Прежде, давно, в лета моей юности, в лета невозвратно мелькнувшего моего детства, мне было весело подъезжать в первый раз к незнакомому месту: все равно, была ли то деревушка, бедный уездный городишка, село ли, слободка, – любопытного много открывал в нем детский любопытный взгляд. Всякое строение, все, что носило только на себе напечатленье какой-нибудь заметной особенности, – все останавливало меня и поражало. Каменный ли казенный дом, известной архитектуры с половиною фальшивых окон, один-одинешенек торчавший среди бревенчатой тесаной кучи одноэтажных мещанских обывательских домиков, круглый ли правильный купол, весь обитый листовым белым железом, вознесенный над выбеленною, как снег, новою церковью, рынок ли, франт ли уездный, попавшийся среди города, – ничто не ускользало от свежего тонкого вниманья, и, высунувши нос из походной телеги своей, я глядел и на невиданный дотоле покрой какого-нибудь сюртука, и на деревянные ящики с гвоздями, с серой, желтевшей вдали, с изюмом и мылом, мелькавшие из дверей овощной лавки вместе с банками высохших московских конфект, глядел и на шедшего в стороне пехотного офицера, занесенного бог знает из какой губернии на уездную скуку, и на купца, мелькнувшего в сибирке на беговых дрожках, и уносился мысленно за ними в бедную жизнь их. Уездный чиновник пройди мимо – я уже и задумывался: куда он идет, на вечер ли к какому-нибудь своему брату или прямо к себе домой, чтобы, посидевши с полчаса на крыльце, пока не совсем еще сгустились сумерки, сесть за ранний ужин с матушкой, с женой, с сестрой жены и всей семьей, и о чем будет веден разговор у них в то время, когда дворовая девка в монистах или мальчик в толстой куртке принесет уже после супа сальную свечу в долговечном домашнем подсвечнике. Подъезжая к деревне какого-нибудь помещика, я любопытно смотрел на высокую узкую деревянную колокольню или широкую темную деревянную старую церковь. Заманчиво мелькали мне издали сквозь древесную зелень красная крыша и белые трубы помещичьего дома, и я ждал нетерпеливо, пока разойдутся на обе стороны заступавшие его сады и он покажется весь с своею, тогда, увы! вовсе не пошлою, наружностью; и по нем старался я угадать, кто таков сам помещик, толст ли он, и сыновья ли у него, или целых шестеро дочерей с звонким девическим смехом, играми и вечною красавицей меньшею сестрицей, и черноглазы ли они, и весельчак ли он сам или хмурен, как сентябрь в последних числах, глядит в календарь да говорит про скучную для юности рожь и пшеницу.
Теперь равнодушно подъезжаю ко всякой незнакомой деревне и равнодушно гляжу на ее пошлую наружность; моему охлажденному взору неприютно, мне не смешно, и то, что пробудило бы в прежние годы живое движенье в лице, смех и немолчные речи, то скользит теперь мимо, и безучастное молчание хранят мои недвижные уста. О моя юность! о моя свежесть!
Покамест Чичиков думал и внутренне посмеивался над прозвищем, отпущенным мужиками Плюшкину, он не заметил, как въехал в средину обширного села со множеством изб и улиц. Скоро, однако же, дал заметить ему это препорядочный толчок, произведенный бревенчатою мостовою, пред которою городская каменная была ничто. Эти бревна, как фортепьянные клавиши, подымались то вверх, то вниз, и необерегшийся ездок приобретал или шишку на затылок, или синее пятно на лоб, или же случалось своими собственными зубами откусить пребольно хвостик собственного же языка. Какую-то особенную ветхость заметил он на всех деревенских строениях: бревно на избах было темно и старо; многие крыши сквозили, как решето; на иных оставался только конек вверху да жерди по сторонам в виде ребр. Кажется, сами хозяева снесли с них дранье и тес, рассуждая, и, конечно, справедливо, что в дождь избы не кроют, а в вёдро и сама не каплет, бабиться же в ней незачем, когда есть простор и в кабаке, и на большой дороге, – словом, где хочешь. Окна в избенках были без стекол, иные были заткнуты тряпкой или зипуном; балкончики под крышами с перилами, неизвестно для каких причин делаемые в иных русских избах, покосились и почернели даже не живописно. Из-за изб тянулись во многих местах рядами огромные клади хлеба, застоявшиеся, как видно, долго; цветом походили они на старый, плохо выжженный кирпич, на верхушке их росла всякая дрянь, и даже прицепился сбоку кустарник. Хлеб, как видно, был господский. Из-за хлебных кладей и ветхих крыш возносились и мелькали на чистом воздухе, то справа, то слева, по мере того как бричка делала повороты, две сельские церкви, одна возле другой: опустевшая деревянная и каменная, с желтенькими стенами, испятнанная, истрескавшаяся. Частями стал выказываться господский дом и наконец глянул весь в том месте, где цепь изб прервалась и наместо их остался пустырем огород или капустник, обнесенный низкою, местами изломанною городьбою. Каким-то дряхлым инвалидом глядел сей странный замок, длинный, длинный непомерно. Местами был он в один этаж, местами в два; на темной крыше, не везде надежно защищавшей его старость, торчали два бельведера, один против другого, оба уже пошатнувшиеся, лишенные когда-то покрывавшей их краски. Стены дома ощеливали местами нагую штукатурную решетку и, как видно, много потерпели от всяких непогод, дождей, вихрей и осенних перемен. Из окон только два были открыты, прочие были заставлены ставнями или даже забиты досками. Эти два окна, с своей стороны, были тоже подслеповаты; на одном из них темнел наклеенный треугольник из синей сахарной бумаги.
Старый, обширный, тянувшийся позади дома сад, выходивший за село и потом пропадавший в поле, заросший и заглохлый, казалось, один освежал эту обширную деревню и один был вполне живописен в своем картинном опустении. Зелеными облаками и неправильными трепетолистными куполами лежали на небесном горизонте соединенные вершины разросшихся на свободе дерев. Белый колоссальный ствол березы, лишенный верхушки, отломленной бурею или грозою, подымался из этой зеленой гущи и круглился на воздухе, как правильная мраморная сверкающая колонна; косой остроконечный излом его, которым он оканчивался кверху вместо капители, темнел на снежной белизне его, как шапка или черная птица. Хмель, глушивший внизу кусты бузины, рябины и лесного орешника и пробежавший потом по верхушке всего частокола, взбегал наконец вверх и обвивал до половины сломленную березу. Достигнув середины ее, он оттуда свешивался вниз и начинал уже цеплять вершины других дерев или же висел на воздухе, завязавши кольцами свои тонкие цепкие крючья, легко колеблемые воздухом. Местами расходились зеленые чащи, озаренные солнцем, и показывали неосвещенное между них углубление, зиявшее, как темная пасть; оно было все окинуто тенью, и чуть-чуть мелькали в черной глубине его: бежавшая узкая дорожка, обрушенные перилы, пошатнувшаяся беседка, дуплистый дряхлый ствол ивы, седой чапыжник , густой щетиною вытыкавший из-за ивы иссохшие от страшной глушины, перепутавшиеся и скрестившиеся листья и сучья, и, наконец, молодая ветвь клена, протянувшая сбоку свои зеленые лапы-листы, под один из которых забравшись бог весть каким образом, солнце превращало его вдруг в прозрачный и огненный, чудно сиявший в этой густой темноте. В стороне, у самого края сада, несколько высокорослых, не вровень другим, осин подымали огромные вороньи гнезда на трепетные свои вершины. У иных из них отдернутые и не вполне отделенные ветви висели вниз вместе с иссохшими листьями. Словом, все было хорошо, как не выдумать ни природе, ни искусству, но как бывает только тогда, когда они соединятся вместе, когда по нагроможденному, часто без толку, труду человека пройдет окончательным резцом своим природа, облегчит тяжелые массы, уничтожит грубоощутительную правильность и нищенские прорехи, сквозь которые проглядывает нескрытый, нагой план, и даст чудную теплоту всему, что создалось в хладе размеренной чистоты и опрятности.
Сделав один или два поворота, герой наш очутился наконец перед самым домом, который показался теперь еще печальнее. Зеленая плесень уже покрыла ветхое дерево на ограде и воротах. Толпа строений: людских, амбаров, погребов, видимо ветшавших, – наполняла двор; возле них направо и налево видны были ворота в другие дворы. Все говорило, что здесь когда-то хозяйство текло в обширном размере, и все глядело ныне пасмурно. Ничего не заметно было оживляющего картину: ни отворявшихся дверей, ни выходивших откуда-нибудь людей, никаких живых хлопот и забот дома! Только одни главные ворота были растворены, и то потому, что въехал мужик с нагруженною телегою, покрытою рогожею, показавшийся как бы нарочно для оживления сего вымершего места; в другое время и они были заперты наглухо, ибо в железной петле висел замок-исполин. У одного из строений Чичиков скоро заметил какую-то фигуру, которая начала вздорить с мужиком, приехавшим на телеге. Долго он не мог распознать, какого пола была фигура: баба или мужик. Платье на ней было совершенно неопределенное, похожее очень на женский капот, на голове колпак, какой носят деревенские дворовые бабы, только один голос показался ему несколько сиплым для женщины. «Ой, баба! – подумал он про себя и тут же прибавил: – ой, нет!» – «Конечно, баба!» – наконец сказал он, рассмотрев попристальнее. Фигура с своей стороны глядела на него тоже пристально. Казалось, гость был для нее в диковинку, потому что она обсмотрела не только его, но и Селифана, и лошадей, начиная с хвоста и до морды. По висевшим у ней за поясом ключам и по тому, что она бранила мужика довольно поносными словами, Чичиков заключил, что это, верно, ключница.
– Послушай, матушка, – сказал он, выходя из брички, – что барин?..
– Нет дома, – прервала ключница, не дожидаясь окончания вопроса, и потом, спустя минуту, прибавила: – А что вам нужно?
– Есть дело!
– Идите в комнаты! – сказала ключница, отворотившись и показав ему спину, запачканную мукою, с большой прорехою пониже.
Он вступил в темные широкие сени, от которых подуло холодом, как из погреба. Из сеней он попал в комнату, тоже темную, чуть-чуть озаренную светом, выходившим из-под широкой щели, находившейся внизу двери. Отворивши эту дверь, он наконец очутился в свету и был поражен представшим беспорядком. Казалось, как будто в доме происходило мытье полов и сюда на время нагромоздили всю мебель. На одном столе стоял даже сломанный стул, и рядом с ним часы с остановившимся маятником, к которому паук уже приладил паутину. Тут же стоял прислоненный боком к стене шкаф с старинным серебром, графинчиками и китайским фарфором. На бюре, выложенном перламутною мозаикой, которая местами уже выпала и оставила после себя одни желтенькие желобки, наполненные клеем, лежало множество всякой всячины: куча исписанных мелко бумажек, накрытых мраморным позеленевшим прессом с яичком наверху, какая-то старинная книга в кожаном переплете с красным обрезом, лимон, весь высохший, ростом не более лесного ореха, отломленная ручка кресел, рюмка с какою-то жидкостью и тремя мухами, накрытая письмом, кусочек сургучика, кусочек где-то поднятой тряпки, два пера, запачканные чернилами, высохшие, как в чахотке, зубочистка, совершенно пожелтевшая, которою хозяин, может быть, ковырял в зубах своих еще до нашествия на Москву французов.
