«Мой дорогой, когда ты вырастешь, вспомнишь ли ты, как однажды зимним вечером ты вышел из детской в столовую, - это было после одной из наших ссор, - и, опустив глаза, сделал такое грустное личико? Ты большой шалун, и когда что-нибудь увлечёт тебя, ты не знаешь удержу. Но я не знаю никого трогательнее тебя, когда ты притихнешь, подойдёшь и прижмёшься к моему плечу! Если же это происходит после ссоры, и я говорю тебе ласковое слово, как порывисто ты целуешь меня, в избытке преданности и нежности, на которую способно только детство! Но это была слишком крупная ссора...»
В тот вечер ты даже не решился подойти ко мне: «Покойной ночи, дядечка» - сказал ты и, поклонившись, шаркнул ножкой (после ссоры ты хотел быть особенно благовоспитанным мальчиком). Я ответил так, будто между нами ничего не было: «Покойной ночи». Но мог ли ты удовлетвориться этим? Забыв обиду, ты опять вернулся к заветной мечте, что пленяла тебя весь день: «Дядечка, прости меня... Я больше не буду... И пожалуйста, покажи мне цифры!» Можно ли было после этого медлить с ответом? Я помедлил, ведь я очень умный дядя...
В тот день ты проснулся с новой мечтой, которая захватила всю твою душу: иметь свои книжки с картинками, пенал, цветные карандаши и выучиться читать и писать цифры! И все это сразу, в один день! Едва проснувшись, ты позвал меня в детскую и засыпал просьбами: купить книг и карандашей и немедленно приняться за цифры. «Сегодня царский день, все заперто» - соврал я, уж очень не хотелось мне идти в город. «Нет, не царский!» - закричал было ты, но я пригрозил, и ты вздохнул: «Ну, а цифры? Ведь можно же?». «Завтра» - отрезал я, понимая, что тем лишаю тебя счастья, но не полагается баловать детей...
«Ну хорошо же!» - пригрозил ты и, как только оделся, пробормотал молитву и выпил чашку молока, принялся шалить, и весь день нельзя было унять тебя. Радость, смешанная с нетерпением, волновала тебя все больше, и вечером ты нашёл им выход. Ты начал подпрыгивать, бить изо всей силы ногами в пол и громко кричать. И мамино замечание ты проигнорировал, и бабушкино, а мне в ответ особенно пронзительно крикнул и ещё сильнее ударил в пол. И вот тут начинается история...
Я сделал вид, что не замечаю тебя, но внутри весь похолодел от внезапной ненависти. И ты крикнул снова, весь отдавшись своей радости так, что сам господь улыбнулся бы при этом крике. Но я в бешенстве вскочил со стула. Каким ужасом исказилось твоё лицо! Ты растерянно крикнул ещё раз, для того, чтобы показать, что не испугался. А я кинулся к тебе, дёрнул за руку, крепко и с наслаждением шлёпнул и, вытолкнув из комнаты, захлопнул дверь. Вот тебе и цифры!
От боли и жестокой обиды ты закатился страшным и пронзительным криком. Ещё раз, ещё... Затем вопли потекли без умолку. К ним прибавились рыдания, потом крики о помощи: «Ой больно! Ой умираю!» «Небось не умрёшь, - холодно сказал я. - Покричишь и смолкнешь». Но мне было стыдно, я не поднимал глаз на бабушку, у которой вдруг задрожали губы. «Ой, бабушка!» - взывал ты к последнему прибежищу. А бабушка в угоду мне и маме крепилась, но едва сидела на месте.
Ты понял, что мы решили не сдаваться, что никто не придёт утешить тебя. Но прекратить вопли сразу было невозможно, хотя бы из-за самолюбия. Ты охрип, но все кричал и кричал... И мне хотелось встать, войти в детскую большим слоном и пресечь твои страдания. Но разве это согласуется с правилами воспитания и с достоинством справедливого, но строгого дяди? Наконец ты затих...
Только через полчаса я заглянул будто по постороннему делу в детскую. Ты сидел на полу весь в слезах, судорожно вздыхал и забавлялся своими незатейливыми игрушками - пустыми коробками спичек. Как сжалось моё сердце! Но я едва взглянул на тебя. «Теперь я никогда больше не буду любить тебя, - сказал ты, глядя на меня злыми, полными презрения глазами. - И никогда ничего не куплю тебе! И даже японскую копеечку, какую тогда подарил, отберу!»
Потом заходили мама и бабушка, и так же делая вид, что зашли случайно. Заводили речь, о нехороших и непослушных детях, и советовали попросить прощения. «А то я умру» - говорила бабушка печально и жестоко. «И умирай» - отвечал ты сумрачным шёпотом. И мы оставили тебя, и сделали вид, что совсем забыли о тебе.
Опустился вечер, ты все так же сидел на полу и передвигал коробки. Мне стало мучительно, и я решил выйти и побродить по городу. «Бесстыдник! - зашептала тогда бабушка. - Дядя любит тебя! Кто же купит тебе пенал, книжку? А цифры?» И твоё самолюбие было сломлено.
