции русского военного красноречия, для которого православная вера, упование на промысл Божий всегда было основой чувства любви к Отечеству. По мысли Шишкова, в основе патриотизма лежит не абстрактная идея, но живое разумно-сердечное чувство связи с отчим домом (отсюда – слово «отчизна»). Потеря отчизны земной может привести к утрате Отчизны небесной. И наоборот.
«Человеческая душа,– пишет Шишков,– не делается вдруг злою и безбожною; она становится таковою мало помалу, от примеров, от соблазнов, от общего и долговременно развивающегося яда безверия и развращения» . Кто же виноват во всем этом? Французы ли? «Взгляни на адские изринутые в книгах их лжемудрования, да распутство жизни... на кровь, политую ими в своей и чужих землях: слыхано ли когда, чтоб столетние старцы и не рожденные еще младенцы осуждались на казнь и мучение?» «Виновны ли французы?» – задает вопрос А.С Шишков. Да, виновны, но ведь и они жертвы, и жертвы первые. Их страна, по сути, была уничтожена первой, и «на развалины ее взошел корсиканец, человек ниоткуда». А потому не с французским народом сражается русское воинство, но с мировым злом, поразившим сначала Францию, потом Европу, а теперь бросившимся на Россию.
Шишков считает, что первое, пусть малое дело, от которого и дальше пойдет возрождение народного духа,– это ограничить мнимые потребности. «Враг рода человеческого и люди, сознательно и бессознательно служащие ему, раздувают, словно мыльные пузыри, вожделения наши к роскоши, к стяжанию, к обладанию все большим количеством вещей. Идея вольности, овладевшая французами, делает людей необузданными в стяжании и разврате, научает не ставить человеческую жизнь ни во что. Сколько россиян уже стали рабами этой идеи? Начало выздоровления – самоограничение – так считает Шишков, ведь лишение богатств поправится умеренностью роскоши, вознаградится трудолюбием и сторицею со временем умножится; но повреждение нравов, зараза неверия и злочестия погубили бы нас невозвратно» .
В «Рассуждении о любви к Отечеству» получает развитие идея Шишкова о неразрывной связи языка и духовно-нравственного состояния народа: «Язык есть душа народа, зеркало нравственности, верный показатель просвещения, неумолчный проповедник целомудрия. Возвышается народ, возвышается язык; благонравен народ, благонравен язык… Никогда безбожник не может говорить языком Давида; слава небес не открывается ползающему в земле червю; никогда развратный не может говорить языком Соломона. Свет мудрости не озаряет утопающего в страстях и пороках...Где нет в сердцах веры, там нет в языке благочестия. Где нет любви к Отечеству, там язык не изъявляет чувств отечественно. Где учение основано на мраке лжеумствований, там в языке не воссияет истина; там в наглых и невежественных писаниях господствуют разврат и ложь». Одним словом, язык есть мерило ума, души и свойств народных» .
В 1813 году Шишков назначается президентом Российской Академии, он принимает активное участие в работе над вторым изданием Словаря Академии Российской. Главным делом в это время для него становится «корнесловие» - написание работ об этимологии, о природе и происхождении языка. С точки зрения Шишкова, задача словаря состоит не в том, чтобы показать, что именно слова означают, но в том, чтобы сделать явной ту невидимую высшую реальность, которую они знаменуют.
Вера в единство мира, сотворенного Богом, вдохновляла Александра Семеновича Шишкова в его изысканиях по корнесловию. Чтобы понять, откуда пошли языки, надо найти и те первые слова, которые произносили первые люди. Александр Семенович Шишков, несомненно, будучи поэтом, чувствовал, что именно поэтическое сознание древнего человека рождало слова. Ведь первоначальное и утерянное предназначение Адама, способность, дарованная ему Богом – давать имена предметам созданного мира не по внешним их признакам, а по их сущности, которая была открыта человеку до грехопадения. Шишков исходит из представлений о единстве мира. Все слова в мире должны восходить к первоначальному божественному Слову. Можно ли найти его в человеческих языках? Вот о чем думает Шишков, вот чему отдает он свои силы, свою душу.
При всей разности языков в них есть нечто общее. И, что особенно волнует Шишкова, это общее – в словах, обозначающих самые главные, близкие и родные человеку понятия – об отце, матери, братьях и сестрах, или о стихиях мира – о небе и земле, солнце и воде, свете и тьме, о временах года... А отсюда – и путь к живому Источнику жизни – Иисусу Христу.
Александр Семенович Шишков, на многие годы предвосхищая современные герменевтические методы, предлагает класть в основу обучения совершенному ораторскому слогу умно-сердечное вчитывание в Священное писание, толкование и разумение трудных его мест. Дух и смысл метода Шишкова, заключается в сочетании замедленного чтения с вчуствовованием и вживанием в текст. Здесь ни на мгновение не исчезает ощущения единства и жизни целого, каждую строку толкователя пронизывает пафос восхождения к горнему, к высшей, объединяющей, просвещающей и животворящей все и вся Истине. И еще один важный момент. Трудный слог, насыщенный церковнославянскими словами и выражениями, Шишков рассматривает как важное средство народного воспитания. Трудность - тяжесть понимается Шишковым как эквивалент крестной ноши: читать (понимать) - значит „нести крест". Это сознательная работа над языком, когда язык из средства коммуникации превращается в средство испытания и закалки национального характера, проверки на прочность Веры. В 1824 году, когда Александр I назначил адмирала министром народного просвещения и духовных дел. Это решение императора радостно приветствовало даже молодое литературное поколение. С назначением Шишкова связывали надежды на освобождение от господства жесткой цензуры, которую установил его предшественник князь А.Н.Голицын. А.С.Пушкин отреагировал на изменения в Министерстве народного просвещения такими восторженными строчками:
Обдумав наконец намеренья благие,
Министра честного наш добрый царь избрал.