По стенам навешано было весьма тесно и бестолково несколько картин: длинный пожелтевший гравюр какого-то сражения, с огромными барабанами, кричащими солдатами в треугольных шляпах и тонущими конями, без стекла, вставленный в раму красного дерева с тоненькими бронзовыми полосками и бронзовыми же кружками по углам. В ряд с ними занимала полстены огромная почерневшая картина, писанная масляными красками, изображавшая цветы, фрукты, разрезанный арбуз, кабанью морду и висевшую головою вниз утку. С середины потолка висела люстра в холстинном мешке, от пыли сделавшаяся похожею на шелковый кокон, в котором сидит червяк. В углу комнаты была навалена на полу куча того, что погрубее и что недостойно лежать на столах. Что именно находилось в куче, решить было трудно, ибо пыли на ней было в таком изобилии, что руки всякого касавшегося становились похожими на перчатки; заметнее прочего высовывался оттуда отломленный кусок деревянной лопаты и старая подошва сапога. Никак бы нельзя было сказать, чтобы в комнате сей обитало живое существо, если бы не возвещал его пребыванье старый, поношенный колпак, лежавший на столе. Пока он рассматривал все странное убранство, отворилась боковая дверь и взошла та же самая ключница, которую встретил он на дворе. Но тут увидел он, что это был скорее ключник, чем ключница: ключница, по крайней мере, не бреет бороды, а этот, напротив того, брил, и, казалось, довольно редко, потому что весь подбородок с нижней частью щеки походил у него на скребницу из железной проволоки, какою чистят на конюшне лошадей. Чичиков, давши вопросительное выражение лицу своему, ожидал с нетерпеньем, что хочет сказать ему ключник. Ключник тоже с своей стороны ожидал, что хочет ему сказать Чичиков. Наконец последний, удивленный таким странным недоумением, решился спросить:
– Что ж барин? у себя, что ли?
– Здесь хозяин, – сказал ключник.
– Где же? – повторил Чичиков.
– Что, батюшка, слепы-то, что ли? – спросил ключник. – Эхва! А вить хозяин-то я!
Здесь герой наш поневоле отступил назад и поглядел на него пристально. Ему случалось видеть немало всякого рода людей, даже таких, каких нам с читателем, может быть, никогда не придется увидать; но такого он еще не видывал. Лицо его не представляло ничего особенного; оно было почти такое же, как у многих худощавых стариков, один подбородок только выступал очень далеко вперед, так что он должен был всякий раз закрывать его платком, чтобы не заплевать; маленькие глазки еще не потухнули и бегали из-под высоко выросших бровей, как мыши, когда, высунувши из темных нор остренькие морды, насторожа уши и моргая усом, они высматривают, не затаился ли где кот или шалун мальчишка, и нюхают подозрительно самый воздух. Гораздо замечательнее был наряд его: никакими средствами и стараньями нельзя бы докопаться, из чего состряпан был его халат: рукава и верхние полы до того засалились и залоснились, что походили на юфть , какая идет на сапоги; назади вместо двух болталось четыре полы, из которых охлопьями лезла хлопчатая бумага. На шее у него тоже было повязано что-то такое, которого нельзя было разобрать: чулок ли, подвязка ли, или набрюшник, только никак не галстук. Словом, если бы Чичиков встретил его, так принаряженного, где-нибудь у церковных дверей, то, вероятно, дал бы ему медный грош. Ибо к чести героя нашего нужно сказать, что сердце у него было сострадательно и он не мог никак удержаться, чтобы не подать бедному человеку медного гроша. Но пред ним стоял не нищий, пред ним стоял помещик. У этого помещика была тысяча с лишком душ, и попробовал бы кто найти у кого другого столько хлеба зерном, мукою и просто в кладях, у кого бы кладовые, амбары и сушилы загромождены были таким множеством холстов, сукон, овчин выделанных и сыромятных, высушенными рыбами и всякой овощью, или губиной . Заглянул бы кто-нибудь к нему на рабочий двор, где наготовлено было на запас всякого дерева и посуды, никогда не употреблявшейся, – ему бы показалось, уж не попал ли он как-нибудь в Москву на щепной двор, куда ежедневно отправляются расторопные тещи и свекрухи, с кухарками позади, делать свои хозяйственные запасы и где горами белеет всякое дерево – шитое, точеное, лаженое и плетёное; бочки, пересеки, ушаты, лагуны , жбаны с рыльцами и без рылец, побратимы, лукошки, мыкольники , куда бабы кладут свои мочки и прочий дрязг, коробья из тонкой гнутой осины, бураки из плетеной берестки и много всего, что идёт на потребу богатой и бедной Руси. На что бы, казалось, нужна была Плюшкину такая гибель подобных изделий? во всю жизнь не пришлось бы их употребить даже на два таких имения, какие были у него, – но ему и этого казалось мало. Не довольствуясь сим, он ходил еще каждый день по улицам своей деревни, заглядывал под мостики, под перекладины и все, что ни попадалось ему: старая подошва, бабья тряпка, железный гвоздь, глиняный черепок, – все тащил к себе и складывал в ту кучу, которую Чичиков заметил в углу комнаты. «Вон уже рыболов пошел на охоту!» – говорили мужики, когда видели его, идущего на добычу. И в самом деле, после него незачем было мести улицу: случилось проезжавшему офицеру потерять шпору, шпора эта мигом отправилась в известную кучу; если баба, как-нибудь зазевавшись у колодца, позабывала ведро, он утаскивал и ведро. Впрочем, когда приметивший мужик уличал его тут же, он не спорил и отдавал похищенную вещь; но если только она попадала в кучу, тогда все кончено: он божился, что вещь его, куплена им тогда-то, у того-то или досталась от деда. В комнате своей он подымал с пола все, что ни видел: сургучик, лоскуток бумажки, перышко, и все это клал на бюро или на окошко.
Герой «Мертвых душ» Плюшкин. Рисунок Кукрыниксов
А ведь было время, когда он только был бережливым хозяином! был женат и семьянин, и сосед заезжал к нему пообедать, слушать и учиться у него хозяйству и мудрой скупости. Все текло живо и совершалось размеренным ходом: двигались мельницы, валяльни, работали суконные фабрики, столярные станки, прядильни; везде во все входил зоркий взгляд хозяина и, как трудолюбивый паук, бегал хлопотливо, но расторопно, по всем концам своей хозяйственной паутины. Слишком сильные чувства не отражались в чертах лица его, но в глазах был виден ум; опытностию и познанием света была проникнута речь его, и гостю было приятно его слушать; приветливая и говорливая хозяйка славилась хлебосольством; навстречу выходили две миловидные дочки, обе белокурые и свежие, как розы; выбегал сын, разбитной мальчишка, и целовался со всеми, мало обращая внимания на то, рад ли или не рад был этому гость. В доме были открыты все окна, антресоли были заняты квартирою учителя-француза, который славно брился и был большой стрелок: приносил всегда к обеду тетерек или уток, а иногда и одни воробьиные яйца, из которых заказывал себе яичницу, потому что больше в целом доме никто ее не ел. На антресолях жила также его компатриотка, наставница двух девиц. Сам хозяин являлся к столу в сюртуке, хотя несколько поношенном, но опрятном, локти были в порядке: нигде никакой заплаты. Но добрая хозяйка умерла; часть ключей, а с ними мелких забот, перешла к нему. Плюшкин стал беспокойнее и, как все вдовцы, подозрительнее и скупее. На старшую дочь Александру Степановну он не мог во всем положиться, да и был прав, потому что Александра Степановна скоро убежала с штабс-ротмистром, бог весть какого кавалерийского полка, и обвенчалась с ним где-то наскоро в деревенской церкви, зная, что отец не любит офицеров по странному предубеждению, будто бы все военные картежники и мотишки. Отец послал ей на дорогу проклятие, а преследовать не заботился. В доме стало еще пустее. Во владельце стала заметнее обнаруживаться скупость, сверкнувшая в жестких волосах его седина, верная подруга ее, помогла ей еще более развиться; учитель-француз был отпущен, потому что сыну пришла пора на службу; мадам была прогнана, потому что оказалась не безгрешною в похищении Александры Степановны; сын, будучи отправлен в губернский город, с тем чтобы узнать в палате, по мнению отца, службу существенную, определился вместо того в полк и написал к отцу уже по своем определении, прося денег на обмундировку; весьма естественно, что он получил на это то, что называется в простонародии шиш. Наконец последняя дочь, остававшаяся с ним в доме, умерла, и старик очутился один сторожем, хранителем и владетелем своих богатств. Одинокая жизнь дала сытную пищу скупости, которая, как известно, имеет волчий голод и чем более пожирает, тем становится ненасытнее; человеческие чувства, которые и без того не были в нем глубоки, мелели ежеминутно, и каждый день что-нибудь утрачивалось в этой изношенной развалине. Случись же под такую минуту, как будто нарочно в подтверждение его мнения о военных, что сын его проигрался в карты; он послал ему от души свое отцовское проклятие и никогда уже не интересовался знать, существует ли он на свете или нет. С каждым годом притворялись окна в его доме, наконец остались только два, из которых одно, как уже видел читатель, было заклеено бумагою; с каждым годом уходили из вида более и более главные части хозяйства, и мелкий взгляд его обращался к бумажкам и перышкам, которые он собирал в своей комнате; неуступчивее становился он к покупщикам, которые приезжали забирать у него хозяйственные произведения; покупщики торговались, торговались и наконец бросили его вовсе, сказавши, что это бес, а не человек; сено и хлеб гнили, клади и стоги обращались в чистый навоз, хоть разводи на них капусту, мука в подвалах превратилась в камень, и нужно было ее рубить, к сукнам, холстам и домашним материям страшно было притронуться: они обращались в пыль. Он уже позабывал сам, сколько у него было чего, и помнил только, в каком месте стоял у него в шкафу графинчик с остатком какой-нибудь настойки, на котором он сам сделал наметку, чтобы никто воровским образом ее не выпил, да где лежало перышко или сургучик. А между тем в хозяйстве доход собирался по-прежнему: столько же оброку должен был принесть мужик, таким же приносом орехов обложена была всякая баба; столько же поставов холста должна была наткать ткачиха, – все это сваливалось в кладовые, и все становилось гниль и прореха, и сам он обратился наконец в какую-то прореху на человечестве. Александра Степановна как-то приезжала раза два с маленьким сынком, пытаясь, нельзя ли чего-нибудь получить; видно, походная жизнь с штабс-ротмистром не была так привлекательна, какою казалась до свадьбы. Плюшкин, однако же, ее простил и даже дал маленькому внучку поиграть какую-то пуговицу, лежавшую на столе, но денег ничего не дал. В другой раз Александра Степановна приехала с двумя малютками и привезла ему кулич к чаю и новый халат, потому что у батюшки был такой халат, на который глядеть не только было совестно, но даже стыдно. Плюшкин приласкал обоих внуков и, посадивши их к себе одного на правое колено, а другого на левое, покачал их совершенно таким образом, как будто они ехали на лошадях, кулич и халат взял, но дочери решительно ничего не дал; с тем и уехала Александра Степановна.