Я знаю, чем дороже мне моя мечта, тем меньше надежд на её достижение. И тогда я лукавлю: делаю вид, что равнодушен. Но что мог сделать ты? Ты проснулся, исполненный жаждой счастья. Но жизнь ответила: «Потерпи!» В ответ ты буйствовал, не в силах смирить эту жажду. Тогда жизнь ударила обидой, и ты закричал от боли. Но и тут жизнь не дрогнула: «Смирись!» И ты смирился.
Как робко ты вышел из детской: «Прости меня, и дай хоть каплю счастья, что так сладко мучит меня». И жизнь смилостивилась: «Ну ладно, давай карандаши и бумагу». Какой радостью засияли твои глаза! Как ты боялся рассердить меня, как жадно ты ловил каждое моё слово! С каким старанием ты выводил полные таинственного значения чёрточки! Теперь уже и я наслаждался твоей радостью. «Один... Два... Пять...» - говорил ты, с трудом водя по бумаге. «Да нет, не так. Один, два, три, четыре». - «Да, три! Я знаю», - радостно отвечал ты и выводил три, как большую прописную букву Е.
Ссора между героями выводит нас на взаимоотношения взрослых и детей. Всегда ли люди могут понять друг друга? Всегда ли взрослые могут понять детей? Прийти к взаимопониманию иногда бывает очень сложно, и особенно от этого страдают дети. А взрослые могут совершить непростительные ошибки.
Автор поднимает не только проблемы взаимоотношений между взрослыми и детьми, но и философские проблемы о противостоянии человека общепринятым законам жизни, с которыми может смириться взрослый, который их понимает, но ребенок еще не может.
Повествование в рассказе ведется от первого лица, точнее, от лица героя-повествователя. Для автора важно понять, что чувствуют и какими мыслями живут герой и его племянник.
«Мой дорогой, когда ты вырастешь, вспомнишь ли ты, как однажды зимним вечером ты вышел из детской в столовую, остановился на пороге, - это было после одной из наших ссор с тобой, - и, опустив глаза, сделал такое грустное личико?
Должен сказать тебе: ты большой шалун. Когда что-нибудь увлечет тебя, ты не знаешь удержу. Ты часто с раннего утра до поздней ночи не даешь покоя всему дому своим криком и беготней. Зато я и не знаю ничего трогательнее тебя, когда ты, насладившись своим буйством, притихнешь, побродишь по комнатам и, наконец, подойдешь и сиротливо прижмешься к моему плечу! Если же дело происходит после ссоры, и если я в эту минуту скажу тебе хоть одно ласковое слово, то нельзя выразить, что ты тогда делаешь с моим сердцем! Как порывисто кидаешься ты целовать меня, как крепко обвиваешь руками мою шею, в избытке той беззаветной преданности, той страстной нежности, на которую способно только детство!»
Но на этот раз ссора между дядей и племянником была слишком сильной.
«Перестрадав свое горе, твое сердце с новой страстью вернулось к той заветной мечте, которая так пленяла тебя весь этот день. И вечером, как только эта мечта опять овладела тобою, ты забыл и свою обиду, и свое самолюбие, и свое твердое решение всю жизнь ненавидеть меня. Ты помолчал, собрал силы и вдруг, торопясь и волнуясь, сказал мне:
- Дядечка, прости меня... Я больше не буду... И, пожалуйста, все-таки покажи мне цифры! Пожалуйста!
Можно ли было после этого медлить ответом? А я все-таки помедлил. Я, видишь ли, очень, очень умный дядя».
Удивительно, что автор описывает своего героя такими эпитетами: умный, рассудительный, мудрый, - так рассказчик характеризует себя. Но является ли это действительностью? Очень часто эти слова звучат с иронией. Разве умный и рассудительный - это тот, кто поступает, как все остальные? Вторая глава позволяет нам увидеть начало конфликта.
«Ты в этот день проснулся с новой мыслью, с новой мечтой, которая захватила всю твою душу.
Только что открылись для тебя еще не изведанные радости: иметь свои собственные книжки с картинками, пенал, цветные карандаши - непременно цветные! - и выучиться читать, рисовать и писать цифры. И все это сразу, в один день, как можно скорее. Открыв утром глаза, ты тотчас же позвал меня в детскую и засыпал горячими просьбами: как можно скорее выписать тебе детский журнал, купить книг, карандашей, бумаги и немедленно приняться за цифры…
Но радость, смешанная с нетерпением, волновала тебя все больше и больше. И вот, когда мы - бабушка, мама и я - сидели перед вечером за чаем, ты нашел еще один исход своему волнению».
Мальчик не согласен ждать исполнения мечты, и это внешний конфликт, но в то же время в душе дяди появляется внутренний конфликт. Дядя, как положено, должен выждать время, он поступает так, как требуют правила, и ребенок его не понимает. Но дядя продолжает проявлять свою твердость. «Сердце тихо говорило мне, что я совершаю в эту минуту великий грех - лишаю тебя счастья, радости... Но тут пришло в голову мудрое правило: вредно, не полагается баловать детей». Так, внутренний конфликт развивается в душе дяди. Как же ему поступить: так, как велит сердце или так, как положено по правилам?
