Отрывок из поэмы "Гуляй-поле"
Еще закон не отвердел,
Страна шумит, как непогода.
Хлестнула дерзко за предел
Нас отравившая свобода.
Россия! Сердцу милый край!
Душа сжимается от боли.
Уж сколько лет не слышит поле
Петушье пенье, песий лай.
Уж сколько лет наш тихий быт
Утратил мирные глаголы.
Как оспой, ямами копыт
Изрыты пастбища и долы.
Немолчный топот, громкий стон,
Визжат тачанки и телеги.
Ужель я сплю и вижу сон,
Что с копьями со всех сторон
Нас окружают печенеги?
Не сон, не сон, я вижу въявь,
Ничем не усыпленным взглядом,
Как, лошадей пуская вплавь,
Отряды скачут за отрядом.
Куда они? И где война?
Степная водь не внемлет слову.
Не знаю, светит ли луна
Иль всадник обронил подкову?
Все спуталось...
Но понял взор:
Страну родную в край из края,
Огнем и саблями сверкая,
Междоусобный рвет раздор.
. . . . . . . . . . . . . . .
Россия -
Страшный, чудный звон.
В деревьях березь, в цветь - подснежник.
Откуда закатился он,
Тебя встревоживший мятежник?
Суровый гений! Он меня
Влечет не по своей фигуре.
Он не садился на коня
И не летел навстречу буре.
Сплеча голов он не рубил,
Не обращал в побег пехоту.
Одно в убийстве он любил -
Перепелиную охоту.
Для нас условен стал герой,
Мы любим тех, что в черных масках,
А он с сопливой детворой
Зимой катался на салазках.
И не носил он тех волос,
Что льют успех на женщин томных, -
Он с лысиною, как поднос,
Глядел скромней из самых скромных.
Застенчивый, простой и милый,
Он вроде сфинкса предо мной.
Я не пойму, какою силой
Сумел потрясть он шар земной?
Но он потряс...
Шуми и вей!
Крути свирепей, непогода,
Смывай с несчастного народа
Позор острогов и церквей.
. . . . . . . . . . . . . . .
Была пора жестоких лет,
Нас пестовали злые лапы.
На поприще крестьянских бед
Цвели имперские сатрапы.
. . . . . . . . . . . . . . .
Монархия! Зловещий смрад!
Веками шли пиры за пиром,
И продал власть аристократ
Промышленникам и банкирам.
Народ стонал, и в эту жуть
Страна ждала кого-нибудь...
И он пришел.
. . . . . . . . . . . . . . . .
Он мощным словом
Повел нас всех к истокам новым.
Он нам сказал: "Чтоб кончить муки,
Берите все в рабочьи руки.
Для вас спасенья больше нет -
Как ваша власть и ваш Совет".
И мы пошли под визг метели,
Куда глаза его глядели:
Пошли туда, где видел он
Освобожденье всех племен...
. . . . . . . . . . . . . . . . .
И вот он умер...
Плач досаден.
Не славят музы голос бед.
Из меднолающих громадин
Салют последний даден, даден.
Того, кто спас нас, больше нет.
Его уж нет, а те, кто вживе,
А те, кого оставил он,
Страну в бушующем разливе
Должны заковывать в бетон.
Для них не скажешь:
"Л е н и н умер!"
Их смерть к тоске не привела.
. . . . . . . . . . . . . . . . .
Еще суровей и угрюмей
Они творят его дела...
«Последняя любовь» Федора Тютчева
О, как на склоне наших лет Нежней мы любим и суеверней… Сияй, сияй, прощальный свет Любви последней, зари вечерней! Полнеба обхватила тень, Лишь там, на западе, бродит сиянье,— Помедли, помедли, вечерний день, Продлись, продлись, очарованье. Пускай скудеет в жилах кровь, Но в сердце не скудеет нежность… О ты, последняя любовь! Ты и блаженство и безнадежность. (Между 1852–1854)
Последняя любовь
«Из длинного списка имён, желанных сердцу поэта, нам известны только четыре имени, и только одно русское! Но это единственное русское имя стало роковым для Тютчева. Им определилось всё самое значительное в его любовной лирике» (из биографии Фёдора Ивановича Тютчева).
Три имени — это Амалия Крюднер (Адлерберг), Элеонора Петерсон (первая жена поэта) и Эрнестина фон Дернберг (вторая жена).
Единственное русское имя принадлежит Елене Александровне Денисьевой (1826–1864), невенчанной жене Тютчева и матери троих его детей, вдохновительнице известного всем любителям русской поэзии «денисьевского» цикла его стихотворений.
Я не буду рассказывать здесь о бурной и одновременно трагической жизни Ф. И. Тютчева (5.12.1803–15.07.1873), о его браках и любовных историях — об этом написано достаточно. Просто несколько строк в качестве фона для нашего «стихотворения дня».