Итак, вот какого рода помещик стоял перед Чичиковым! Должно сказать, что подобное явление редко попадается на Руси, где все любит скорее развернуться, нежели съежиться, и тем поразительнее бывает оно, что тут же в соседстве подвернется помещик, кутящий во всю ширину русской удали и барства, прожигающий, как говорится, насквозь жизнь. Небывалый проезжий остановится с изумлением при виде его жилища, недоумевая, какой владетельный принц очутился внезапно среди маленьких, темных владельцев: дворцами глядят его белые каменные домы с бесчисленным множеством труб, бельведеров, флюгеров, окруженные стадом флигелей и всякими помещеньями для приезжих гостей. Чего нет у него? Театры, балы; всю ночь сияет убранный огнями и плошками, оглашенный громом музыки сад. Полгубернии разодето и весело гуляет под деревьями, и никому не является дикое и грозящее в сем насильственном освещении, когда театрально выскакивает из древесной гущи озаренная поддельным светом ветвь, лишенная своей яркой зелени, а вверху темнее, и суровее, и в двадцать раз грознее является чрез то ночное небо и, далеко трепеща листьями в вышине, уходя глубже в непробудный мрак, негодуют суровые вершины дерев на сей мишурный блеск, осветивший снизу их корни.
Уже несколько минут стоял Плюшкин, не говоря ни слова, а Чичиков все еще не мог начать разговора, развлеченный как видом самого хозяина, так и всего того, что было в его комнате. Долго не мог он придумать, в каких бы словах изъяснить причину своего посещения. Он уже хотел было выразиться в таком духе, что, наслышась о добродетели и редких свойствах души его, почел долгом принести лично дань уважения, но спохватился и почувствовал, что это слишком. Искоса бросив еще один взгляд на все, что было в комнате, он почувствовал, что слово «добродетель» и «редкие свойства души» можно с успехом заменить словами «экономия» и «порядок»; и потому, преобразивши таким образом речь, он сказал, что, наслышась об экономии его и редком управлении имениями, он почел за долг познакомиться и принести лично свое почтение. Конечно, можно бы было привести иную, лучшую причину, но ничего иного не взбрело тогда на ум.
На это Плюшкин что-то пробормотал сквозь губы, ибо зубов не было, что именно, неизвестно, но, вероятно, смысл был таков: «А побрал бы тебя черт с твоим почтением!» Но так как гостеприимство у нас в таком ходу, что и скряга не в силах преступить его законов, то он прибавил тут же несколько внятнее: «Прошу покорнейше садиться!»
– Я давненько не вижу гостей, – сказал он, – да, признаться сказать, в них мало вижу проку. Завели пренеприличный обычай ездить друг к другу, а в хозяйстве-то упущения… да и лошадей их корми сеном! Я давно уж отобедал, а кухня у меня низкая, прескверная, и труба-то совсем развалилась: начнешь топить, еще пожару наделаешь.
«Вон оно как! – подумал про себя Чичиков. – Хорошо же, что я у Собакевича перехватил ватрушку да ломоть бараньего бока».
– И такой скверный анекдот, что сена хоть бы клок в целом хозяйстве! – продолжал Плюшкин. – Да и в самом деле, как прибережешь его? землишка маленькая, мужик ленив, работать не любит, думает, как бы в кабак… того и гляди, пойдешь на старости лет по миру!
– Мне, однако же, сказывали, – скромно заметил Чичиков, – что у вас более тысячи душ.
– А кто это сказывал? А вы бы, батюшка, наплевали в глаза тому, который это сказывал! Он, пересмешник, видно, хотел пошутить над вами. Вот, бают, тысячи душ, а поди-тка сосчитай, а и ничего не начтешь! Последние три года проклятая горячка выморила у меня здоровенный куш мужиков.
– Скажите! и много выморила? – воскликнул Чичиков с участием.
– Да, снесли многих.
– А позвольте узнать: сколько числом?
– Душ восемьдесят.
– Не стану лгать, батюшка.
– Позвольте еще спросить: ведь эти души, я полагаю, вы считаете со дня подачи последней ревизии?
– Это бы еще слава богу, – сказал Плюшкин, – да лих-то, что с того времени до ста двадцати наберется.
– Вправду? Целых сто двадцать? – воскликнул Чичиков и даже разинул несколько рот от изумления.
– Стар я, батюшка, чтобы лгать: седьмой десяток живу! – сказал Плюшкин. Он, казалось, обиделся таким почти радостным восклицанием. Чичиков заметил, что в самом деле неприлично подобное безучастие к чужому горю, и потому вздохнул тут же и сказал, что соболезнует.
– Да ведь соболезнование в карман не положишь, – сказал Плюшкин. – Вот возле меня живет капитан; черт знает его, откуда взялся, говорит – родственник: «Дядюшка, дядюшка!» – и в руку целует, а как начнет соболезновать, вой такой подымет, что уши береги. С лица весь красный: пеннику, чай, насмерть придерживается. Верно, спустил денежки, служа в офицерах, или театральная актриса выманила, так вот он теперь и соболезнует!
Чичиков постарался объяснить, что его соболезнование совсем не такого рода, как капитанское, и что он не пустыми словами, а делом готов доказать его и, не откладывая дела далее, без всяких обиняков, тут же изъявил готовность принять на себя обязанность платить подати за всех крестьян, умерших такими несчастными случаями. Предложение, казалось, совершенно изумило Плюшкина. Он, вытаращив глаза, долго смотрел на него и наконец спросил:
– Да вы, батюшка, не служили ли в военной службе?
– Нет, – отвечал Чичиков довольно лукаво, – служил по статской.
– По статской? – повторил Плюшкин и стал жевать губами, как будто что-нибудь кушал. – Да ведь как же? Ведь это вам самим-то в убыток?
– Для удовольствия вашего готов и на убыток.
– Ах, батюшка! ах, благодетель мой! – вскрикнул Плюшкин, не замечая от радости, что у него из носа выглянул весьма некартинно табак, на образец густого кофия, и полы халата, раскрывшись, показали платье, не весьма приличное для рассматриванья. – Вот утешили старика! Ах, господи ты мой! ах, святители вы мои!.. – Далее Плюшкин и говорить не мог. Но не прошло и минуты, как эта радость, так мгновенно показавшаяся на деревянном лице его, так же мгновенно и прошла, будто ее вовсе не бывало, и лицо его вновь приняло заботливое выражение. Он даже утерся платком и, свернувши его в комок, стал им возить себя по верхней губе.
– Как же, с позволения вашего, чтобы не рассердить вас, вы за всякий год беретесь платить за них подать? и деньги будете выдавать мне или в казну?
– Да мы вот как сделаем: мы совершим на них купчую крепость, как бы они были живые и как бы вы их мне продали.
– Да, купчую крепость… – сказал Плюшкин, задумался и стал опять кушать губами. – Ведь вот купчую крепость – всё издержки. Приказные такие бессовестные! Прежде, бывало, полтиной меди отделаешься да мешком муки, а теперь пошли целую подводу круп, да и красную бумажку прибавь, такое сребролюбие! Я не знаю, как священники-то не обращают на это внимание; сказал бы какое-нибудь поучение: ведь что ни говори, а против слова-то Божия не устоишь.
«Ну, ты, я думаю, устоишь!» – подумал про себя Чичиков и произнес тут же, что, из уважения к нему, он готов принять даже издержки по купчей на свой счет.
Услыша, что даже издержки по купчей он принимает на себя, Плюшкин заключил, что гость должен быть совершенно глуп и только прикидывается, будто служил по статской, а, верно, был в офицерах и волочился за актерками. При всем том он, однако ж, не мог скрыть своей радости и пожелал всяких утешений не только ему, но даже и деткам его, не спросив, были ли они у него или нет. Подошед к окну, постучал он пальцами в стекло и закричал: «Эй, Прошка!» Чрез минуту было слышно, что кто-то вбежал впопыхах в сени, долго возился там и стучал сапогами, наконец дверь отворилась и вошел Прошка, мальчик лет тринадцати, в таких больших сапогах, что, ступая, едва не вынул из них ноги. Почему у Прошки были такие большие сапоги, это можно узнать сейчас же: у Плюшкина для всей дворни, сколько ни было ее в доме, были одни только сапоги, которые должны были всегда находиться в сенях. Всякий призываемый в барские покои обыкновенно отплясывал через весь двор босиком, но, входя в сени, надевал сапоги и таким уже образом являлся в комнату. Выходя из комнаты, он оставлял сапоги опять в сенях и отправлялся вновь на собственной подошве. Если бы кто взглянул из окошка в осеннее время и особенно когда по утрам начинаются маленькие изморози, то бы увидел, что вся дворня делала такие скачки, какие вряд ли удастся выделать на театрах самому бойкому танцовщику.
– Вот посмотрите, батюшка, какая рожа! – сказал Плюшкин Чичикову, указывая пальцем на лицо Прошки. – Глуп ведь как дерево, а попробуй что-нибудь положить, мигом украдет! Ну, чего ты пришел, дурак, скажи, чего? – Тут он произвел небольшое молчание, на которое Прошка отвечал тоже молчанием. – Поставь самовар, слышишь, да вот возьми ключ да отдай Мавре, чтобы пошла в кладовую: там на полке есть сухарь из кулича, который привезла Александра Степановна, чтобы подали его к чаю!.. Постой, куда же ты? Дурачина! эхва, дурачина! Бес у тебя в ногах, что ли, чешется?.. ты выслушай прежде: сухарь-то сверху, чай, поиспортился, так пусть соскоблит его ножом да крох не бросает, а снесет в курятник. Да смотри ты, ты не входи, брат, в кладовую, не то я тебя, знаешь! березовым-то веником, чтобы для вкуса-то! Вот у тебя теперь славный аппетит, так чтобы еще был получше! Вот попробуй-ка пойти в кладовую, а я тем временем из окна стану глядеть. Им ни в чем нельзя доверять, – продолжал он, обратившись к Чичикову, после того как Прошка убрался вместе с своими сапогами. Вслед за тем он начал и на Чичикова посматривать подозрительно. Черты такого необыкновенного великодушия стали ему казаться невероятными, и он подумал про себя: «Ведь черт его знает, может быть, он просто хвастун, как все эти мотишки; наврет, наврет, чтобы поговорить да напиться чаю, а потом и уедет!» А потому из предосторожности и вместе желая несколько поиспытать его, сказал он, что недурно бы совершить купчую поскорее, потому что-де в человеке не уверен: сегодня жив, а завтра и бог весть.
Чичиков изъявил готовность совершить ее хоть сию же минуту и потребовал только списка всем крестьянам.
Это успокоило Плюшкина. Заметно было, что он придумывал что-то сделать, и точно, взявши ключи, приблизился к шкафу и, отперши дверцу, рылся долго между стаканами и чашками и наконец произнес:
– Ведь вот не сыщешь, а у меня был славный ликерчик, если только не выпили! народ такие воры! А вот разве не это ли он? – Чичиков увидел в руках его графинчик, который был весь в пыли, как в фуфайке. – Еще покойница делала, – продолжал Плюшкин, – мошенница ключница совсем было его забросила и даже не закупорила, каналья! Козявки и всякая дрянь было напичкались туда, но я весь сор-то повынул, и теперь вот чистенькая; я вам налью рюмочку.
Но Чичиков постарался отказаться от такого ликерчика, сказавши, что он уже и пил и ел.