В третьей главе мы можем проследить за продолжением конфликта. «Я не только не забыл о тебе после твоего дерзкого крика, но весь похолодел от внезапной ненависти к тебе. И уже должен был употреблять усилия, чтобы делать вид, что не замечаю тебя, и продолжать разыгрывать роль спокойного и рассудительного». Все взрослые в этот момент объединяются против мальчика. Всем им больно, они все переживают, но выдерживают эту паузу.
«От боли, от острого и внезапного оскорбления, так грубо ударившего тебя в сердце в один из самых радостных моментов твоего детства, ты, вылетевши за дверь, закатился таким страшным, таким пронзительным альтом, на какой не способен ни один певец в мире. И надолго, надолго замер... Затем набрал в легкие воздуху еще больше и поднял альт уже до невероятной высоты...
Затем паузы между верхней и нижней нотами стали сокращаться, - вопли потекли без умолку. К воплям прибавились рыдания, к рыданиям - крики о помощи».
«...Я зажигал папиросу, не поднимая глаз на бабушку. А у бабушки вдруг задрожали губы, брови, и, отвернувшись к окну, она стала быстро, быстро колотить чайной ложкой по столу…
И бабушка едва сидела на месте.
Ее сердце рвалось в детскую, но, в угоду мне и маме, она крепилась, смотрела из-под дрожащих бровей на темневшую улицу и быстро стучала ложечкой по столу.
Понял тогда и ты, что мы решили не сдаваться, что никто не утолит твоей боли и обиды поцелуями, мольбами о прощения».
Мальчик кричит до изнеможения, в этот момент его состояние изображено не как каприз, а как настоящее человеческое горе. И взрослые понимают, что для ребенка каждый миг его жизни - это открытие чего-то нового и этот миг он переживает гораздо острее, чем взрослые. Ребенок чувствует эту обиду, гораздо сильнее она проникла в его сердце. Но конфликт продолжается. Что-то заставляет пойти ребенка на примирение. Бабушка ударила по самому живому.
«- А кто же купит ему теперь пенал, бумаги, книжку с картинками? Да что пенал! Пенал - туда-сюда. А цифры? Ведь уж этого не купишь ни за какие деньги. Впрочем, - прибавила она, - делай, как знаешь. Сиди тут один в темноте.
И вышла из детской.
Кончено, - самолюбие твое было сломлено! Ты был побежден».
«Чем неосуществимее мечта, тем пленительнее, чем пленительнее, тем неосуществимее. Я уже знаю это.
С самых ранних дней моих я у нее во власти. Но я знаю и то, что чем дороже мне моя мечта, тем менее надежд на достижение ее. И я уже давно в борьбе с нею. Я лукавлю: делаю вид, что я равнодушен. Но что мог сделать ты?
Счастье, счастье!
Ты открыл утром глаза, переполненный жаждою счастья. И с детской доверчивостью, с открытым сердцем кинулся к жизни: скорее, скорее!
Но жизнь ответила:
- Потерпи.
- Ну пожалуйста! - воскликнул ты страстно.
- Замолчи, иначе ничего не получишь!
- Ну погоди же! - крикнул ты злобно.
И на время смолк.
Но сердце твое буйствовало. Ты бесновался, с грохотом валял стулья, бил ногами в пол, звонко вскрикивал от переполнявшей твое сердце радостной жажды... Тогда жизнь со всего размаха ударила тебя в сердце тупым ножом обиды. И ты закатился бешеным криком боли, призывом на помощь.
Но и тут не дрогнул ни один мускул на лице жизни... Смирись, смирись!
И ты смирился».
В следующей главе в душу героя вновь возвращается любовь и нежность. Конфликт преодолен, и преодолен он ценой детского смирения.
«Помнишь ли, как робко вышел ты из детской и что ты сказал мне?
- Дядечка! - сказал ты мне, обессиленный борьбой за счастье и все еще алкая его. - Дядечка, прости меня».
Ценой детской щедрости, чистоты и открытости преодолевается конфликт между дядей и племянником.
«- Ну уж бог с тобою! Неси сюда к столу стул, давай карандаши, бумагу...
И какой радостью засияли твои глаза!
Как хлопотал ты! Как боялся рассердить меня, каким покорным, деликатным, осторожным в каждом своем движении старался ты быть». (Рис. 2.)
Рис. 2. Дядя и племянник ()
Восприятие дядей племянника позволяет сделать вывод, что дядя очень хорошо понимает мальчика и видит, почему ребенок ведет себя именно так. Он любуется его радостью, но очень часто его сердце начинает возмущаться, когда ребенок не подчиняется велению взрослых. Острая жалость к мальчику переполняет дядю, и он понимает, что ребенок тоже способен испытывать оскорбления. Теперь посмотрим, как дядя воспринимает самого себя.
«Сердце тихо говорило мне, что я совершаю в эту минуту великий грех - лишаю тебя счастья, радости... Но тут пришло в голову мудрое правило: вредно, не полагается баловать детей…
Было невмоготу и мне. Хотелось встать с места, распахнуть дверь в детскую и сразу, каким-нибудь одним горячим словом, пресечь твои страдания. Но разве это согласуется с правилами разумного воспитания и с достоинством справедливого, хотя и строгого дяди».