Шишков уже наук правленье восприял.
Сей старец дорог нам…
Свою деятельность на посту министра Шишков начал с реформирования цензуры. По его мнению существовавшая цензура не справлялась со своими задачами, так как не хватало цензоров и не было четких правил, по которым можно оценивать книги. Шишков подчеркивал, что новая цензура должна не отнимать у сочинителей свободу писать и рассуждать, а наоборот, поддерживать и питать ее, «преграждая в то же время пути к издаванию в свет худых, дерзких, соблазнительных, невежественных, пустословных сочинений». Для решения поставленной задачи министр полагал определить в цензоры честных, благородных и образованных людей, умеющих различать «позволительную и непозволительную свободу мыслей».
Другим направлением деятельности Шишкова на новом посту стала борьба против «голицынского наследия» в народном просвещении. С этой целью было закрыто Библейское общество, которое, по убеждению адмирала, стремилось к истреблению правоверия и способствовало возникновению внутренних беспорядков. Свою задачу министр видел в защите православия от любых проявлений мистицизма и сектантства.
Шишков ввел новые требования для учащихся учебных заведений. Так, этими требованиями предписывалось повиновение начальству, богобоязненная жизнь по правилам вероисповедания, ношение предписанного мундира, запрет на участие в тайных обществах, запрет без дозволения покидать территорию университета. Новая учебная система, по мысли министра, должна основываться на следующих главных принципах: «воспитание народное по всей империи нашей, несмотря на разность вер, ниже языков, должно быть русское», «все иноверное российское юношество должно учиться нашему языку и знать его». Как видим, и на посту министра просвещения Шишков действовал, исходя из понимания государствообразующей и государствосберегающей функций национального языка.
Все три обозначенные выше функции русского языка позволили Шишкову осознать и воплотить в своей государственной и литературной деятельности любовь к родной речи. Жизнь и творчество знаменитого адмирала и министра народного просвещения убедительно демонстрируют нам, что любовь к русскому языку способна сохранять государство, обеспечивать его процветание, а для каждого отдельного человека эта любовь становится прямым путем к нравственному самосовершенствованию.
Любовь к родному языку проявляется через ряд очень важных признаков: осторожное, бережное обращение к слову, борьба с празднословием и многословием, очищение повседневной речи от пошлых и бранных слов, а также от сленга. Любовь к родному языку позволяет получать радость от духовного общения, мудрость от духовного рассуждения, память от духовной связи с предшествующими поколениями.
Традиционно любовь к родному языку прививалась в семье, передавалась от родителей к детям. Но в наши дни, когда сам институт семьи подвержен серьезным изменениям и даже разрушениям, понятно, что на защиту русского языка необходимо бросать все имеющиеся для этого силы и средства. Первая и главная роль в деле сохранения русского языка сейчас принадлежит системе образования. По словам одного из авторов современного православного журнала, следует изучать русский язык в «национальном аспекте», то есть, иными словами, надо особое внимание обращать на русское красноречие, речевой этикет, связь языка с русской историей. А искусство современного школьного и вузовского педагога, добавим мы, должно заключаться в том, чтобы найти лучший способ донести любовь к чистому русскому литературному языку до сердца своих учеников и приобщить их к благодати Богообщения.
Творческое наследие Шишкова в течение двух столетий является ареной войны идей. Мысли адмирала положили начало идеологии русского консерватизма, способствовали формированию движения славянофилов, оказали значительное влияние на К.Н.Леонтьева, Ф.М.Достоевского, Л.А.Тихомирова и др. В последние десятилетия появляются яркие, значительные статьи и книги, посвященные Александру Семеновичу Шишкову. Особо в этой связи надо отметить книгу известного современного философа, писателя и кинорежиссера Владимира Игоревича Карпеца «Муж отечестволюбивый»(«Молодая гвардия», 1987), материалы которой широко использованы в нашей статье.
Сегодня уроки Александра Семеновича Шишкова, раскрывшего глубинную генетическую связь русского патриотизма с православными корнями, приобретают для нас особенное значение. Благочестие, любовь к родному языку и любовь к Отечеству неразделимы.
Очень важно сейчас в полной мере понять смысл и суть идей Шишкова, на многие годы опередившего свое время. Его лексикографическая работа была направлена на формирование единомыслия народа на основе православного и патриотического мировоззрения. Эта работа не была по достоинству оценена современниками и ближайшими потомками. Однако труды Шишкова содержат в себе большой положительный идейный заряд и востребованы нашим временем. Одним из ярких подтверждений этого является переиздание 6-томного Словаря Академии Российской, осуществленное Московским гуманитарным институтом имени Екатерины Дашковой. Ученые проделали огромную работу. Были отлиты специальные шрифты, осуществлены развернутые лингвистические и культурно-исторические комментарии. Но главное - сочувственная оценка позиции Шишкова в отношении к иностранным заимствованиям. Наша языковая ситуация имеет много общего с языковой ситуаций России конца 17-начала 18 века. И к нам после наплыва иноязычных всяких слов, сегодня приходит осознание того, что в своем собственном языке есть достаточно ресурсов, и вполне можно избегать иностранных слов. В качестве поучительного примера можно рассматривать опыт наших ближайших соседей - финнов, которые идут по пути, указанным А.С.Шишковым: все английские слова, обозначающие новые явления в науке, технике, экономике, быте переводятся на родной язык, калькируются при помощи исконных финских корней.