– Пили уже и ели! – сказал Плюшкин. – Да, конечно, хорошего общества человека хоть где узнаешь: он не ест, а сыт; а как эдакой какой-нибудь воришка, да его сколько ни корми… Ведь вот капитан – приедет: «Дядюшка, говорит, дайте чего-нибудь поесть!» А я ему такой же дядюшка, как он мне дедушка. У себя дома есть, верно, нечего, так вот он и шатается! Да, ведь вам нужен реестрик всех этих тунеядцев? Как же, я, как знал, всех их списал на особую бумажку, чтобы при первой подаче ревизии всех их вычеркнуть.
Плюшкин надел очки и стал рыться в бумагах. Развязывая всякие связки, он попотчевал своего гостя такою пылью, что тот чихнул. Наконец вытащил бумажку, всю исписанную кругом. Крестьянские имена усыпали ее тесно, как мошки. Были там всякие: и Парамонов, и Пименов, и Пантелеймонов, и даже выглянул какой-то Григорий Доезжай-не-доедешь; всех было сто двадцать с лишком. Чичиков улыбнулся при виде такой многочисленности. Спрятав ее в карман, он заметил Плюшкину, что ему нужно будет для совершения крепости приехать в город.
– В город? Да как же?.. а дом-то как оставить? Ведь у меня народ или вор, или мошенник: в день так оберут, что и кафтана не на чем будет повесить.
– Так не имеете ли кого-нибудь знакомого?
– Да кого же знакомого? Все мои знакомые перемерли или раззнакомились. Ах, батюшка! как не иметь, имею! – вскричал он. – Ведь знаком сам председатель, езжал даже в старые годы ко мне, как не знать! однокорытниками были, вместе по заборам лазили! как не знакомый? уж такой знакомый! так уж не к нему ли написать?
– И, конечно, к нему.
– Как же, уж такой знакомый! в школе были приятели.
И на этом деревянном лице вдруг скользнул какой-то теплый луч, выразилось не чувство, а какое-то бледное отражение чувства, явление, подобное неожиданному появлению на поверхности вод утопающего, произведшему радостный крик в толпе, обступившей берег. Но напрасно обрадовавшиеся братья и сестры кидают с берега веревку и ждут, не мелькнет ли вновь спина или утомленные бореньем руки, – появление было последнее. Глухо все, и еще страшнее и пустыннее становится после того затихнувшая поверхность безответной стихии. Так и лицо Плюшкина вслед за мгновенно скользнувшим на нем чувством стало еще бесчувственней и еще пошлее.
– Лежала на столе четвертка чистой бумаги, – сказал он, – да не знаю, куда запропастилась: люди у меня такие негодные! – Тут стал он заглядывать и под стол и на стол, шарил везде и наконец закричал: – Мавра! а Мавра!
На зов явилась женщина с тарелкой в руках, на которой лежал сухарь, уже знакомый читателю. И между ними произошел такой разговор:
– Куда ты дела, разбойница, бумагу?
– Ей-богу, барин, не видывала, опричь небольшого лоскутка, которым изволили прикрыть рюмку.
– А вот я по глазам вижу, что подтибрила.
– Да на что ж бы я подтибрила? Ведь мне проку с ней никакого; я грамоте не знаю.
– Врешь, ты снесла пономаренку: он маракует, так ты ему и снесла.
– Да пономаренок, если захочет, так достанет себе бумаги. Не видал он вашего лоскутка!
– Вот погоди-ка: на Страшном суде черти припекут тебя за это железными рогатками! вот посмотришь, как припекут!
– Да за что же припекут, коли я не брала и в руки четвертки? Уж скорее другой какой бабьей слабостью, а воровством меня еще никто не попрекал.
– А вот черти-то тебя и припекут! скажут: «А вот тебе, мошенница, за то, что барина-то обманывала!», да горячими-то тебя и припекут!
– А я скажу: «Не за что! ей-богу, не за что, не брала я…» Да вон она лежит на столе. Всегда понапраслиной попрекаете!
Плюшкин увидел, точно, четвертку и на минуту остановился, пожевал губами и произнес:
– Ну, что ж ты расходилась так? Экая занозистая! Ей скажи только одно слово, а она уж в ответ десяток! Поди-ка принеси огоньку запечатать письмо. Да стой, ты схватишь сальную свечу, сало дело топкое: сгорит – да и нет, только убыток, а ты принеси-ка мне лучинку!
Мавра ушла, а Плюшкин, севши в кресла и взявши в руку перо, долго еще ворочал на все стороны четвертку, придумывая: нельзя ли отделить от нее еще осьмушку, но наконец убедился, что никак нельзя; всунул перо в чернильницу с какою-то заплесневшею жидкостью и множеством мух на дне и стал писать, выставляя буквы, похожие на музыкальные ноты, придерживая поминутно прыть руки, которая расскакивалась по всей бумаге, лепя скупо строка на строку и не без сожаления подумывая о том, что все еще останется много чистого пробела.
И до такой ничтожности, мелочности, гадости мог снизойти человек! мог так измениться! И похоже это на правду? Все похоже на правду, все может статься с человеком. Нынешний же пламенный юноша отскочил бы с ужасом, если бы показали ему его же портрет в старости. Забирайте же с собою в путь, выходя из мягких юношеских лет в суровое ожесточающее мужество, забирайте с собою все человеческие движения, не оставляйте их на дороге, не подымете потом! Грозна, страшна грядущая впереди старость, и ничего не отдает назад и обратно! Могила милосерднее ее, на могиле напишется: «Здесь погребен человек!», но ничего не прочитаешь в хладных, бесчувственных чертах бесчеловечной старости.
– А не знаете ли вы какого-нибудь вашего приятеля, – сказал Плюшкин, складывая письмо, – которому бы понадобились беглые души?
– А у вас есть и беглые? – быстро спросил Чичиков, очнувшись.
– В том-то и дело, что есть. Зять делал выправки: говорит, будто и след простыл, но ведь он человек военный: мастер притопывать шпорой, а если бы похлопотать по судам…
– А сколько их будет числом?
– Да десятков до семи тоже наберется.
– А ей-богу, так! Ведь у меня что год, то бегают. Народ-то больно прожорлив, от праздности завел привычку трескать, а у меня есть и самому нечего… А уж я бы за них что ни дай взял бы. Так посоветуйте вашему приятелю-то: отыщись ведь только десяток, так вот уж у него славная деньга. Ведь ревизская душа стоит в пятистах рублях.
«Нет, этого мы приятелю и понюхать не дадим», – сказал про себя Чичиков и потом объяснил, что такого приятеля никак не найдется, что одни издержки по этому делу будут стоить более, ибо от судов нужно отрезать полы собственного кафтана да уходить подалее; но что если он уже действительно так стиснут, то, будучи подвигнут участием, он готов дать… но что это такая безделица, о которой даже не стоит и говорить.
– А сколько бы вы дали? – спросил Плюшкин и сам ожидовел: руки его задрожали, как ртуть.
– Я бы дал по двадцати пяти копеек за душу.
– А как вы покупаете, на чистые?
– Да, сейчас деньги.
– Только, батюшка, ради нищеты-то моей, уже дали бы по сорока копеек.
– Почтеннейший! – сказал Чичиков, – не только по сорока копеек, по пятисот рублей заплатил бы! с удовольствием заплатил бы, потому что вижу – почтенный, добрый старик терпит по причине собственного добродушия.
– А ей-богу, так! ей-богу, правда! – сказал Плюшкин, свесив голову вниз и сокрушительно покачав ее. – Всё от добродушия.
– Ну, видите ли, я вдруг постигнул ваш характер. Итак, почему ж не дать бы мне по пятисот рублей за душу, но… состоянья нет; по пяти копеек, извольте, готов прибавить, чтобы каждая душа обошлась, таким образом, в тридцать копеек.
– Ну, батюшка, воля ваша, хоть по две копейки пристегните.
– По две копеечки пристегну, извольте. Сколько их у вас? Вы, кажется, говорили семьдесят?
– Нет. Всего наберется семьдесят восемь.
– Семьдесят восемь, семьдесят восемь, по тридцати копеек за душу, это будет… – здесь герой наш одну секунду, не более, подумал и сказал вдруг: – это будет двадцать четыре рубля девяносто шесть копеек! – он был в арифметике силен. Тут же заставил он Плюшкина написать расписку и выдал ему деньги, которые тот принял в обе руки и понес их к бюро с такою же осторожностью, как будто бы нес какую-нибудь жидкость, ежеминутно боясь расхлестать ее. Подошедши к бюро, он переглядел их еще раз и уложил, тоже чрезвычайно осторожно, в один из ящиков, где, верно, им суждено быть погребенными до тех пор, покамест отец Карп и отец Поликарп, два священника его деревни, не погребут его самого, к неописанной радости зятя и дочери, а может быть, и капитана, приписавшегося ему в родню. Спрятавши деньги, Плюшкин сел в кресла и уже, казалось, больше не мог найти материи, о чем говорить.
– А что, вы уж собираетесь ехать? – сказал он, заметив небольшое движение, которое сделал Чичиков для того только, чтобы достать из кармана платок.
Этот вопрос напомнил ему, что в самом деле незачем более мешкать.
– Да, мне пора! – произнес он, взявшись за шляпу.
– А чайку?
– Нет, уж чайку пусть лучше когда-нибудь в другое время.
– Как же, а я приказал самовар. Я, признаться сказать, не охотник до чаю: напиток дорогой, да и цена на сахар поднялась немилосердная. Прошка! не нужно самовара! Сухарь отнеси Мавре, слышишь: пусть его положит на то же место, или нет, подай его сюда, я ужо снесу его сам. Прощайте, батюшка, да благословит вас Бог, а письмо-то председателю вы отдайте. Да! пусть прочтет, он мой старый знакомый. Как же! были с ним однокорытниками!
Засим это странное явление, этот съежившийся старичишка проводил его со двора, после чего велел ворота тот же час запереть, потом обошел кладовые, с тем чтобы осмотреть, на своих ли местах сторожа, которые стояли на всех углах, колотя деревянными лопатками в пустой бочонок, наместо чугунной доски; после того заглянул в кухню, где под видом того чтобы попробовать, хорошо ли едят люди, наелся препорядочно щей с кашею и, выбранивши всех до последнего за воровство и дурное поведение, возвратился в свою комнату. Оставшись один, он даже подумал о том, как бы ему возблагодарить гостя за такое в самом деле беспримерное великодушие. «Я ему подарю, – подумал он про себя, – карманные часы: они ведь хорошие, серебряные часы, а не то чтобы какие-нибудь томпаковые или бронзовые; немножко поиспорчены, да ведь он себе переправит; он человек еще молодой, так ему нужны карманные часы, чтобы понравиться своей невесте! Или нет, – прибавил он после некоторого размышления, – лучше я оставлю их ему после моей смерти, в духовной, чтобы вспоминал обо мне».