Все время дядя ведет себя неестественно и поступает так, как полагается. И здесь возникает еще один конфликт - конфликт между сердцем и разумом. В нашем случае побеждает разум, дядя выдерживает паузу, и ребенок первым идет на примирение. Но не зря спустя много лет мальчик уже не помнит об этом случае, а в душе дяди этот случай остался. И вот теперь сердце побеждает, и, несмотря на прошедшие годы, дядя понимает, что он был не прав.
Своим рассказом Иван Бунин хочет сказать, как в жизни важно понимать друг друга, пытаться не обидеть. Обидеть очень легко, а пойти первым на примирение бывает гораздо сложнее. Вернемся к названию рассказа. Цифры как мечта, цифры как символ расчета (дядя умный, он знает цифры). Но не всегда в жизни нужно быть умным и следовать правилам. Иногда нужно слушать свое сердце.
Список литературы
- Коровина В.Я. Учебник по литературе за 7 класс. Часть 1. - 20-е изд. - М.: Просвещение, 2012.
- Вантенков И.П. Бунин-повествователь (Рассказы 1890-1916 гг.). / И.П. Вантенков. - Минск, 1974.
- Кучеровский Н.М. И.А. Бунин и его проза (1887-1917) / Н.М. Кучеровский. - Тула, 1980.
- Научная библиотека диссертаций и авторефератов disserCat ().
- Lit-helper.com ().
- 5litra.ru ().
- 900igr.net ().
Домашнее задание
- Ответьте на вопросы.
1. Как повел себя Женя после того, как дядя отказался показывать ему цифру? Подкрепите свои слова цитатами из текста рассказа.
2. Как чувствовал себя дядя в момент ссоры с племянником? Можно ли считать его отношение к Жене жестоким? Ответ обоснуйте.
3. Какой вывод можно сделать о характере мальчика? Какими качествами автор наделил его?
4. Почему взрослые не пожалели плачущего Женю? Справедливо ли это, на ваш взгляд?
5. О чем повествует рассказ И.А. Бунина «Цифры»?
- Письменно ответьте на вопрос: почему рассказ И.А. Бунина назван «Цифры»?
- Напишите характеристику одного из героев рассказа.
Цифры
Иван Алексеевич Бунин
Легкое дыхание
Иван Бунин
Мой дорогой, когда ты вырастешь, вспомнишь ли ты, как однажды зимним вечером ты вышел из детской в столовую, остановился на пороге, – это было после одной из наших ссор с тобой, – и, опустив глаза, сделал такое грустное личико?
Должен сказать тебе: ты большой шалун. Когда что-нибудь увлечет тебя, ты не знаешь удержу. Ты часто с раннего утра до поздней ночи не даешь покоя всему дому своим криком и беготней. Зато я и не знаю ничего трогательнее тебя, когда ты, насладившись своим буйством, притихнешь, побродишь по комнатам и, наконец, подойдешь и сиротливо прижмешься к моему плечу! Если же дело происходит после ссоры и если я в эту минуту скажу тебе хоть одно ласковое слово, то нельзя выразить, что ты тогда делаешь с моим сердцем! Как порывисто кидаешься ты целовать меня, как крепко обвиваешь руками мою шею, в избытке той беззаветной преданности, той страстной нежности, на которую способно только детство!
Но это была слишком крупная ссора.
Помнишь ли, что в этот вечер ты даже не решился близко подойти ко мне?
– Покойной ночи, дядечка, – тихо сказал ты мне и, поклонившись, шаркнул ножкой.
Конечно, ты хотел, после всех своих преступлений, показаться особенно деликатным, особенно приличным и кротким мальчиком. Нянька, передавая тебе единственный известный ей признак благовоспитанности, когда-то учила тебя: «Шаркни ножкой!» И вот ты, чтобы задобрить меня, вспомнил, что у тебя есть в запасе хорошие манеры. И я понял это – и поспешил ответить так, как будто между нами ничего не произошло, но все-таки очень сдержанно:
– Покойной ночи.
Но мог ли ты удовлетвориться таким миром? Да и лукавить ты не горазд еще. Перестрадав свое горе, твое сердце с новой страстью вернулось к той заветной мечте, которая так пленяла тебя весь этот день. И вечером, как только эта мечта опять овладела тобою, ты забыл и свою обиду, и свое самолюбие, и свое твердое решение всю жизнь ненавидеть меня. Ты помолчал, собрал силы и вдруг, торопясь и волнуясь, сказал мне:
– Дядечка, прости меня… Я больше не буду… И, пожалуйста, все-таки покажи мне цифры! Пожалуйста!
Можно ли было после этого медлить ответом? А я все-таки помедлил. Я, видишь ли, очень, очень умный дядя…
Ты в этот день проснулся с новой мыслью, с новой мечтой, которая захватила всю твою душу.
Только что открылись для тебя еще не изведанные радости: иметь свои собственные книжки с картинками, пенал, цветные карандаши – непременно цветные! – и выучиться читать, рисовать и писать цифры. И все это сразу, в один день, как можно скорее. Открыв утром глаза, ты тотчас же позвал меня в детскую и засыпал горячими просьбами: как можно скорее выписать тебе детский журнал, купить книг, карандашей, бумаги и немедленно приняться за цифры.