В настоящее время задача сохранения русского слова становится в один ряд с задачей сохранения национальной самобытности русского народа, его духовного самостояния и суверенитета, выживания в условиях глобальной информационной войны. И в решении этой задачи большую помощь могут оказать идеи Александра Семеновича Шишкова – великого ревнителя благочестия, любви к отечеству и родному языку, мужа света и разума.
Шишков Александр Семенович (9.03.1754-9.04.1841), русский государственный и общественный деятель, филолог, писатель, адмирал, член Российской академии (с 1796). Окончил Морской кадетский корпус (1772). Занимался литературной деятельностью (гл. обр. переводами), составил трехъязычный Морской словарь. Составил и редактировал первый академический “Словарь русского языка”. Участвовал в Русско-шведской войне 1788-90. В н. XIX в. проявил себя как идеолог русского патриотизма, изложив свое научно-политическое кредо в “Рассуждении о старом и новом слоге российского языка” (1803) и “Рассуждениях о любви к Отечеству” (1811) и объединив группу патриотов-литераторов и языковедов в “Беседу любителей русского слова” (1810). В апреле 1812 назначен вместо масона М. М. Сперанского государственным секретарем (до 1814). Во время Отечественной войны 1812 составлял патриотические приказы, рескрипты и обращения к русским людям. В 1813-41 - президент Российской Академии, которую сделал центром русской духовности и патриотизма. В своих литературных и филологических трудах тесно увязывал науку и русский патриотизм, считая их залогом успешного развития России. В 1824-28 - министр народного просвещения и главноуправляющий делами иностранных вероисповеданий, осуществлял идею сословного образования, воплощенную в “Уставе гимназий и училищ уездных и приходских” (1828). Член Верховного Суда над декабристами-масонами и инициатор издания Цензурного устава 1826, ограничившего возможности космополитических и масонских деятелей в ведении подрывной антирусской работы.
Шишков Александр Семенович (1754-?), писатель, государственный деятель. Учился в Морском кадетском корпусе, где директором был его свойственник И.Л. Кутузов. В 1771 Шишков выпушен гардемарином и был вместе с товарищами отправлен в Архангельск; в следующем году произведен в мичманы. В 1776 назначен на фрегат «Северный Орел», который должен был из Кронштадта провести через Средиземное море и Дарданеллы три других корабля (под видом купеческих) в Черное море. Путешествие продолжалось целых 3 года. За время путешествия Шишков познакомился с положением в Италии, Греции и Турции. «Мы видели, - рассказывает он, - несколько новейших греческих часовен с написанными на стенах их изображениями святых и не могли надивиться буйству и злочестию безбожных французов, которые, заходя иногда в сей порт, не оставили ни одной часовни без того, чтобы не обезобразить лиц святых и не начертать везде насмешливых и ругательных надписей. Удивительно, до какой злобы и неистовства доводит развращение нравов! Пусть бы сами они утопали в безверии; но зачем же вероисповедание других, подобным им христиан ненавидеть? Для чего турки не обезобразили сих часовен? Для чего не иной язык читается в сих гнусных надписях, как только французский?» По возвращении из плавания Шишков был произведен в лейтенанты и назначен в морской кадетский корпус для преподавания гардемаринам морской тактики. К этому времени относится начало литературных занятий Шишкова. Он перевел с французского книгу «Морское искусство», составил морской словарь, а также «Детскую библиотеку» Кампе. К начальному периоду литературной деятельности Шишкова относится пьеса «Невольничество» (1780), посвященная прославлению императрицы Екатерины II, пожертвовавшей значительную сумму денег для выкупа в Алжире христианских невольников. Во время русско-шведской войны в 1790 Шишков в чине капитана 2-го ранга командовал фрегатом «Николай», который входил в состав эскадры В.Я. Чичагова. После окончания кампании Шишков поселился в Санкт-Петербурге, где посвятил себя научным занятиям по морскому делу. Правитель канцелярии по морской части при князе П.А. Зубове. По вступлении на престол император Павел I произвел Шишкова в капитаны 1-го ранга, пожаловал ему 250 душ в Кашинском уезде, затем произвел его в эс-кадр-майоры и в генерал-адъютанты. Но 1798 Шишков оказался в опале, он был удален от двора, однако был произведен в вице-адмиралы, пожалован орденом Св. Анны I степени и назначен членом Адмиралтейств-коллегий. В воцарением Александра I в 1801 Шишков оказался не у дел и посвятил себя литературным занятиям: занимался изучением церковнославянского языка. Заботясь, как член Российской академии (с 1796), о сохранении чистоты русского языка, Шишков выступал против литературных новшеств («Рассуждение о старом и новом слоге российского языка», 1803): «Какие знания можем мы иметь в природном языке своем, когда дети знатнейших бояр и дворян наших от самых юных ногтей своих находятся на руках у французов, прилепляются к их нравам, научаются презирать свои обычаи, нечувствительно получают весь образ мыслей их и понятий, говорят языком их свободнее, нежели своим, и даже до того заражаются к ним пристрастием, что не токмо в языке своем никогда не упражняются, не токмо не стыдятся не знать оного, но еще многие из них сим постыднейшим из всех невежеств как бы некоторым украшающим их достоинством хвастают и величаются...» В 1810 Шишков издал рассуждение «О красноречии Святого Писания», где отстаивал торжество старого и нового языков. Славянский язык Шишков считал языком книг духовных, а русский - книг светских. В этом и состоит вся разница двух языков, а поэтому нельзя их так разделять, как это делают новые писатели. Свое «Рассуждение о старом и новом слоге...» Шишков через министра народного просвещения поднес Александру I. С 1805, по его замыслу, Российская академия издает «Сочинения и переводы», в которых он помещает свои оригинальные и переводные статьи, в т.