Но герой наш и без часов был в самом веселом расположении духа. Такое неожиданное приобретение было сущий подарок. В самом деле, что ни говори, не только одни мертвые души, но еще и беглые, и всего двести с лишком человек! Конечно, еще подъезжая к деревне Плюшкина, он уже предчувствовал, что будет кое-какая пожива, но такой прибыточной никак не ожидал. Всю дорогу он был весел необыкновенно, посвистывал, наигрывал губами, приставивши ко рту кулак, как будто играл на трубе, и наконец затянул какую-то песню, до такой степени необыкновенную, что сам Селифан слушал, слушал и потом, покачав слегка головой, сказал: «Вишь ты, как барин поет!» Были уже густые сумерки, когда подъехали они к городу. Тень со светом перемешалась совершенно, и казалось, самые предметы перемешалися тоже. Пестрый шлагбаум принял какой-то неопределенный цвет; усы у стоявшего на часах солдата казались на лбу и гораздо выше глаз, а носа как будто не было вовсе. Гром и прыжки дали заметить, что бричка взъехала на мостовую. Фонари еще не зажигались, кое-где только начинались освещаться окна домов, а в переулках и закоулках происходили сцены и разговоры, неразлучные с этим временем во всех городах, где много солдат, извозчиков, работников и особенного рода существ, в виде дам в красных шалях и башмаках без чулок, которые, как летучие мыши, шныряют по перекресткам. Чичиков не замечал их и даже не заметил многих тоненьких чиновников с тросточками, которые, вероятно сделавши прогулку за городом, возвращались домой. Изредка доходили до слуха его какие-то, казалось, женские восклицания: «Врешь, пьяница! я никогда не позволяла ему такого грубиянства!» – или: «Ты не дерись, невежа, а ступай в часть, там я тебе докажу!..» Словом, те слова, которые вдруг обдадут, как варом, какого-нибудь замечтавшегося двадцатилетнего юношу, когда, возвращаясь из театра, несет он в голове испанскую улицу, ночь, чудный женский образ с гитарой и кудрями. Чего нет и что не грезится в голове его? он в небесах и к Шиллеру заехал в гости – и вдруг раздаются над ним, как гром, роковые слова, и видит он, что вновь очутился на земле, и даже на Сенной площади, и даже близ кабака, и вновь пошла по-будничному щеголять перед ним жизнь.
Наконец бричка, сделавши порядочный скачок, опустилась, как будто в яму, в ворота гостиницы, и Чичиков был встречен Петрушкою, который одною рукою придерживал полу своего сюртука, ибо не любил, чтобы расходились полы, а другою стал помогать ему вылезать из брички. Половой тоже выбежал, со свечою в руке и салфеткою на плече. Обрадовался ли Петрушка приезду барина, неизвестно, по крайней мере, они перемигнулись с Селифаном, и обыкновенно суровая его наружность на этот раз как будто несколько прояснилась.
– Долго изволили погулять, – сказал половой, освещая лестницу.
– Да, – сказал Чичиков, когда взошел на лестницу. – Ну, а ты что?
– Слава богу, – отвечал половой, кланяясь. – Вчера приехал поручик какой-то военный, занял шестнадцатый номер.
– Поручик?
– Неизвестно какой, из Рязани, гнедые лошади.
– Хорошо, хорошо, веди себя и вперед хорошо! – сказал Чичиков и вошел в свою комнату. Проходя переднюю, он покрутил носом и сказал Петрушке: – Ты бы, по крайней мере, хоть окна отпер!
– «все, что подходит под губу, съедобное; всякая овощь, кроме хлеба и мяса». (Из записной книжки Н.В. Гоголя.)
Комсомольская площадь (до 1933 Каланчёвская площадь) - площадь в Москве, на которой расположены сразу три вокзала: Ленинградский, Ярославский и Казанский.Также в народе называется Площадь Трёх вокзалов.
История названия
Согласно наиболее распространённому мнению, изначальное название площади - «Каланчёвская» - по дворцу Алексея Михайловича с деревянной вышкой - «каланчой» (см. ниже). Каланчёвская площадь была переименована в «Комсомольскую» в 1933 году в честь комсомольцев - строителей метрополитена (под площадью прошла первая очередь первой линии московского метро) как подарок к 15-летию ВЛКСМ.
В обиходе она известна как «Площадь Трёх вокзалов» или просто «Три вокзала». В 2003 году в некоторых газетах было опубликовано сообщение о переименовании площади в «Площадь Трёх вокзалов». В действительности, однако, такого переименования не было, площадь сохраняет название «Комсомольская площадь».
В XVII веке на месте нынешней площади находились луга и болота, известные как Каланчёвское поле. С южной стороны, то есть стороны современного Казанского вокзала, находилось болото, по которому протекал ручей Ольховец. С востока, между нынешним Ярославским вокзалом и Верхней Красносельской улицей, поле ограничивал крупный пруд, созданный благодаря запруде на Ольховце и известный с 1423 г. как Великий, а впоследствии - как Красный.
Размерами он был равен Московскому Кремлю (23 га). К югу из пруда вытекала речка Чечёра, через которую был перекинут деревянный мост. По мосту проходила Стромынская дорога (на село Стромынь и далее в Суздаль), по линии западной части Комсомольской площади, Краснопрудной улицы и далее улицы Стромынки. 
На северной стороне пруда (по другим источникам на месте Большой Спасской улицы) Алексей Михайлович выстроил себе путевой дворец, как считается с деревянной вышкой (по-татарски «каланчой»), откуда и поле перед дворцом и получило название Каланчёвского. На противоположной от поля стороне пруда находилось дворцовое Красное село, ставшее со временем крупной ремесленной слободой.
На западе поле доходило до середины нынешней Большой Спасской улицы (названа по Спасской церкви, которая стояла на краю поля). Впоследствии, в конце XVII в, на западном берегу пруда - со стороны Николаевского (Ленинградского) и Ярославского вокзалов (на земле ямщиков Переяславской слободы) был построен Новый полевой артиллерийский двор - завод и склад пушек и ядер со стрельбищем.
Его составлял целый ряд деревянных строений, раскинувшихся на площади 20 га. и окружённых каменной стеной. Благодаря этому, поле и оставалось незастроенным.
Красное село вошло в историю Смутного времени: 1 июня 1605 г., там появились посланцы Лжедмитрия I Гаврила Пушкин и Наум Плещеев, и их появление стало толчком к восстанию, перекинувшемуся на Москву и положившему конец династии Годуновых.
Петр I любил устраивать на Красном пруду праздники с пушечной пальбой и фейерверками: в честь взятия Азова (1697) и в честь мира с Турцией (1699), и в честь мира со Швецией (1722). Академик И. Е. Забелин в статье «Древности Москвы и их исследование» (1867) полагает, что (вопреки распространенному ныне мнению) именно от празднеств в честь взятия Азова поле получило название, так как на нем были выстроены две вышки - «каланчи», копии азовских, которые показательно штурмовали русские солдаты.
Артиллерийский двор сгорел и взорвался в 1812 году, причём взрыв потряс всю восточную часть Москвы. В 1849 году на месте Артиллерийского двора и западнее архитектором А. К. Тоном был построен вокзал (с 1856 - Николаевский, впоследствии Ленинградский).
К западу от вокзала находится большое (по тем временам) здание, в которое в 60-х гг. была переведена с Пятницкой улицы таможня. По противоположной стороне площади располагались лесные ряды (напоминанием о чем - нынешний Леснорядский переулок).
В 1862 г. между Николаевским вокзалом и Красным прудом был построен небольшой Ярославский вокзал, в 1907 г. замененный современным, в стиле модерн с элементами древнерусской архитектуры (арх. Ф. О. Шехтель).
С проведением Рязанской (ныне Казанской) железной дороги, началось строительство вокзала на месте лесных рядов: в 1860 г. болото было осушено, речка Ольховец заключена в трубу, а лесные ряды удалены; само здание Рязанского (Казанского) вокзала было построено в 1862-64 гг. В 1911-1926 это здание было заменено современным по проекту А. В. Щусева.
В конце XIX в. была заключена в трубу речка Чечора, а на месте древянного моста через нее и дальше к востоку прошла Краснопрудная улица. Затем, в 1901-1910 гг., был засыпан и сам Красный пруд, а на его месте устроены лесные склады.
В 1933-34 гг. на площади было открытым способом проложено метро. В 1933 году Каланчёвская площадь была переименована в Комсомольскую площадь. Между Ленинградским и Ярославским вокзалами сооружен павильон станции «Комсомольская», замененный в 1952 г. новым, общим для «Комсомольской» и вновь построенной «Комсомольской-кольцевой».
Одним из самых оживленных и посещаемых мест в Москве является Комсомольская площадь. И это совсем не удивительно, если вспомнить, что тут стоят сразу три вокзала. Вот откуда прижившееся в народе название «Площадь трех вокзалов».
История Площади трех вокзалов
Долгое время площадь называлась Каланчевской, так как на ней стояла пожарная каланча, и располагался деревянный императорский дворец, а рядом Николай I повелел построить первый в столице железнодорожный вокзал. Поначалу он назывался Николаевским, но сейчас именуется Ленинградским. Позднее возвели Казанский и Ярославский вокзалы.
Когда думали, как прокладывать первую в Москве коножелезную дорогу, то решение было одноголосным: от центра к трем вокзалам. По этому пути пустили и первый троллейбус. На Каланчевой площади построили трамвайное кольцо, а рядом, на Краснопрудной улице, возвели электрическую подстанцию. В тридцатые годы XX столетия возле трех вокзалов появилась первая линия Московского метрополитена, и площадь с 1933 года стали называть Комсомольской, в честь трудящейся молодежи.
Интересно, что все три вокзала на Площади трех вокзалов соединяются друг с другом подземными переходами, с каждого вокзала можно пройти на станцию метро «Комсомольская». Такое взаиморасположение вокзалов очень выгодно для транзитных пассажиров, которых в Москве ожидает пересадка.
На Комсомольской площади расположен Центральный дом железнодорожников. По своему архитектурному стилю он напоминает Казанский вокзал.
Краснопрудная подстанция – главное украшение этого места, она до сих пор выполняет свои функциональные обязанности, ради которых ее и построили.
Легенды Комсомольской площади
Среди людей, изучающих аномальные зоны, Комсомольская площадь известна как место с особой энергетикой. Эта теория подтверждается не только высоким числом криминальной публики, которая собирается на вокзалах (аферисты и жулики, попрошайки и бомжы, проститутки и карманные воры). В истории площади тоже хватает зловещих случаев, которые за столетия успели обрасти легендами.
Предания гласят, что в XIV веке здесь высился мужской монастырь. В одну ненастную ночь, когда хлестал страшный ливень, одинокий путник попросил в монастыре приюта, но испуганные монахи отказали ему в крове. Странник в гневе проклял монастырь, и вскоре здание разрушилось. Место стали обзывать проклятым и обходили его десятой дорогой (скептики утверждают, что жители избегали этой местности из-за ее болотистости).
Триста лет на этих местах не строили ничего, хотя пытались по-соседству разрабатывать песчаные карьеры, но рабочие покрылись непонятными язвами, и разработки пришлось прекратить. Царь Алексей Михайлович построил тут путевой дворец, но останавливался в нем всего один раз, а в XIX веке здание сгорело. Пожар также уничтожил в 1812 году стоявший здесь Артелерийский двор, на котором по непонятной причине взорвались снаряды. Все эти несчастные случаи народ приписал действию проклятия.
Итальянский антрепренер посмеялся над суеверными москвичами и с широким размахом возвел на проклятом месте театр, который сгорал дотла целых три раза. В наше время в районе трех вокзалов периодически происходят хрональные аномалии, время то замедляется, то происходит скачок на несколько часов, без вести исчезают люди.