– Но сегодня царский день, все заперто, – соврал я, чтобы оттянуть дело до завтра или хоть до вечера: уж очень не хотелось мне идти в город.
Но ты замотал головою.
– Нет, нет, не царский! – закричал ты тонким голоском, поднимая брови. – Вовсе не царский, – я знаю.
– Да уверяю тебя, царский! – сказал я.
– А я знаю, что не царский! Ну, пожа-алуйста!
– Если ты будешь приставать, – сказал я строго и твердо то, что говорят в таких случаях все дяди, – если ты будешь приставать, так и совсем не куплю ничего.
Ты задумался.
– Ну, что ж делать! – сказал ты со вздохом. – Ну, царский так царский. Ну, а цифры? Ведь можно же, – сказал ты, опять поднимая брови, но уже басом, рассудительно, – ведь можно же в царский день показывать цифры?
– Нет, нельзя, – поспешно сказала бабушка. – Придет полицейский и арестует… И не приставай к дяде.
– Ну, это-то уж лишнее, – ответил я бабушке. – А просто мне не хочется сейчас. Вот завтра или вечером – покажу.
– Нет, ты сейчас покажи!
– Сейчас не хочу. Сказал, – завтра.
– Ну, во-от, – протянул ты. – Теперь говоришь – завтра, а потом скажешь – еще завтра. Нет, покажи сейчас!
Сердце тихо говорило мне, что я совершаю в эту минуту великий грех – лишаю тебя счастья, радости… Но тут пришло в голову мудрое правило: вредно, не полагается баловать детей.
И я твердо отрезал:
– Завтра. Раз сказано – завтра, значит, так и надо сделать.
– Ну, хорошо же, дядька! – пригрозил ты дерзко и весело. – Помни ты это себе!
И стал поспешно одеваться.
И как только оделся, как только пробормотал вслед за бабушкой: «Отче наш, иже еси на небеси…» – и проглотил чашку молока, – вихрем понесся в зал. А через минуту оттуда уже слышались грохот опрокидываемых стульев и удалые крики…
И весь день нельзя было унять тебя. И обедал ты наспех, рассеянно, болтая ногами, и все смотрел на меня блестящими странными глазами.
– Покажешь? – спрашивал ты иногда. – Непременно покажешь?
– Завтра непременно покажу, – отвечал я.
– Ах, как хорошо! – вскрикивал ты. – Дай бог поскорее, поскорее завтра!
Но радость, смешанная с нетерпением, волновала тебя все больше и больше. И вот, когда мы – бабушка, мама и я – сидели перед вечером за чаем, ты нашел еще один исход своему волнению.
Ты придумал отличную игру: подпрыгивать, бить изо всей силы ногами в пол и при этом так звонко вскрикивать, что у нас чуть не лопались барабанные перепонки.
– Перестань, Женя, – сказала мама.
В ответ на это ты – трах ногами в пол!
– Перестань же, деточка, когда мама просит, – сказала бабушка.
Но бабушки-то ты уж и совсем не боишься. Трах ногами в пол!
– Да перестань, – сказал я, досадливо морщась и пытаясь продолжать разговор.
– Сам перестань! – звонко крикнул ты мне в ответ, с дерзким блеском в глазах и, подпрыгнув, еще сильнее ударил в пол и еще пронзительнее крикнул в такт.
Я пожал плечом и сделал вид, что больше не замечаю тебя.
Но вот тут-то и начинается история.
Я, говорю, сделал вид, что не замечаю тебя. Но сказать ли правду? Я не только не забыл о тебе после твоего дерзкого крика, но весь похолодел от внезапной ненависти к тебе. И уже должен был употреблять усилия, чтобы делать вид, что не замечаю тебя, и продолжать разыгрывать роль спокойного и рассудительного.
Но и этим дело не кончилось.
Ты крикнул снова. Крикнул, совершенно позабыв о нас и весь отдавшись тому, что происходило в твоей переполненной жизнью душе, – крикнул таким звонким криком беспричинной, божественной радости, что сам Господь Бог улыбнулся бы при этом крике. Я же в бешенстве вскочил со стула.
– Перестань! – рявкнул я вдруг, неожиданно для самого себя, во все горло.
Какой черт окатил меня в эту минуту целым ушатом злобы? У меня помутилось сознание. И надо было видеть, как дрогнуло, как исказилось на мгновение твое лицо молнией ужаса!
– А! – звонко и растерянно крикнул ты еще раз.
И уже без всякой радости, а только для того, чтобы показать, что ты не испугался, криво и жалко ударил в пол каблуками.
А я – я кинулся к тебе, дернул тебя за руку, да так, что ты волчком перевернулся передо мною, крепко и с наслаждением шлепнул тебя и, вытолкнув из комнаты, захлопнул дверь.
Вот тебе и цифры!
От боли, от острого и внезапного оскорбления, так грубо ударившего тебя в сердце в один из самых радостных моментов твоего детства, ты, вылетевши за дверь, закатился таким страшным, таким пронзительным альтом, на какой не способен ни один певец в мире. И надолго, надолго замер… Затем набрал в легкие воздуху еще больше и поднял альт уже до невероятной высоты…
Затем паузы между верхней и нижней нотами стали сокращаться, – вопли потекли без умолку. К воплям прибавились рыдания, к рыданиям – крики о помощи. Сознание твое стало проясняться, и ты начал играть, с мучительным наслаждением играть роль умирающего.