ч. свой перевод «Слова о полку Игореве» и обширнейший разбор «Слова...». Шишков -один из организаторов (1810) «Беседы любителей русского слова» с целью укрепления в русском обществе патриотического чувства при помощи русского языка и словесности. В 1811 в «Беседе» читал свое «Рассуждение о любви к отечеству», в котором говорил о недостатках русского воспитания того времени. Император Александр I назначил 9 апреля 1812 Шишкова на должность государственного секретаря, на место удаленного М.М. Сперанского. Находясь при императоре в армии, Шишков пишет все важнейшие приказы и рескрипты. Так, им написаны знаменитые приказ армиям и рескрипт графу Н.И. Салтыкову о вступлении неприятеля в Россию. В 1813 Шишков сопровождал армию в заграничном походе. В 1814 назначен членом Государственного совета, а годом ранее -президентом Российской академии. С 1824-1828 - министр народного просвещения и главноуправляющий делами иностранных исповеданий. Уволен от должности министра «по преклонности лет и по расстроенному здоровью» с сохранением должности члена Государственного совета и президента Российской академии.
Использованы материалы книги: Сухарева О.В. Кто был кто в России от Петра I до Павла I, Москва, 2005
Шишков Александр Семенович (9.03.1754-9.04.1841), государственный и общественный деятель, адмирал. Поэт и филолог, сыгравший важную роль в становлении русского литературного языка. Род Шишковых вел начало от Микулы (Николая) Васильевича, по прозванию Шишко, правнука Юрия Лозинича, который прибыл из Польши на службу к вел. кн. Тверскому Ивану Михайловичу в 1425. Шишков родился в семье инженера-поручика С. Я. Шишкова. Формирование мировоззрения Шишкова происходило в условиях патриархальной русской семьи, под влиянием чтения традиционной православной литературы: «Псалтыри», «Часослова», «Четьих Миней». Образование Шишков получил в Морском кадетском корпусе в Петербурге, будучи одним из лучших учеников. В корпусе Шишков изучил специальные науки, относящиеся к морскому делу, словесность, генеалогию, риторику, иностранные языки, познакомился с произведениями М. В. Ломоносова, А. П. Сумарокова, Г. Р. Державина и др. писателей-классицистов XVIII в., оставшись на всю жизнь их почитателем и подражателем. В 1771 вышел в гардемарины, а в 1772 окончил корпус в звании мичмана. В 1776 на фрегате «Северный Орел» совершил путешествие, длившееся 3 года. Шишков побывал в Италии, Греции и Турции. По возвращении Шишков был произведен в лейтенанты и с 1779 преподавал в морском кадетском корпусе морскую тактику, одновременно занимаясь литературной деятельностью, гл. обр. переводами (напр., французской мелодрамы «Благодеяния приобретают сердца»), составил 3-язычный англо-французско-русский морской словарь. Собственная литературная деятельность Шишкова началась с сочинения пьесы «Невольничество» (1780), в которой прославлялась Екатерина II, выкупившая за большую сумму из рабства у алжирских мусульман христианских невольников. Перевод с немецкого «Детской библиотеки» И. Г. Кампе, состоявшей из нравоучительных стихов и рассказов для детей, принес Шишкову всероссийскую известность, выдержав не одно переиздание, вплоть до 1830-х. По ней обучали дворянских детей грамоте. В книге были стихи и рассказы самого Шишкова. Кроме того, в дальнейшем Шишков писал торжественные оды, посвящения великим деятелям екатерининской и павловской эпохи, стихи в альбомы.
Литературные занятия Шишкова были прерваны русско-шведской войной 1788-90, в которой он командовал фрегатом «Николай» в чине капитана 1-го ранга. За участие в войне Шишков получил золотую саблю с надписью «за храбрость» и золотую, осыпанную бриллиантами, табакерку. В 1793 Шишков преподнес вел. кн. Павлу Петровичу перевод с французского «Морской тактики», снискав тем самым в дальнейшем его расположение. Вскоре после этого Шишков принял должность правителя канцелярии по морской части при кн. Зубове. По вступлении на престол в 1796 имп. Павел I произвел Шишкова в капитаны 1-го ранга, пожаловал 250 душ в Кашинском у., а после коронации назначил его в эскадр-майоры при своей особе, а затем в генерал-адъютанты. По поручению императора Шишков был отправлен в Вену для вербовки на русскую службу голландских офицеров и матросов. По не зависящим от него обстоятельствам Шишков не мог исполнить этого приказа и испросил разрешения Павла I на поездку в Карлсбад. Отпуск он получил, но с условием, что будет следить и доносить за находящимися в Карлсбаде русскими сановниками (Зубовым, Орловым, Разумовским), что возмущало и тяготило Шишкова. По возвращении в Россию Шишкова постигла опала за то, что он, будучи на дежурстве, задремал и не заметил, как мимо него прошел император. Он был удален от двора, но вскоре после этого был уже назначен членом адмиралтейств-коллегии, произведен в вице-адмиралы и пожалован орденом св. Анны I степени.