Парапсихологи все эти чудеса объясняют тем, что здесь в одну точку сходится много железнодорожных дорог, трамвайных путей и линий метро – это и порождает энергетические аномалии. Так это или нет, пока доподлинно неизвестно. Но верно, что Комсомольская площадь – крупнейший транспортный узел столицы. Кроме того, это место славится зданиями самых разных стилей, каждое из которых – архитектурный памятник.
Возможно, нет в Москве другой такой площади, которая видит столько пассажиров из разных концов России, как Комсомольская. Три вокзала, встречающие поезда из Северной столицы, с берегов Тихого океана и Средней Азии, стали одним из главных логистических центров Москвы. При этом ансамбль сохранил архитектурную стройность. Что было на месте площади до появления трёх вокзалов и как она превращалась в важнейший транспортный узел столицы, читайте в очередном из серии материалов «Йода» об истории столичных площадей.
ПОЛЕ НА МЕСТЕ ВОКЗАЛОВ
До XIX века нынешняя площадь трёх вокзалов была известна, прежде всего, огромным прудом, равным площади московского Кремля. Пруд, образованный от ручья Ольховец, называли сначала Великим, потом Красным. Рядом с ним было большое поле, отделявшее село Красное от московских окраин. С него виднелись Ново-Алексеевский монастырь и башня путевого дворца царя Алексея Михайловича. Башню по-татарски называли «каланчёй». Отсюда и появилось название будущей площади - Каланчёвская.
Другая версия происхождения названия касается празднования Петром I в этом месте окончания Азовского похода. Во время них были выстроены башни-каланчи, которые штурмовали солдаты, воссоздавая реальные бои. Первый русский император использовал Красный пруд и поле для торжеств неоднократно.
На месте Комсомольской (до 1933 года - Каланчёвской) площади были поля, а чуть дальше к северу располагался Красный пруд
Здесь же проходила старинная Стромынская дорога, менявшая со временем названия, но не направление. По ней через село Стромынь на границе современных Московской и Владимирской областей можно доехать до Суздаля, Владимира и Юрьева-Польского. Западнее от пруда с конца XVII века располагались артиллерийские склады, взорвавшиеся в 1812 году. А вокруг них - поле c болотами.
Денис Ромодин
МОСКВОВЕД
Долгое время это пространство находилось в царском ведомстве, не было застроено до 1840-х годов и находилось недалеко от центра. Рядом была Мясницкая улица - одна из основных торговых магистралей. Возможно, логичнее было бы подвести железную дорогу к нынешней Белорусской площади, но тогда уже был построен Петровский парк, другие застроенные территории.
Именно такое пустынное место за пределами города и было удобно для строительства железнодорожных вокзалов.
СТРОИТЕЛЬСТВО ПЕТЕРБУРГСКОГО ВОКЗАЛА
В середине XIX века стало ясно, что Россия с её территорией должна развивать железнодорожный транспорт. Первая «железка» была пущена между Петербургом и Царским селом, но большого транспортного значения не имела. Настоящим прогрессом должна была стать трасса между двумя столицами - Москвой и Петербургом. Возникло несколько предложений и проектов. В итоге в 1842 году началось строительство под руководством Павла Мельникова и Николая Крафта. Ранее они лично изучали опыт западных стран и США. Путь получился почти прямой, без заезда в Великий Новгород, что было в одном из планов.
Будущий министр путей сообщений Мельников обосновывал необходимость в железной дороге с экономической точки зрения. Этот путь был бы короче и быстрее, чем водный или сухопутный. Затраты на дорогу окупились бы достаточно быстро. Помогли бы они и предотвратить возможный голод в Москве или Петербурге, доставить войска.
Наконец, 1 ноября 1851 года движение по дороге открылось. На следующее утро, спустя почти 22 часа пути, поезд с шестью вагонами и 180 пассажирами прибыл в Москву. Вагоны для поездов изготовили на Александровском заводе. Пассажиры вышли на перрон вокзала, здание которого спроектировали архитекторы К. А. Тон и Р. А. Желязевич. Оно было братом-близнецом вокзала в Петербурге, поэтому могли сразу не понять, точно ли они уехали из Северной столицы.
В 1855 году Петербургский вокзал в Москве переименовывают в Николаевский, потому что так стала называться железная дорога между двух столиц, в честь императора Николая I. Это первое переименование вокзалов на Каланчёвке, которых будет ещё много.
В те же годы к западу от путей строятся здания таможни. Она пропишется на Каланчёвке так же основательно, как и вокзалы.
СТРОИТЕЛЬСТВО ЕЩЁ ДВУХ ВОКЗАЛОВ
В 1858 году группа купцов, среди которых был известный Иван Мамонтов, по инициативе профессора-математика МГУ Фёдора Чижова начинает организацию строительства новой дороги на север. В отличие от петербургской, эта стала частной. Она должна была соединить Москву с Сергиевым Посадом. Мотивы строителей - в будущей прибыли. Мамонтов перед решением войти в проект лично подсчитывал, насколько востребована будет дорога.
Воспоминания Саввы Ивановича Мамонтова
Когда жили на 1-ой Мещанской, то, если он (прим. - Иван Мамонтов) свободен, стоял у окна и считал: сколько телег проезжало к Троице, сколько возвращается обратно, сколько идет паломников, сколько груза везут. А когда сменили квартиру, то выезжал за город сам или с кем-нибудь из сыновей и там опять считал паломников, едущих и идущих к Троице и от Троицы. Эти наблюдения подтвердили его намерения - построить железную дорогу до Троицы.
Около Первой Мещанской изначально и хотели построить тупик с вокзалом. Но Московский университет решил не отдавать под это свои земли с ботаническим садом. Поэтому 18 августа 1862 дорогу и вокзал работы опытных архитекторов Романа Кузьмина и Смарагда Шустова торжественно открыли и освятили на Каланчёвке. Правда, освящавший её митрополит Московский и Коломенский Филарет был критичен - ведь путешествие пешком до лавры считалось сродни очищающему подвигу. Кроме православного центра, по дороге первоначально можно было доехать до станций Мытищи, Пушкинская, Талицкая, и Хотьков.
По соседству в эти же годы реализуется ещё один проект железной дороги - до Рязани. Первый её участок откроют в 1862 году, но без каменного московского вокзала. Он распахнёт свои двери в 1864 году. Здание Рязанского вокзала (поскольку о дороге до Казани речи пока не было) проекта архитектора М.Ю. Левестама было маленьким. Несравнимо с тем путём, который вокзал принял в XX веке - Транссибирской магистрали.
В 1870 году Троицкий вокзал стал Ярославским, а через 27 лет его потрясла крупная авария. Пассажирский состав врезался в тупик под крышей вокзала. Причиной послужил отказ тормозов. В результате ЧП получили ранения несколько человек, но не было ни одного погибшего.
«Московские ведомости»
Поезд следовал в составе 13 вагонов, снабженных автотормозами Вестингауза, которые по неизвестной причине в данный момент не действовали. Тогда машинист начал давать тревожные свистки для поездной прислуги, чтобы пустить в ход ручные тормоза, что ими тут же было исполнено. Но так как это было слишком поздно, уже в конце платформы вокзала, то удержать поезд не было никакой возможности - он с силой ударился в стоявший в конце пути, у отбойного бруса, порожний багажный вагон. Причем паровоз вошел в него наполовину и разрушил упорный брус, укрепленный довольно прочно на нескольких рельсах. Затем вся эта масса устремилась через деревянный переход в здание пассажирского вокзала и ударилась в оконный переплет. Багажным вагоном была разбита стена вокзала до потолка в помещении конторы, где, к счастью, никого не было в это время. Следующие за паровозом вагоны стали напирать, багажный вагон взгромоздился на тендер, который ударило о стену здания Правления дороги.
ПЕРЕСТРОЙКА ВОКЗАЛОВ
В начале XX века из-за роста нагрузки встал вопрос о перестройке Ярославского вокзала. Занялся этим архитектор Фёдор Шехтель. К 1904 году появился знакомый нам фасад здания с башенками. Над главным входом повесили гербы тех регионов, которые соединяла в тот момент дорога - московский Георгий Победоносец, ярославский медведь с секирой и архангельский Михаил Архангел. Внутри - картины Константина Коровина и барельефы про русский север: рыбалка, северное сияние, олени, моржи.
В это время Каланчёвская была уже крупным транспортным узлом. В 1906 году здесь пустили трамваи, которые ходят до сих пор. В первые годы они ходили по шести маршрутам, сейчас - по четырём.
Фото:
Вокзалы становятся центром многих общественных событий, связанных с приездом или отъездом известных персон, живых и скончавшихся. Так, в 1910 году тут встречали и провожали тело актрисы и сторонницы революционеров Веры Комиссаржевской. Оно было отправлено в Александро-Невскую лавру из Ташкента, где умерла актриса.
«Новое время»
Сегодня прибыло в Москву тело В.Ф. Комиссаржевской. Огромная толпа, в которой преобладала учащаяся молодежь, ждала прибытия поезда на Казанском вокзале. Благодаря принятым мерам, как на площади, так и на вокзалах, встреча и проводы прошли в образцовом порядке. […] На Казанском вокзале была отслужена краткая лития, а затем молодежь, распоряжавшаяся всей церемонией, подняла гроб и понесла его на руках через площадь на Николаевский вокзал […] На всем пути от Казанского до Николаевского вокзала студенческий хор пел вечную память и «Святый Боже». Когда гроб был поставлен в траурный вагон, была совершена торжественная панихида, затем депутации возлагали венки.
В декабре 1905 года у Николаевского вокзала расположились войска с пятью орудьями и пулемётами. Они не допустили захвата вокзала революционными рабочими-железнодорожниками, которые смогли занять Казанский и Ярославский вокзалы.
Первый вокзальный таксофон был в 1906 году установлен шведско-датским телефонным обществом на Казанском вокзале. Для соединения с телефонной станцией требовалось опустить монетку. Это уже уходящие для нас в историю устройство, но довольно привычное. В отличие, например, от портретов транспортных воров и разбойников, которые на трёх вокзалах провожали пассажиров. Или от традиции постоянной жизни начальников вокзала в самом здании.
До начала Первой мировой войны транспортный узел планировали масштабно перестроить. По проекту Алексея Щусева в 1912 году западнее площади построили виадук, действующий и в наши дни. По нему проходят пути, соединяющие Петербургское направление, Белорусское и Рижское с Курским вокзалом. Затем началась перестройка Казанского вокзала, которая продлится больше 20 лет. Старое здание не выдерживало потока пассажиров даже при увеличении залов двумя годами ранее.
Кинохроника Дзиги Вертова «Кино-неделя», июнь 1918 года:
Кстати, большой Красный пруд зарыли в 1911 году. В наши дни о нём напоминает лишь Краснопрудный тупик. Топонимика осталась и за Красным селом - название станции метро и несколько улиц и переулков.
Газета «Раннее утро»
По полученным в Москве известиям, строительная комиссия уже внесла на обсуждение инженерного совета при министерстве путей сообщения проект постройки нового Николаевского вокзала в Москве. Стоимость всего сооружения исчислена в 3 миллиона рублей. Имеющийся при существующем вокзале двор будет совершенно уничтожен и слит с Каланчевской площадью, что даст возможность устроить подъезд с трёх сторон. Правая часть здания будет совершенно изолирована и отделена под пригородное движение. Между прочим, проектируется также устроить подземный ход для пешеходов, соединяющий между собою Николаевский, Казанский и Ярославский вокзалы.