– О-ой, больно! Ой, мамочка, умираю!
– Небось не умрешь, – холодно сказал я. – Покричишь, покричишь, да и смолкнешь.
Но ты не смолкал.
Разговор, конечно, оборвался. Мне было уже стыдно, и я зажигал папиросу, не поднимая глаз на бабушку. А у бабушки вдруг задрожали губы, брови, и, отвернувшись к окну, она стала быстро, быстро колотить чайной ложкой по столу.
– Ужасно испорченный ребенок! – сказала, нахмуриваясь и стараясь быть беспристрастной, мама и снова взялась за свое вязанье. – Ужасно избалован!
– Ой, бабушка! Ой, милая моя бабушка! – вопил ты диким голосом, взывая теперь к последнему прибежищу – к бабушке.
И бабушка едва сидела на месте.
Ее сердце рвалось в детскую, но, в угоду мне и маме, она крепилась, смотрела из-под дрожащих бровей на темневшую улицу и быстро стучала ложечкой по столу.
Понял тогда и ты, что мы решили не сдаваться, что никто не утолит твоей боли и обиды поцелуями, мольбами о прощении. Да и слез уже не хватало. Ты до изнеможения упился своими рыданиями, своим детским горем, с которым не сравнится, может быть, ни одно человеческое горе, но прекратить вопли сразу было невозможно, хотя бы из-за одного самолюбия.
Ясно было слышно: кричать тебе уже не хочется, голос охрип и срывается, слез нет. Но ты все кричал и кричал!
Было невмоготу и мне. Хотелось встать с места, распахнуть дверь в детскую и сразу, каким-нибудь одним горячим словом, пресечь твои страдания. Но разве это согласуется с правилами разумного воспитания и с достоинством справедливого, хотя и строгого дяди?
Наконец ты затих…
– И мы тотчас помирились? – спрашиваешь ты.
Нет, я таки выдержал характер. Я, по крайней мере, через полчаса после того, как ты затих, заглянул в детскую. И то как? Подошел к дверям, сделал серьезное лицо и растворил их с таким видом, точно у меня было какое-то дело. А ты в это время уже возвращался мало-помалу к обыденной жизни.
Ты сидел на полу, изредка подергивался от глубоких прерывистых вздохов, обычных у детей после долгого плача, и с потемневшим от размазанных слез личиком забавлялся своими незатейливыми игрушками – пустыми коробочками от спичек, – расставляя их по полу, между раздвинутых ног, в каком-то, только тебе одному известном порядке.
Как сжалось мое сердце при виде этих коробочек!
Но, делая вид, что отношения наши прерваны, что я оскорблен тобою, я едва взглянул на тебя. Я внимательно и строго осмотрел подоконники, столы… Где это мой портсигар?… И уже хотел выйти, как вдруг ты поднял голову и, глядя на меня злыми, полными презрения глазами, хрипло сказал:
– Теперь я никогда больше не буду любить тебя.
Потом подумал, хотел сказать еще что-то очень обидное, но запнулся, не нашелся и сказал первое, что пришло в голову:
– И никогда ничего не куплю тебе.
– Пожалуйста! – небрежно ответил я, пожимая плечом. – Пожалуйста! Я от такого дурного мальчика и не взял бы ничего.
– Даже и японскую копеечку, какую тогда подарил, назад возьму! – крикнул ты тонким, дрогнувшим голосом, делая последнюю попытку уязвить меня.
– А вот это уж и совсем нехорошо! – ответил я. – Дарить и потом отнимать! Впрочем, это твое дело.
Потом заходили к тебе мама и бабушка. И так же, как я, делали сначала вид, что вошли случайно… по делу… Затем качали головами и, стараясь не придавать своим словам значения, заводили речь о том, как это нехорошо, когда дети растут непослушными, дерзкими и добиваются того, что их никто не любит. А кончали тем, что советовали тебе пойти ко мне и попросить у меня прощения.
– А то дядя рассердится и уедет в Москву, – говорила бабушка грустным тоном. – И никогда больше не приедет к нам.
– И пускай не приедет! – отвечал ты едва слышно, все ниже опуская голову.
– Ну, я умру, – говорила бабушка еще печальнее, совсем не думая о том, к какому жестокому средству прибегает она, чтобы заставить тебя переломить свою гордость.
– И умирай, – отвечал ты сумрачным шепотом.
– Хорош! – сказал я, снова чувствуя приступ раздражения. – Хорош! – повторил я, дымя папиросой и поглядывая в окно на темную пустую улицу.
И, переждав, пока пожилая худая горничная, всегда молчаливая и печальная от сознания, что она – вдова машиниста, зажгла в столовой лампу, прибавил:
– Вот так мальчик!
– Да не обращай на него внимания, – сказала мама, заглядывая под матовый колпак лампы, не коптит ли. – Охота тебе разговаривать с такой злючкой!
И мы сделали вид, что совсем забыли о тебе.