Воцарение на престол Александра I Шишков приветствовал радостной одой, однако вскоре был глубоко разочарован либеральным и западническим курсом нового императора. Виновниками этого Шишков считал воспитателя царя Ф.-Ц. Лагарпа и членов «Негласного комитета» - «якобинскую шайку». Последних он обвинял в неопытности, отсутствии знаний отечественных традиций, законов и обрядов, в неразумном следовании за «духом времени». По мнению Шишкова, «Молодые друзья» императора были проникнуты новыми понятиями, возникшими из хаоса «чудовищной французской революции». К учреждению министерств, в которых ключевые посты получила «якобинская шайка», Шишков отнесся отрицательно так же, как и к реформам, разработанным либеральным реформатором М. М. Сперанским. Ссора с влиятельным морским министром П. В. Чичаговым, которого Шишков обвинил в антипатриотизме, привели к новой опале. По удалении от двора Шишков всецело посвятил себя научной и литературной деятельности. Избранный в 1796 членом Российской академии Шишков погрузился в изучение русского языка и истории.
В этот период своей жизни Шишков заявил о себе как о ведущем идеологе русских патриотических кругов. В наиболее полном виде его взгляды были изложены в «Рассуждении о старом и новом слоге российского языка» (1803). В «Рассуждении» Шишков резко выступил против тех, кто, по его словам, «заражен неисцелимою и лишающею всякого рассудка страстию к французскому языку». К таковым им причислялись не только литераторы сентименталистского направления, главой которых тогда был Н. М. Карамзин и которые задались целью усвоить западную словесность, по-преимуществу французскую, создав в литературе сентиментальный «новый слог», но и значительная часть русского высшего дворянского общества, которая была полностью или частично сориентирована на французские культурно-поведенческие модели.
Галломания являлась тяжкой духовной болезнью, поразившей русское общество. Шишков писал: «Они (французы. - Ред.) учат нас всему: как одеваться, как ходить, как стоять, как петь, как говорить, как кланяться, и даже как сморкать и кашлять. Мы без знания языка их почитаем себя невеждами и дураками. Пишем друг к другу по французски. Благородные девицы стыдятся спеть Русскую песню». Все это представлялось Шишкову чрезвычайно опасным для самой будущности русского государства и народа, поскольку: «ненавидеть свое и любить чужое почитается ныне достоинством». Все это явилось следствием вытеснения или полного отсутствия национального воспитания. «Начало оного («крайнего ослепления и заблуждения нашего». - Ред.) происходит от образа воспитания: ибо какое знание можем мы иметь в природном языке своем, когда дети знатнейших бояр и дворян наших от самых юных ногтей своих находятся на руках у французов, прилепляются к их нравам, научаются презирать свои обычаи, нечувствительно получают весь образ мыслей их и понятий, говорят языком их свободнее нежели своим, и даже до того заражаются к ним пристрастием, что не токмо в языке своем никогда не упражняются, не токмо не стыдятся не знать оного, но еще многие из них сим постыднейшим из всех невежеством, как бы некоторым украшающим их достоинством, хвастают и величаются». Подобное положение совершенно недопустимо, ибо означает, что французы, по сути дела, завладели Россией без единого выстрела и господствуют над ней. Возникло своего рода моральное рабство, которое по своим последствиям хуже физического порабощения, все же оставляющего надежду на грядущее освобождение: «Народ, который все перенимает у другого народа, его воспитанию, его одежде, его обычаям наследует, такой народ уничижает себя и теряет собственное свое достоинство; он не смеет быть господином, он рабствует, он носит оковы его, и оковы тем крепчайшие, что не гнушаются ими, но почитает их своим украшением».
Процессы всеобщей деградации, «растления», «заразы», по Шишкову, начались прежде всего в результате массового наплыва галлицизмов в русский язык и заимствования чужих обычаев. Все это расценивалось Шишковым как своего рода подрывная акция со стороны сознательных и бессознательных врагов России. Для национально ориентированных русских мыслителей фундаментальным началом народного воспитания был язык. Именно поэтому «Рассуждение» являлось не только филологическим трактатом, но и политическим манифестом.
Согласно Шишкову, заимствования из современных французских книг были недопустимы, ибо «нигде столько нет ложных, соблазнительных, суемудрых, вредных и заразительных умствований, как во французских книгах». Причины подобного отношения Шишкова к французской литературе и французам определялись полным неприятием идей Просвещения и кровавым опытом французской революции, реализовавшей эти идеи. Оно носило идейный, консервативно-охранительный характер и было обусловлено стремлением противопоставить «просвещенческому проекту» собственную национальную русско-православную традицию, ядром которой выступал язык. При этом язык выступал в понимании Шишкова как субстанция народности, квинтэссенция национального самосознания и культуры.