В 1917-1918 годах Николаевский вокзал стал особо важным политико-стратегическим пунктом. Во время столкновений в октябре 1917 его взяли под контроль сторонники большевиков, в марте 1918 сюда приехали поезда с эвакуированным из Петрограда правительством, привезя с собой столичный статус для Москвы и новые именования для Каланчёвки.
СТРОИТЕЛЬСТВО ДОМА ЖЕЛЕЗНОДОРОЖНИКА И НОВОГО КАЗАНСКОГО ВОКЗАЛА
При власти большевиков «Николаевской» железная дорога называться никак не могла. Руки до переименования доходят в 1923 году. Распоряжением Феликса Дзержинского, возглавлявшего тогда Народный комиссариат путей сообщения РСФСР, дорога и вокзал становятся «Октябрьскими». «Ленинградским» он станет в 1937 году.
Ильф и Петров
«МНЕ ХОЧЕТСЯ ЕХАТЬ»
Сидя на кровати, он улыбается. Он полон решимости, он смел и предприимчив, сейчас ему сам черт не брат. Пассажир - это звучит гордо и необыкновенно!
А посмотреть на него месяца через два, когда он трусливой рысью пересекает Каланчевскую площадь, стремясь к Рязанскому вокзалу. Тот ли это гордый орел, которому сам черт не брат!
Он до тошноты осторожен. На вокзал пассажир прибегает за два часа до отхода поезда, хотя в мировой практике не было случая, чтобы поезд ушел раньше времени. […]
На вокзале он ко всем относится с предубеждением. Железнодорожного начальства он боится, а остальной люд подозревает. Он убежден, что кассир дал ему неправильный билет, что носильщик убежит с вещами, что станционные часы врут и что его самого спутают с поездным вором и перед самым отъездом задержат.
В 1927 году по проекту архитектора Щусева к востоку от Казанского вокзала был построен Центральный дом железнодорожников. Клуб и концертный зал, по одной из версий, начали строить на средства купца Николая Стахеева, пойманного в 1918 году ОГПУ. По сделке с органами он отдал свои драгоценности в обмен на свободу.
Стоит отметить, что само здание заложили в 1925 году, а у купца была дача в Алуште, которую после национализации отдали под клуб железнодорожников. Но история о драгоценностях Стахеева была напечатана в газете «Гудок», где работали Ильф и Петров, возможно, позднее пересказавшие её на страницах «12 стульев».
Ильф и Петров
«12 СТУЛЬЕВ»
Где же драгоценности? - закричал предводитель.
- Где, где, - передразнил старик. - Тут, солдатик, соображение надо иметь. Вот они!
- Где? Где?
- Да вот они! - закричал румяный старик, радуясь произведенному эффекту. - Вот они! Очки протри! Клуб на них построили, солдатик! Видишь? Вот он, клуб! Паровое отопление, шахматы с часами, буфет, театр, в галошах не пускают. […]
Бриллианты превратились в сплошные фасадные стекла и железобетонные перекрытия, прохладные гимнастические залы были сделаны из жемчуга. Алмазная диадема превратилась в театральный зал с вертящейся сценой, рубиновые подвески разрослись в целые люстры, золотые змеиные браслетки с изумрудами обернулись прекрасной библиотекой, а фермуар перевоплотился в детские ясли, планерную мастерскую, шахматный клуб и биллиардную.
Основная часть долгостроя нового здания Казанского вокзала была закончена в 1926 году. Пятью годами ранее сгорело его деревянное здание. Отметим, что в эти же годы на Каланчёвке поселилась швейная фабрика «Большевичка». Её, правда, с самой площади видно плохо. Строение бывшей чаеразвесочной фабрики Перловых на Каланчёвской улице находится за виадуком.
Здание Казанского вокзала приобрело современный вид с окончанием отделки в 1940 году: башни, главная из которых квадратная, крупные часы, обширная крыша дебаркадера, который продолжает принимать поезда. Щусев создал облик не только надземных строений площади, но и подземных - станции метро кольцевой линии.
Денис Ромодин
МОСКВОВЕД
В тридцатые годы по новому генплану Москвы планировали снести все эти три вокзала и внесто них построить один центральный огромный вокзал, куда перевели бы направления и с Курского вокзала, и с Савёловского, с Рижского вокзалов. Даже в 70-е годы существовали планы построить единый вокзал - правда, в 70-е старые здания планировали сохранить.
СТАНЦИЯ МЕТРО ПЕРВОЙ ЛИНИИ
Через три вокзала прошла первая линия московского метрополитена. Здесь она, идя от Сокольников, пересекала границу густонаселённых районов города. Во время строительства в 1932 году площадь решили переименовать в «Комсомольскую» в честь комсомольцев-метростроевцев и грядущего 15-летия ВЛКСМ.
Площадь ради метро перекапывали. Строительство вели открытым способом, и осложнялось оно не только традиционными для Москвы плавунами, но и проводами с кабелями, успевшие проползти под землей в этом оживлённом месте. На месте бывшего Красного пруда выросло первое электродепо для метрополитена. Из-за сложной почвы фундамент сделали сплошным из бетона, выкачивая воду насосами.
Станцию метро «Каланчёвской площадью» называли ещё 1934 году, но открылась она в 1935 году как «Комсомольская». Пассажирам сразу же бросалась в глаза необычная конструкция подземного зала, проект группы архитекторов: вторым ярусом по бокам шли пешеходные галереи. По замыслу, они должны были оттянуть часть людского потока. Оформление станции было «комсомольское» - в красных цветах, с украшением из плиточных панно о партийной молодёжи и метростроевцах. На земле, тем временем, площадь полностью закатали в асфальт.
Война затормозила планы по перестройке Москвы. Во время Великой Отечественной по Казанской железной дороге можно было отправиться во временную вторую столицу страны Куйбышев (Самару), Сибирь, Среднюю Азию. С вокзалом связана таинственная легенда о Сталине, который то ли приезжал сюда, чтобы сесть в поезд и покинуть столицу в октябре 1941 года, то ли нет. Но на самом деле эвакуация предприятий и населения тогда не проводилась через городские вокзалы. Главными точками для этого были станции Москва-Товарная (в Марьяной роще), Николаевка (рядом с ней) и Митьково (на северо-востоке от Комсомольской).
НОВАЯ «КАЛАНЧА»
После войны в Москве продолжили воплощать планы по созданию новых советских «храмов». Одним из них стала высотка на Комсомольской площади, другим - станция метро кольцевой линии.
Кольцевая «Комсомольская» глубокого заложения открылась в 1952 году. Её центральный зал стал самым большим среди всех колонных станций. Но поразительно и оформление. На потолке 8 огромных мозаичных панно на тему великих побед. Невский, Донской, Минин, Пожарский, Суворов, Кутузов, солдаты у рейхстага и Сталин. Последнего на двух полотнах убрали в 1963 году. Выступающего на фоне Кремля Ленина вместо вручающего знамя Сталина мостил в мозаику лично автор картин художник Павел Корин. Своды остальных залов также оформлены в военном ампирном стиле.
У станции метро «Комсомольская», 1969 Фото: Наум Грановский / ТАСС
Высотка же была построена второй из очереди московских небоскрёбов, но оказалось самой низкой - 136 метров или 17 этажей. Здания оформили в стиле московского барокко, сочетая строгие формы с элементами русской архитектуры.
Открылась в высотке в 1954 году гостиница «Ленинградская». Внутри - богатые интерьеры в древнерусском стиле, барельефы с изображением Александра Невского и Дмитрия Донского. Говорят, что впервые в СССР здесь санузлы сделали для каждого отдельного гостиничного номера. Убранство и само здание проекта архитекторов Леонида Полякова и Александра Борецкого было одним из объектов критики за неоправданное удорожание строительства и декоративные излишества. Из-за чего их даже лишили Сталинской премии.
«Об устроении излишеств в проектировании и строительстве»
Крупные излишества были допущены при проектировании строительства высотных зданий. Так, например, на строительство гостиницы «Ленинградская» на 354 номера на Каланчевской площади в г. Москве (архитекторы Поляков и Борецкий) затрачено столько же средств, сколько понадобилось бы на строительство экономично запроектированной гостиницы на 1000 номеров. Площадь номеров этой гостиницы составляет всего лишь 22 процента общей площади. Во внутренней отделке помещений допущена чрезмерная, ничем не оправданная роскошь (позолота и роспись потолков, карнизов, дорогостоящие панели и ценные породы дерева, декоративные позолоченные решетки и т. д.). Эксплуатационные расходы на содержание одного места в этой гостинице в полтора раза превышают аналогичные расходы по гостинице «Москва».
Денис Ромодин
МОСКВОВЕД
Гостиница должна была композиционно объединять казённый классицизм с элементами русского стиля архитектора Тона, северный модерн Шехтеля и щусевское русское зарочье. Так появилась сталинская высотка с элементами нарышкинского барокко.
Помимо гостиничного комплекса на площадь должен был выходить огромный Новокировский проспект. Идея Новокировского проспекта угасла в 60-е годы. Улицу Маши Порываевой, бывшую Домниковскую улицу, проложили исключительно для строительства комплекса административных зданий. Сама Домниковка в основном была застроена деревянными зданиями. В годы активного строительства жилых зданий район расселили и полностью реконструировали.
Бывшие главные архитекторы г. Москвы тт. Чечулин и Власов не только не вели должной борьбы с расточительством государственных средств при проектировании и строительстве, но и сами допускали в разрабатываемых ими проектах излишества.
1965 Фото: РИА Новости
ЦЕНТР ИНФОРМАЦИИ И УНИВЕРМАГ
В 1970-х перестраивается Ленинградский вокзал. Если раньше поезда по двум путям въезжали в здание, то теперь они все стали останавливаться перед крышей, или дебаркадером. За счёт этого расширили главный зал, установив там бюст Ленину по примеру Московского вокзала в Ленинграде.
1976 Фото: ТАСС
В те же годы радикально меняется облик района к юго-западу от Каланчёвки, так называемая Домниковка. Под снос попадают несколько кварталов, а улица Маши Парываевой (имени погибшей партизанки) по размерам становится проспектом. На ней в 1980-х возводят комплекс международных банков, а затем улица сливается с проспектом Сахарова (до 1990 года - Новокировский). Причём где её конец, а где начало проспекта, понять сложно - граница очень условна.
Строительство универмага «Московский», 1979 Фото: ТАСС
Центр обработки информации железных дорог в 1980 году разместили в построенном 20-этажным коричневом здании на Краснопрудной улице. Облицованное листами анодированного алюминия оно стало возвышаться на восточной панораме площади.
В 1983 году Комсомольская обзаводится торговой «меккой» для приезжих и проезжих - универмагом «Московский». Его четырёхэтажное широкое здание построили восточнее Дома железнодорожников. Во времена дефицита пассажирам гостям столицы можно было не отдаляться от вокзалов, чтобы попытаться купить заветный товар.