В детской огня еще не зажигали, и стекла ее окон казались теперь синими-синими. Зимний вечер стоял за ними, и в детской было сумрачно и грустно. Ты сидел на полу и передвигал коробочки. И эти коробочки мучили меня. Я встал и решил побродить по городу.
Но тут послышался шепот бабушки.
– Бесстыдник, бесстыдник! – зашептала она укоризненно. – Дядя тебя любит, возит тебе игрушки, гостинцы…
Я громко прервал:
– Бабушка, этого говорить не следует. Это лишнее. Тут дело не в гостинцах.
Но бабушка знала, что делает.
– Как же не в гостинцах? – ответила она. – Не дорог гостинец, а дорога память.
И, помолчав, ударила по самой чувствительной струне твоего сердца:
– А кто же купит ему теперь пенал, бумаги, книжку с картинками? Да что пенал! Пенал – туда-сюда. А цифры? Ведь уж этого не купишь ни за какие деньги, впрочем, – прибавила она, – делай, как знаешь. Сиди тут один в темноте.
И вышла из детской.
Кончено, самолюбие твое было сломлено! Ты был побежден.
Чем неосуществимее мечта, тем пленительнее, чем пленительнее, тем неосуществимее. Я уже знаю это.
С самых ранних дней моих я у нее во власти. Но я знаю и то, что, чем дороже мне моя мечта, тем менее надежд на достижение ее. И я уже давно в борьбе с нею. Я лукавлю: делаю вид, что я равнодушен. Но что мог сделать ты?
Счастье, счастье!
Ты открыл утром глаза, переполненный жаждою счастья. И с детской доверчивостью, с открытым сердцем кинулся к жизни: скорее, скорее!
Но жизнь ответила:
– Потерпи.
– Ну пожалуйста! – воскликнул ты страстно.
– Замолчи, иначе ничего не получишь!
– Ну погоди же! – крикнул ты злобно. И на время смолк.
Но сердце твое буйствовало. Ты бесновался, с грохотом валял стулья, бил ногами в пол, звонко вскрикивал от переполнявшей твое сердце радостной жажды… Тогда жизнь со всего размаха ударила тебя в сердце тупым ножом обиды. И ты закатился бешеным криком боли, призывом на помощь.
Но и тут не дрогнул ни один мускул на лице жизни… Смирись, смирись!
И ты смирился.
Помнишь ли, как робко вышел ты из детской и что ты сказал мне?
– Дядечка! – сказал ты мне, обессиленный борьбой за счастье и все еще алкая его. – Дядечка, прости меня. И дай мне хоть каплю того счастья, жажда которого так сладко мучит меня.
Но жизнь обидчива.
Она сделала притворно печальное лицо.
– Цифры! Я понимаю, что это счастье… Но ты не любишь дядю, огорчаешь его…
– Да нет, неправда, – люблю, очень люблю! – горячо воскликнул ты.
И жизнь наконец смилостивилась.
– Ну уж бог с тобою! Неси сюда к столу стул, давай карандаши, бумагу…
И какой радостью засияли твои глаза!
Как хлопотал ты! Как боялся рассердить меня, каким покорным, деликатным, осторожным в каждом своем движении старался ты быть! И как жадно ловил ты каждое мое слово!
Глубоко дыша от волнения, поминутно слюнявя огрызок карандаша, с каким старанием налегал ты на стол грудью и крутил головой, выводя таинственные, полные какого-то божественного значения черточки!
Теперь уже и я наслаждался твоею радостью, с нежностью обоняя запах твоих волос: детские волосы хорошо пахнут, – совсем как маленькие птички.
– Один… Два… Пять… – говорил ты, с трудом водя по бумаге.
– Да нет, не так. Один, два, три, четыре.
– Сейчас, сейчас, – говорил ты поспешно. – Я сначала: один, два…
И смущенно глядел на меня.
/>Конец ознакомительного фрагмента
Полную версию можно скачать по
Рассказ написан в форме исповеди взрослого мужчины перед маленьким мальчиком. Когда-то у автора произошла серьезная размолвка со своим племянником Женей. В этом произведении он обращается именно к нему, пытаясь объяснить и мальчику, и себе, почему он так себя вел в тот момент.
Иван Бунин «Цифры». Краткое содержание 1-2 главы
Автор называет мальчика шалуном, который без устали с утра до ночи кричит и бегает по всем комнатам. Но тем трогательнее ему, взрослому человеку, видятся те моменты, когда ребенок, успокоившись, прижимается к нему, или когда он порывисто его целует после примирения. К вечеру мальчик извинился перед дядей и попросил все-таки показать ему цифры. С утра малыш загорелся желанием, чтобы ему купили пенал, выписали детский журнал. Но у дяди не было настроения идти в город все это приобретать. Он сказал, что сегодня царский день, все закрыто. Тогда мальчик попросил хотя бы цифры показать.
Возможно, малыш и не вспомнит, когда вырастет, как однажды вышел из столовой с очень грустным личиком после ссоры с дядей.
И. А. Бунин «Цифры». Краткое содержание 3 главы
Вечером неугомонный Женя придумал себе новую игру: подпрыгивать и при этом звонко вскрикивать в такт. Мама с бабушкой пытались остановить его, но он не реагировал. Дерзко ответил и на замечание дяди. Тот еле сдержался, чтобы не вспылить. Но после очередного прыжка и крика дядя сорвался с места, заорал на мальчика, схватил его за руку, шлепнул и вытолкал из комнаты.