Пафос критики Шишкова определялся его общей установкой, согласно которой современный ему русский язык должен формироваться прежде всего на собственной традиционной основе, ядром которой выступал церковнославянский язык, а также язык русских летописей, древнерусских литературных произведений и грамот. Согласно Шишкову, русский язык, через церковнославянский, является прямым «наследником» античной языческой греческой древности и христианско-православной Византии. Противники Шишкова приписывали ему мысль о полной недопустимости каких-либо заимствований из др. языков. На деле он не отвергал в принципе самой возможности языковых влияний. Его взгляды на эту проблему выражались следующей формулой: «кто желает действительную пользу приносить языку своему, тот всякого рода чужестранные слова не иначе употреблять должен, как по самой необходимой нужде, не предпочитая их никогда Российским названиям там, где как чужое, так и свое название с равной ясностию употреблены быть могут».
Недопустимость подражательства революционным и либеральным западноевропейским образцам и отказа от собственных традиций, необходимость опоры на собственные традиции (языковые, религиозные, политические, культурные, бытовые (напр., в одежде, еде, повседневных поведенческих стереотипах), изучения русского языка во всех его ипостасях (любопытно, что Шишков, при всей своей приверженности «высокому стилю» церковнославянского языка, одним из первых начал собирать народные песни, видя в них потенциальный источник для литературного языка), патриотизм, включающий культивирование национального чувства и преданность самодержавной монархии, борьба с галломанией и космополитизмом («граждан света» Шишков причислял к «роду животных», «извергов», по его словам, космополиту «один ад стал бы… рукоплескать») - таковы основные составляющие национализма в православно-патриотической трактовке, данной Шишковым.
Представляется, что именно Шишков одним из первых в русской национальной мысли высказал убеждение в необходимости если не тождества, то максимально возможного сближения церковной и светской культурных традиций (в т. ч. и языковых), в необходимости опоры культуры на Священное Писание. Подобное убеждение стало, в конечном итоге, одной из магистральных линий русской консервативной мысли.
С 1805 издаются «Сочинения и переводы», где Шишков, наряду с оригинальными и переводными произведениями, поместил свой перевод «Слова о полку Игореве» с обширными комментариями. С февр. 1807 по инициативе Шишкова стали собираться литературные вечера, которые с 1810 стали публичными и получили название «Беседы любителей русского слова», где, по свидетельствам современников, обсуждались не только вопросы литературы, но и общественно-политические проблемы, волновавшие тогда всю мыслящую Россию. Среди них были Г. Р. Державин, И. А. Крылов, Н. И. Гнедич, А. С. Хвостов и др. Практически все члены общества были сторонниками самобытности русской культуры. Деятельность «Беседы» продолжалась до 1816, не ограничиваясь лишь вопросами и проблемами культуры. Целью «Беседы» было укрепление в русском обществе патриотического чувства при помощи языка и словесности. «Беседа» издавала собственные «Чтения в Беседе любителей русского слова», где публиковались в основном сочинения Шишкова, такие как «Рассуждения о красотах Святого Писания», «Разговоры о словесности» и «Прибавление к разговорам».
В 1811 была написана работа Шишкова «Рассуждение о любви к Отечеству». В ней Шишков вновь резко критиковал галломанию и космополитизм русского общества. На сей раз взгляды Шишкова оказались востребованы высшей властью и обществом. «Рассуждение» обратило на Шишкова внимание Александра I. 9 апр. 1812 Шишков был назначен на пост государственного секретаря, вместо М. М. Сперанского, которого постигла опала. На этом посту Шишков должен был находиться при императоре в качестве личного секретаря для составления манифестов, указов и др. бумаг канцелярии Александра.
Манифесты, написанные Шишковым, зачитывались по всей России. Фактически он блестяще выполнил роль своего рода главного идеолога Отечественной войны 1812. Его манифесты, являясь откликами на все важнейшие события, поднимали дух русского народа, усиливали и укрепляли его патриотический дух, поддерживали в тяжелые дни поражений. Впоследствии Шишков собрал их и выпустил отдельным сборником.
По окончании войны в дек. 1812 Шишкову был пожалован орден св. Александра Невского за «примерную любовь к Отечеству». В 1913-14 Шишков сопровождал русскую армию в заграничном походе. В авг. 1814 император освободил Шишкова от должности государственного секретаря по состоянию здоровья. Одновременно Шишков был назначен членом Государственного совета. Кроме того, Шишков был назначен в 1813 президентом Российской академии наук (до 1841). На этом посту Шишков ратовал за то, чтобы Российская академия стала базой для развития отечественных наук и просвещения, центром русской духовности и патриотизма. Кадровая политика Шишкова в Академии состояла в том, чтобы собрать в нее всех национально мыслящих русских ученых. В 1818 по его предложению был избран членом Академии Карамзин, политические взгляды и литературные вкусы которого к тому времени существенно сблизились с шишковскими под влиянием занятий русской историей. Кроме того, Шишков уделял большое внимание развитию филологической науки. В своих трудах он доказывал, что все языки имеют один общий корень, исходящий из славянского языка. Поэтому заимствования из иностранных языков нелепы и недопустимы, т. к. в русском языке всегда можно найти замену иностранному слову. Шишков одним из первых осуществил попытку организовать кафедры славяноведения при российских университетах, создать славянскую библиотеку, в которой бы были собраны памятники литературы на всех славянских языках и все книги по славяноведению, вел переписку со славянскими учеными.