Денис Ромодин
МОСКВОВЕД
В тридцатые годы возникла идея строительства нового универмага. На Комсомольскую площадь должны были перевести ГУМ, поскольку в старом здании ГУМа планировали устроить музей Ленина. Универмаг «Московский» должен был стать этим новым зданием ГУМа. В 1983 году «Московский» открыли просто как универмаг. Проект неоднократно перекраивался, в результате планировка здания получилась неудобной. Магазин должен был стать местом, куда отправились бы за покупками люди, приехавшие в Москву, или, наоборот, скоротать время перед поездом.
Странно, что здание проектировала организация, которая не специализировалась на универмагах - архитектор Розанов проектировал крупные административные комплексы, здания обкомов в Туле и Калуге. Это отразилось и на нетипичном для универмага внешнем облике здания, и на внутренней планировке. Там огромное число разноуровневых залов, маленький шаг колонн в торговых залах. Очень странное здание.
В перестройку торговля из государственных магазинов переходила на улицу. Палатки и ларьки устанавливались около вокзалов, образуя небольшие рынки. Новые времена характеризовались и открытием казино в гостинице «Ленинградская» - сначала только для иностранцев (местные пробирались туда тайком). Оно стало одно из первых легальных послевоенных игорных домов в Москве под названием «Модерн Геймс».
СОВРЕМЕННЫЕ БЕЗДОМНЫЕ И КРИМИНАЛ
В новое время обязательным атрибутом московских вокзалов стали бездомные. На площади трёх вокзалов их было особенно много. Они встречали и провожали пассажиров, пугали их по ночам, подружились с милицией. В нулевых с наводнением Москвы мигрантами из Средней Азии национальный окрас нелегальных «жителей» Комсомольской стал разнообразнее. А на станциях метро к карманникам и попрошайкам добавились продавцы незаконного товара. Своеобразная биржа образовалась в залах «Комсомольской» с торговлей и передачей документов, наркотиков, обменом денег. У «работников» биржи есть свои опознавательные знаки, манера общения и «крыша». Говорят, что биржа закрывается не только на ночь, но и когда на станции дежурят «неместные» полицейские или приезжают футбольные фанаты. Последние иногда тревожат три вокзала шумом и стычками.
Примерно то же самое ожидается и в Москве. Состав с Ким Чен Иром и более чем сотней сопровождающих должен прибыть на Ярославский вокзал около 21.40. Но подступы к нему планируется закрыть усиленными милицейскими нарядами уже около 19.00. Каждый час стражам порядка предстоит делать обходы платформ и залов в поисках возможных взрывных устройств (кстати, уже сегодня утром его здесь искали после звонка анонима, но так и не нашли), а перед самым прибытием поезда вся территория еще раз будет проверена кинологами с собаками. Из-за этого вплоть до 22.45 на вокзале придется отменить 13 электричек, следующих в Александров, Сергиев Посад, Монино и другие населенные пункты. Приезд сына легендарного Ким Ир Сена может не отразиться только на расписании поездов дальнего следования, хотя и их могут задержать.
Из-за угрозы терроризма, криминала и усиления контроля над пассажирами в 2003 году под Казанским вокзалом закрывают переход, соединявший перрон с площадью и Новорязанской улицей. Его длина составляла почти полкилометра. Говорят, что ликвидировали, залив бетоном и важный стратегический объект - бункер под площадью.
В «нулевых» подверглась реконструкции гостиница «Ленинградская». В ней заменили почти все внутренности. Она открылась заново в 2008 году, большей частью уже принадлежа сети отелей «Хилтон». Новое название - «Hilton Moscow Ленинградская».
Михаил Блинкин
С годами менялся облик площади, который был откровенно плох. За последние годы её привели в порядок. Окрестности Казанского вокзала были ужасны. Сегодня Комсомольская площадь по сравнению с тем, что было лет 10–15 назад стала чуть-чуть цивилизованнее, это факт. Вокруг вокзалов более-менее упорядочен парковочный режим. Вместо какого-то грязного караван-сарая, вот этого проезда, выходящего на Новорязанскую улицу, он цивилизовался. Всё, чего можно было достичь организационными, планировочными мерами, вложениями в благоустройство, - это было сделано.
Кардинальное решение здесь - сооружение удалённых вокзалов. Надо понимать: согласно транспортной социологии, очень немногим людям, прибывшим на Комсомольскую площадь, нужно сразу же попасть в центр Москвы. Сейчас перевалочным пунктом становится большая площадь в самом центре города. Сейчас обсуждается (пока на уровне экспертов) вопрос о выносе вокзалов поближе к МКАД. Скорее всего, рано или поздно Москве придётся это сделать. Огромное число людей: кому нужно в Митино, кому - в Нарофоминск, кому и вовсе в Балашиху. Мы всех их в центр привезли - хорошо ли это? Вряд ли.
Есть такой поезд - Брюссель-Лондон или Париж-Лондон, он приходит прямо в центр Лондона. Но там основная масса пассажиров - это туристы. Наши пассажиры поездов дальнего следования - не туристический транзит. Это быт, это социальные связи, это совсем другое.
НОВЫЕ ПАМЯТНИКИ
Переименований Комсомольская площадь в новой России избежала. «Каланчёвская» не вернулась, а вокзал остался Ленинградским. Но без Ленина. При ремонте здания в 2008-2013 годах бюст Ильича убрали из большого зала. И не вернули, перевезя в Музей московской железной дороги. Теперь на его месте проход на второй этаж, а надпись про Ленина, которая красовалась на фоне бюста, заменена на «Добро пожаловать в Москву!». Другое монументальное изменение рядом с Ленинградским - фонтан 2011 года к востоку от вокзала со скульптурой Георгия Победоносца.
Идеологически не завершённой выглядит переделка Ярославского вокзала. В 2002 году в нём открыли часовню Сергия Радонежского. Но при последующих реконструкциях с крыши, где находится кованый гребешок, не убрали серп и молот, а над главным входом оставили герб СССР.
На площади трёх вокзалов в 2003 году открыли памятник работы Салавата Щербакова уже упоминавшемуся нами первому министру путей сообщения Павлу Мельникову. Спустя 10 лет рядом, около Казанского вокзала, поставили скульптурную композицию того же Щербакова создателям российских железных дорог: Николаю I, инженерам отцу и сыну Черепановым, Францу фон Герстнеру, министрам путей сообщения Михаилу Хилкову, Сергея Витте и Мельникову.
Тем самым площадь спустя 150 лет обрела изображения людей, которые её и прославили.
Комсомольская площадь (до 1933 Каланчёвская площадь) - площадь в Москве, на которой расположены сразу три вокзала: Ленинградский, Ярославский и Казанский.Также в народе называется Площадь Трёх вокзалов.
История названия
Согласно наиболее распространённому мнению, изначальное название площади - «Каланчёвская» - по дворцу Алексея Михайловича с деревянной вышкой - «каланчой» (см. ниже). Каланчёвская площадь была переименована в «Комсомольскую» в 1933 году в честь комсомольцев - строителей метрополитена (под площадью прошла первая очередь первой линии московского метро) как подарок к 15-летию ВЛКСМ.
В обиходе она известна как «Площадь Трёх вокзалов» или просто «Три вокзала». В 2003 году в некоторых газетах было опубликовано сообщение о переименовании площади в «Площадь Трёх вокзалов». В действительности, однако, такого переименования не было, площадь сохраняет название «Комсомольская площадь».
В XVII веке на месте нынешней площади находились луга и болота, известные как Каланчёвское поле. С южной стороны, то есть стороны современного Казанского вокзала, находилось болото, по которому протекал ручей Ольховец. С востока, между нынешним Ярославским вокзалом и Верхней Красносельской улицей, поле ограничивал крупный пруд, созданный благодаря запруде на Ольховце и известный с 1423 г. как Великий, а впоследствии - как Красный.
Размерами он был равен Московскому Кремлю (23 га). К югу из пруда вытекала речка Чечёра, через которую был перекинут деревянный мост. По мосту проходила Стромынская дорога (на село Стромынь и далее в Суздаль), по линии западной части Комсомольской площади, Краснопрудной улицы и далее улицы Стромынки.
На северной стороне пруда (по другим источникам на месте Большой Спасской улицы) Алексей Михайлович выстроил себе путевой дворец, как считается с деревянной вышкой (по-татарски «каланчой»), откуда и поле перед дворцом и получило название Каланчёвского. На противоположной от поля стороне пруда находилось дворцовое Красное село, ставшее со временем крупной ремесленной слободой.
На западе поле доходило до середины нынешней Большой Спасской улицы (названа по Спасской церкви, которая стояла на краю поля). Впоследствии, в конце XVII в, на западном берегу пруда - со стороны Николаевского (Ленинградского) и Ярославского вокзалов (на земле ямщиков Переяславской слободы) был построен Новый полевой артиллерийский двор - завод и склад пушек и ядер со стрельбищем.
Его составлял целый ряд деревянных строений, раскинувшихся на площади 20 га. и окружённых каменной стеной. Благодаря этому, поле и оставалось незастроенным.
Красное село вошло в историю Смутного времени: 1 июня 1605 г., там появились посланцы Лжедмитрия I Гаврила Пушкин и Наум Плещеев, и их появление стало толчком к восстанию, перекинувшемуся на Москву и положившему конец династии Годуновых.
Петр I любил устраивать на Красном пруду праздники с пушечной пальбой и фейерверками: в честь взятия Азова (1697) и в честь мира с Турцией (1699), и в честь мира со Швецией (1722). Академик И. Е. Забелин в статье «Древности Москвы и их исследование» (1867) полагает, что (вопреки распространенному ныне мнению) именно от празднеств в честь взятия Азова поле получило название, так как на нем были выстроены две вышки - «каланчи», копии азовских, которые показательно штурмовали русские солдаты.
Артиллерийский двор сгорел и взорвался в 1812 году, причём взрыв потряс всю восточную часть Москвы. В 1849 году на месте Артиллерийского двора и западнее архитектором А. К. Тоном был построен вокзал (с 1856 - Николаевский, впоследствии Ленинградский).
К западу от вокзала находится большое (по тем временам) здание, в которое в 60-х гг. была переведена с Пятницкой улицы таможня. По противоположной стороне площади располагались лесные ряды (напоминанием о чем - нынешний Леснорядский переулок).
В 1862 г. между Николаевским вокзалом и Красным прудом был построен небольшой Ярославский вокзал, в 1907 г. замененный современным, в стиле модерн с элементами древнерусской архитектуры (арх. Ф. О. Шехтель).
С проведением Рязанской (ныне Казанской) железной дороги, началось строительство вокзала на месте лесных рядов: в 1860 г. болото было осушено, речка Ольховец заключена в трубу, а лесные ряды удалены; само здание Рязанского (Казанского) вокзала было построено в 1862-64 гг. В 1911-1926 это здание было заменено современным по проекту А. В. Щусева.
В конце XIX в. была заключена в трубу речка Чечора, а на месте древянного моста через нее и дальше к востоку прошла Краснопрудная улица. Затем, в 1901-1910 гг., был засыпан и сам Красный пруд, а на его месте устроены лесные склады.
В 1933-34 гг. на площади было открытым способом проложено метро. В 1933 году Каланчёвская площадь была переименована в Комсомольскую площадь. Между Ленинградским и Ярославским вокзалами сооружен павильон станции «Комсомольская», замененный в 1952 г. новым, общим для «Комсомольской» и вновь построенной «Комсомольской-кольцевой».