От боли и оскорбления Женя начал вопить за дверью. Сначала с паузами, затем без умолка и с рыданиями. Затем он уже стал просто играть на чувствах, звать. Дядя сказал, что ничего с ним не случится, мама старалась быть хладнокровной. Только у бабушки задрожали губы, она отвернулась ото всех, но крепилась, на помощь не шла. Женя понял, что взрослые тоже решили стоять на своем. Он уже не мог плакать, голос охрип, но все равно продолжал кричать. Уже и дяде захотелось открыть дверь в детскую и остановить эти страдания одним горячим словом. Но это ведь не согласуется с правилами поведения взрослого. Наконец, мальчик затих.
Дядя не выдержал и заглянул в комнату, делая вид, что ищет портсигар. Женя играл на полу пустыми спичечными коробками. Он поднял голову и сказал дяде, что больше никогда не будет его любить. Мама с бабушкой тоже зашли к нему и поучали, что нехорошо так себя вести, надо попросить у дяди прощение, а то он уедет в Москву. Но Жене было все равно. Взрослые снова стали игнорировать его.
Краткое содержание «Цифры» Бунина И. А.: 6 глава
В детской уже было сумрачно. Женя продолжал перекладывать коробочки на полу. Бабушка стала шептать ему, что он бесстыдник, что дядя ему не только гостинцев не купит, а самое главное - цифры не покажет. Это растормошило Женю. В его глазах появились искорки. Он попросил скорее начать. Но дядя снова не спешил.
Краткое содержание «Цифры» Бунина И. А.: 7 глава
Женя, наконец, извинился перед дядей, сказал, что так же любит его, и тот смилостивился и приказал нести к столу карандаши, бумагу. Глаза мальчика засияли радостью, но был в них и страх: а вдруг передумает. С наслаждением под наблюдением дяди выводил Женя на бумаге свои первые цифры.
Дядя рассказывает Жене свои воспоминания. Дядя приехал из Москвы погостить на время. Он часто покупал что-нибудь Жене. Однажды дядя так сильно поссорился с Женей, что тот боялся даже подойти к нему. В итоге мальчик извинился и попросил показать ему цифры. Именно этот случай вспоминает рассказчик. Он в подробностях описывает, как проходил тот день, как вел себя ребенок.
В тот день Жене хотелось, чтобы у него были цветные карандаши, пенал, книжки, чтобы он умел писать цифры и рисовать. Мальчик позвал дядю к себе в детскую комнату и попросил купить ему всё, что Жене хотелось в тот день. А еще научить считать. Но дяде было лень идти в город и показывать цифры. Ребенок очень просил, но дядя был непреклонен.
Женя расстроился. Он стал быть стулья в зале и шуметь. Весь день он был рассеян, кушал плохо. А вечером бил ногами об пол и кричал. Никто не мог унять его. Дядя рассердился и выставил Женю из комнаты. Мальчик еще громче стал кричать. Никто не пошел его успокаивать, и он затих.
Дядя пришел только через полчаса, притворяясь, что ищет портсигар. Женя сказал, что ненавидит его. Потом к нему заходили мама и бабушка. Они тоже прикидывались, что зашли за чем-то важным. Но Женя ни с кем не помирился.
В детской было темно. Дядя собрался уходить, и тут бабушка стала говорить Жене, что ему должно быть стыдно, так как дядя ему гостинцы привозит. Еще она говорила, что дядя обидится и больше не приедет. Кто же теперь купит Жене карандаши и покажет цифры? Мальчик остался в комнате один. Его самолюбие было задето. Он вышел из своей комнаты. Извинился перед дядей, уверил его, что любит. Дядя согласился показать цифры. Женя принес карандаш и бумагу. Ребенок был счастлив и очень старался аккуратно писать цифры.
Рассказ учит тому, что необходимо слушаться взрослых и не расстраивать их.
Можете использовать этот текст для читательского дневника
Бунин. Все произведения
- Антоновские яблоки
- Цифры
- Чистый понедельник
Цифры. Картинка к рассказу
Сейчас читают
- Кинг
Стивен Кинг - знаменитый писатель, который работает, используя стили - мистику, ужасы, драму в своих рассказах и повестях. Также два раза выступал в роли сценариста.
- Краткое содержание Казаков Запах хлеба
Главная героиня – женщина по имени Дуся. Она живет в Москве со своим мужем. Рассказ начинается 1 января. Выпивший муж открывает дверь и получает телеграмму с сообщением о том, что мать жены умерла.
- Краткое содержание Гофман Щелкунчик и мышиный король
В книге рассказывается о семейном празднике. Наступает 24 декабря. В доме государственного медицинского советника Штальбаума все родные готовятся к Новому году.
- Разные авторы
- Краткое содержание Стивенсон Остров сокровищ
В книге рассказывается о поиске пиратского сокровища капитана Флинта. Рассказ начинается с трактира «Адмирал Бенбоу», находящегося чуть дальше от Бристоля. В трактир заходит пожилой мужчина по имени Билли Бонс