Одновременно Шишков активно выступал против деятельности Министерства духовных дел и народного просвещения и Российского Библейского общества, и возглавлявшего их масона кн. А. Н. Голицына, который являлся, по его мнению, одним из виновников упадка нравственности, «разгула свободомыслия» и антиправославного мистицизма в России. В 20-е XIX в. Шишков стал одним из главных идеологов «русской православной партии», которая начала борьбу с Голицыным и в которую также входили А. А. Аракчеев, митр. Серафим (Глаголевский), архим. Фотий (Спасский), М. Л. Магницкий и ряд др. менее известных фигур. Им удалось добиться отставки Голицына. 15 мая 1824 Шишков был назначен на пост министра народного просвещения и главнокомандующего делами иностранных вероисповеданий. В сент.-нояб. 1824 он представил имп. Александру I несколько записок, обосновывавших необходимость закрытия Библейского общества. Шишков возражал против переводов Свящ. Писания с церковнославянского на современный литературный язык, видя в этом кощунственный перевод сакральных текстов с «языка Церкви» на «язык театра». Он смог добиться запрета катехизиса митр. Филарета (Дроздова), поскольку тот был написан на литературном, а не на церковнославянском языке. Шишков также доказывал необходимость изъятия из обращения и уничтожения книг, изданных Библейским обществом. Стараниями Шишкова и его единомышленников к к. 1824 практически прекратили свою работу «Известия» общества, остановился перевод Библии, а в 1825 было прервано издание Библии на русском языке. Окончательно деятельность Библейского общества была ликвидирована в царствование Николая I, под впечатлением событий 14 дек. 1825. Шишков был членом Верховного суда над декабристами и, будучи человеком милосердным, выступил за некоторое смягчение наказаний для государственных преступников, что, однако, во внимание принято не было.
Стараниями Шишкова 10 июня 1826 был принят новый устав о цензуре (на либеральном жаргоне - «чугунный»). Согласно этому уставу запрещались все исторические сочинения, если в них оказывалось неблагоприятное расположение к монархическому правлению, запрещались любые попытки прямого или косвенного оправдания каких-либо государственных возмущений, специально оговаривалось запрещение сочинений Руссо, Дидро, Монтескье, Гельвеция и др. французских «просветителей». Авторам вменялось в обязанность выводить «спасительные поучения» из рассказов о революции и обнаруживать благоприятное расположение к монархическому правлению. Устав, направленный прежде всего против распространения революционных и мистических идей, вызвал недовольство в либерально-масонских кругах. В 1828 шишковский цензурный устав был ослаблен.
Политические убеждения и литературные интересы Шишкова заставляли его принимать близко к сердцу вопросы народного просвещения. Отсутствие национального духа было источником ложного направления всей русской послепетровской культуры. Главную задачу воспитания Шишков видел в том, чтобы вложить в душу ребенка «огонь народной гордости», «огонь любви к Отечеству», и это могло бы обеспечить, с его точки зрения, только воспитание национальное, развивающее знания на родной почве, на родном языке. Народное образование должно быть национальным - такой был основной идеал Шишкова. Новая учебная система должна была основываться на следующих принципах: «Воспитание народное во всей империи нашей, несмотря на разность вер, ниже языков должно быть русское… Все науки должны быть очищены от всяких не принадлежащих к ним и вредных умствований. Излишнее множество и великое разнообразие учебных предметов должно быть благоразумно ограничено…» Предпочтение должно было отдаваться преподаванию русского языка, отечественной истории и права. «Устав гимназий и училищ уездных и приходских», утвержденный окончательно 8 дек. 1828, считался одним из главных плодов шишковского министерства. В отличие от либерального устава 1804 в основе нового устава лежала идея сословного образования. На посту министра народного просвещения Шишков пробыл 4 года. В к. апр. 1828 он был освобожден от этой должности «по преклонности лет и по расстроенному здоровью», сохранив звание члена Государственного совета и Президента Российской академии.
В последние годы жизни он занимался еще своими филологическими изысканиями и др. трудами, но деятельность его постепенно угасала. Он был похоронен в Лазаревской церкви Александро-Невской лавры в Петербурге.
Шишков был активным публицистом, честным политическим деятелем. Пушкин оставил о Шишкове чеканные строки:
«Сей старец дорог нам: друг чести и народа,
Он славен славою двенадцатого года».
Идеи Шишкова оказали значительное влияние на литературу, просвещение, политику, идеологию. Несомненно, знаменитая уваровская формула: Православие, Самодержавие, Народность восходит к идеям Шишкова. Русский патриот Шишков по праву может считаться одним из великих людей своего времени.
Минаков А.
Использованы материалы сайта Большая энциклопедия русского народа - http://www.rusinst.ru
Сочинения:
Собрание сочинений и переводов: Ч. 1-17. СПб., 1818-1839; Записки, мнения и переписка адмирала Шишкова. Издание Киселева и Ю. Самарина. Берлин, 1870. Т. 1-2; Краткие записки адмирала А. Шишкова, веденные им во время пребывания его при блаженной памяти государе императоре Александре I в бывшую с французами в 1812 и последующих годах войну. СПб., 1831; Рассуждение о красноречии Священного писания, и о том, в чем состоит богатство, обилие, красота и сила российского языка, и какими средствами оный еще более распространить, обогатить и усовершенствовать можно, читанное в годичное Императорской Российской академии собрание, бывшее в 3-й день декабря 1810 г. Сочинение члена Академии Александра Шишкова, и оною Академиею издано. СПб., 1811. Собрание Высочайших Манифестов, Грамот, Указов, Рескриптов, приказов войскам и разных извещений, последовавших в течение 1812, 1813, 1814, 1815 и 1816 годов. Издал А. С. Ш. СПб., 1816.