Итак, Фёдор Иванович впервые увидел Елену Денисьеву 15 июля 1850-го года, почти в 47 лет. Ей шёл 24-й год.
Она родилась в Курске, в 1826 году, в старинной обедневшей дворянской семье, рано потеряла мать. Елена Денисьева, племянница инспектрисы Смольного института и его выпускница, была дружна со старшими дочерьми Тютчева и в их доме встретила свою любовь, ради которой пожертвовала положением в обществе, возможностью стать фрейлиной, пожертвовала друзьями и родственниками (говорят, отец её проклял). Но только во время нечастых путешествий за границу она могла считаться Тютчевой — ведь брак поэта с Эрнестиной не расторгался. А у Елены за 14 лет родилась дочь и двое сыновей.
«У него, например, было две жены, от коих было шесть детей, две долгие связи, от которых было ещё пять детей, и четыре больших романа. Но ни одна из этих женщин не «приобрела» его вполне, не могла бы, думаю, уверенно сказать: он мой, только мой…
Называл минутные увлечения свои «васильковыми дурачествами»…
— Любимый! Накинь плед. Я тебе помогу!
«Любимый» — именно так стала звать его под конец жизни жена Эрнестина. Ещё называла Тютчева «чаровник». «Чаровник — счастливый человек, — писала дочерям, — ибо все от него в восторге…» (Вячеслав Недошивин, «Новая газета», 1 декабря 2003 года).
В 1837 году Тютчев писал родителям о своей жене Элеоноре: «… Никогда ни один человек не любил другого так, как она меня… не было ни одного дня в её жизни, когда ради моего благополучия она не согласилась бы, не колеблясь ни мгновенья, умереть за меня» .
«Мама как раз та женщина, которая нужна папа, — любящая непоследовательно, слепо и долготерпеливо. Чтобы любить папа, зная его и понимая… нужно быть святой, совершенно отрешённой от всего земного» , — писала о жене Тютчева, Эрнестине, его старшая дочь от первого брака.
И сам поэт о Елене Денисьевой:
Любила ты, и так, как ты любить — Нет, никому ещё не удавалось!
«Я не знаю никого, кто был менее чем я, достоин любви, — сказал как-то Тютчев о боготворивших его женщинах. — Поэтому, когда я становился объектом чьей-нибудь любви, это всегда меня изумляло»
О нежности
«О, как на склоне наших лет нежней мы любим и суеверней…» — именно эта фраза заставила меня провести небольшое исследование о нежности. Этот новый мотив в лирике 50-летнего Тютчева отметил в своём стихотворении «Последняя любовь» и 74-летний Илья Эренбург: «И нежность оказалась внове…».
«Я высоко ценю в актёре темперамент. Но у нежности нет темперамента. А нежность важнее любви» (Елена Камбурова, певица).
«Любовь рано или поздно исчезает, тогда как нежность неизбежна» (Жак Брель, певец).
«Вот и всё… Больше я ничего не прибавлю, потому что боюсь стать печальной, а значит, злой и потому, что не решаюсь признаться тебе в тех сумасшедших мечтах, которые неизбежны, когда любишь и когда любовь огромна, а нежность беспредельна» (Анри Барбюс, «Нежность»).
Давид Самойлов:
Жалость нежная пронзительней любви. Состраданье в ней преобладает. В лад другой душе душа страдает. Себялюбье сходит с колеи. Страсти, что недавно бушевали И стремились всё снести вокруг, Утихают, возвышаясь вдруг До самоотверженной печали.
«Кто познал нежность, тот обречён. Копьё Архангела пронзило его душу. И уже не будет душе этой ни покоя, ни меры никогда! Нежность — самый кроткий, самый робкий, божественный лик любви» (Фаина Георгиевна Раневская).
Белла Ахмадулина, 1974 год:
Любовь к любимому есть нежность ко всем вблизи и вдалеке.
И всё же у меня создалось ощущение, что у мужчин до определённого возраста преобладают, по выражению Анны Ахматовой, «несытые взгляды», и только на склоне лет они приходят к неизбежности нежности.
Анна Ахматова, декабрь 1913 года:
Настоящую нежность не спутаешь Ни с чем, и она тиха…
В декабре 1913 года Анне Ахматовой было 24 года.
У Марины Цветаевой, например, уже в ранних стихотворениях, скорее, именно в ранних, это слово встречается очень часто. Белла Ахмадулина написала свои строки о любви и нежности в 37 лет, но это не впервые — просто они очень афористичны.
И ещё мне кажется, что не только нежность — «это самый кроткий, самый робкий, божественный лик любви». Ведь издавна в России говорили — жалеет, значит, любит.
«Мне всех жаль» — и эта фраза, произнесённая в определённом контексте, свидетельствует о том же самом — о «божественных ликах любви» — очищенных, несуетных, возвышенных до самоотверженной печали.
Палома, апрель 2007 года