Литература:
Аксаков С. Т. Воспоминания об А. С. Шишкове // Собр. соч.: в 5 т. М., 1986. Т. 2; Карпец В. Муж отечестволюбивый. Историко-литературный очерк. М., 1987; Кочубинский А. А. Начальные годы русского славяноведения. Адмирал Шишков и канцлер Румянцев. Одесса 1887-88; Логинов М. Н. «Беседа любителей русского слова» // Современник. 1856. Т. LVII. № 5. отд. 5, Также: Соч. Т. 1. М., 1915; Палицын Н. А. Манифесты, написанные Шишковым в Отечественную войну, и патриотическое их значение //Русская старина. 1912. Июнь; Пржецлавецкий О. А. А. С. Шишков. Воспоминания о нем // Русская старина. 1975. № 13; Сербинович К. С. А. С. Шишков // Там же. 1896. № 9; Стоюнин В. Я. А. С. Шишков // Исторические сочинения. СПб., 1880. Ч. 1; Филатова-Шишкова В. «Неугомонный русопят». К 160-летию со дня смерти адмирала, министра народного просвещения, писателя и государственного деятеля Александра Семеновича Шишкова // Наш современник. 2001. № 4; Щебальский П. К. А. С. Шишков, его союзники и противники // Русский вестник. 1870. № 11.
Шишков Александр Семёнович
Военный и политический деятель, писатель Александр Семёнович Шишков родился 20 марта 1754 года в Москве. Известный российский идеолог периода Отечественной войны 1812 года, убеждённый консерватор, основоположник издания цензурного охранительного устава 1826 года, президент Российской академии и военный адмирал.
А.С. Шишков родился и вырос в патриархальной семье военного инженера-поручика Шишкова Семёна Никифоровича и его жены Прасковьи Николаевны. Образованием сына родители занимались самостоятельно, с раннего детства прививая ему веру в бога, патриотизм, любовь к природе, человеколюбие. Мировоззрение маленького Шишкова сформировалось под влиянием прочтения церковной и военной литературы.
В сентябре 1776 года А.С. Шишков поступает в Морской кадетский корпус. После трёх лет учёбы был зачислен в гардемарины, неоднократно принимал участие в учебных плаваниях, в 1772 году Шишков получил звание мичмана. Успешно окончив обучение, получил предложение от руководства кадетского корпуса остаться в качестве преподавателя. Последующие двадцать лет жизнь Шишкова проходила в морских плаваниях и в учебных аудиториях.
Педагогическая деятельность Александра Шишкова была прервана в 1788 году войной со Швецией. Он принимал участие в Гогландском, Эландском, Ревельском, Красногорском сражениях.
За преданность и храбрость, проявленные в боевых действиях был награждён императрицей Екатериной II золотой саблей и золотой табакеркой, осыпанной бриллиантами. После окончания войны Александр Семёнович Шишков вернулся к службе в морском корпусе и своим научным трудам по морскому делу. В 1793 году издаётся выполненный Шишковым полный перевод «Морского искусства». Автор преподнёс, свою книгу князю Павлу Петровичу, в те годы занимавшего должность генерал-адмирала, чем завоевал расположение цесаревича. Спустя некоторое время Шишков был назначен на Черноморский флот правителем канцелярии начальника флота и портов П. А. Зубова.
Зайдя на престол, Павел немедленно возвратил Шишкова в Петербург и назначил его в капитаны I-го ранга. За время своей карьеры Шишков дослужился до вице-адмирала. Внешне его служба складывалась удачно, но изменчивая натура императора Павла делала все достигнутые успехи весьма неустойчивыми, Шишкову пришлось пережить гнев монарха. Его изгнали из двора. Утешение он нашёл в научной деятельности в Российской академии. В это время им написан лингвистический труд «Сочинения и переводы», перевод «Слова о полку Игореве», «Рассуждения о любви к отечеству». В свободное время Шишков проводит частные собрания литераторов под названием «Беседы любителей русского слова». Всё же, несмотря на охлаждение императора, карьера адмирала продолжала развиваться. За заслуги перед отечеством он был дважды удостоен Ордена святой Анны I и II степени.
Приближалась война 1812 года, император Александр, изучив труд Шишкова «Рассуждения о любви к отечеству», принял решение призвать его к работе, предложив ему написать манифест о рекрутском наборе на войну. Поручение императора было сопряжено с назначением Шишкова на должность госсекретаря. Он успешно совмещал службу с работой в Российской Академии, президентом которой он являлся с 1813 года и до самой смерти. Преданно отслужив Александру, в 1824 году Шишков был произведён в чин адмирала. На этом его военная карьера закончилась.
Александр Семёнович Шишков активно высказывался против деятельности Министерства просвещения и духовных дел, возглавляемого князем А. Н. Голицыным. Он называл его главным виновником нравственного упадка, «разгула свободомыслия» и царящего в России антиправославного мистицизма. В 1824 году Шишкову удалось добиться отставки А.Н. Голицына. Пост министра просвещения и управляющего вопросами иностранных вероисповеданий был доверен Шишкову. Будучи министром, он разработал Устав о цензуре, который был утверждён в июне 1826 года. Согласно этому уставу, строго запрещались все сочинения, в которых негативно освещалось монархическое правление, был наложен запрет на сочинения Руссо, Монтескьё, Дидро, Гельвеция и многих других «просветителей», чьи труды могли вызвать революционные и мистические движения в массах. Главным достоянием министра Шишкова считается Устав училищ и гимназий, в основу которого заложена идея сословного образования.
