О ГУЛаге написано уже достаточно много. Появились исторические исследования, сборники архивных документов. Но тема, как и сама жизнь, неисчерпаема. В ряду самых разнообразных источников изоописание Евфросинии Антоновны Керсновской — явление бесподобное. Она не только описала свой путь из Бессарабии в Сибирь, но и нарисовала его. Если бы состоялся Нюрнбергский процесс над коммунистами-большевиками, то книги Керсновской были бы на нем весомым вещдоком.
Ко времени огоньковской публикации Евфросиния Антоновна жила в Ессентуках и уже перенесла инсульт. Один отклик пришел из Америки и был помещен в № 8: «Пишу вам от имени группы сотрудников русского отдела «Голоса Америки». Мы прочли ваш репортаж о жизни и творчестве Е.А.Керсновской и опубликованные в «Огоньке» отрывки из ее повести в картинках (№ 3, 4). Мы — люди различных национальностей и вероисповеданий, но на нас эти материалы произвели глубочайшее впечатление.
Вернуть этой женщине потерянную жизнь никто не в силах, но нам хотелось бы пусть немного облегчить ее горькую участь. Мы организовали сбор пожертвований и на собранные деньги купили для нее инвалидное кресло. Наш коллега священник Виктор Потапов доставит его в редакцию «Огонька». Авиакомпания «Пан-Ам» обеспечила бесплатный воздушный перевоз. Просим вас помочь переслать наш подарок Евфросинии Антоновне. Передайте ей, пожалуйста, глубокий поклон. Ее мужество и человечность не могут не вызывать восхищения. Илья Талев. Вашингтон, США».
Вот такой отклик от центра идеологической работы против мира и прогресса — «Голоса Америки» (как утверждала наша пропаганда эпохи классовой борьбы)!
Владимир Вагилянский в «Огоньке» так описал свое впечатление от труда Евфросинии Антоновны: «В картинках, на мой взгляд, вся соль. Ну где, скажите, в какой еще стране вы найдете такого скрупулезного художника, который в школьных тетрадках ведет свою «гулаговскую» изолетопись, не заботясь ни о качестве бумаги, ни о сохранности рисунков...
В этих картинках — целая энциклопедия. В них такой познавательный материал, какой не может дать ни один добросовестный мемуарист, ни один сборник документов. Цепкий глаз художника схватывает ситуации, которые никогда не могли быть зафиксированы фото- и киносъемкой (не подпускали к ГУЛАГу фотографов и кинооператоров!): жизнь тюремных одиночек и общих камер, ужасы пересылок, этапов, быт сталинских лагерных бараков, работа заключенных в больнице и на лесоповале, в морге и шахте. Керсновская помнит все — и как выглядела параша, и во что были одеты з/к, и как происходили допросы, «шмоны», драки, мытье в бане, оправка, захоронения «жмуриков», лагерная любовь. С лубочной лапидарностью, понятной и взрослым, и детям, рисует она свою двадцатилетнюю жизнь в ссылке и на каторге, своих товарищей по несчастью и палачей. А какие типы в этих рисунках: вертухаи, урки, профессора, наседки, спецкаторжане, малолетки, доходяги, крестьяне, «жучки», бригадиры, коблы, кумовья, проститутки! И все это схвачено Керсновской с кинематографической точностью. Почти нет никакой статики — все у нее движется, действует, «живет» в рисунке. Психологическая и эмоциональная нагруженность картинок — на пределе!»
Евфросиния Антоновна родилась в Одессе, в Российской империи, за 9 лет до ее падения. Мать — преподаватель английского и французского языков, знала древнегреческий. Отец — юрист-криминолог. Она получила прекрасное образование, знала 9 языков, в чем, считает Евфросиния Антоновна, заслуга матери. Затем выучилась на ветеринара.
Во время Гражданской войны отец Евфросинии Антоновны был арестован. Его должны были расстрелять в числе 700 человек, не захотевших, когда уходили белые, покидать родину. Мать молилась за отца в церкви и не выходила оттуда до тех пор, пока не вернулся отец. Его спасло чудо: конвоир, перегонявший колонну арестованных до места расстрела, узнал в отце человека, который ему когда-то помог... Мать Евфросинии Антоновны договорилась с рыбаками-греками, и той же ночью они переправили их по морю в Румынию. Там, в Бессарабии, рядом с городом Сороки, в деревне Цепилово, было у них родовое поместье. Именно там Евфросиния Антоновна и решила стать фермером после окончания гимназии, хотя отец предлагал ей поехать учиться в Париж, где уже был ее старший брат. В конце тридцатых годов отец умер. И жили бы дочь с матерью в своем доме о трех комнатках, но тут в их жизнь вмешались Молотов и Риббентроп, которые в августе 1939 года заключили пакт о ненападении между СССР и Германией, а по сути, поделили между собой «сферы влияния» на востоке Европы. Красная Армия пришла с запада, а народ из этих «сфер влияния» поехал в скотских вагонах на восток. Поехала и Керсновская как «собственница» и «как из богатой семьи». Перед этим отправила мать в Румынию, думала «ненадолго», оказалось, на двадцать лет. На каких же островах «архипелага ГУЛАГ» она побывала? Лесоповал в Томской области, откуда убежала и прошла одна пешком полторы тысячи километров. В заключении с 1942 по 1952 год, за это время — следствие на Алтае, затем Новосибирск, где в холодной воде она стирала белье из фронтовых госпиталей, затем — Злобино, как она его назвала, «невольничий рынок Норильска».
Всю свою сибирскую каторгу и ссылку она отобразила в рисунках. По ним можно узнать многое из того, что ей пришлось перенести на строительстве коммунизма в одной отдельно взятой за горло стране. «...Вся моя жизнь в те годы была цепью таких безобразных и нелепых событий, которые не умещаются в разуме нормального человека и не доходят до чувства того, кто этого не пережил!» — так характеризовала Керсновская этот период.
Итак, жительница Бессарабии до 1940 года, подданная СССР и с того же года ссыльная, заключенная нескольких сибирских лагерей, выйдя на свободу, отразила «историю тех лет — ужасных, грустных лет моих «университетов».
Из каких же уроков состояло ее «высшее гулаговское образование» в «университете» безбрежного зла?
Один из первых уроков — урок географии
От юго-западной границы СССР до Нарыма проехала она в вагоне даже без лавок, где самой ужасной была пытка стыдом.«Когда усталость валила меня с ног, я зарывалась в снег, где-нибудь под корягой, и засыпала, но все время чувствовала, что где-то совсем рядом на страже стоит Смерть... Сама не знаю, какая сила заставляла меня просыпаться. И откуда брались силы, чтобы продолжать путь?»
«Впереди — пустое пространство. Это — река. Что за река? Обь, Енисей? Обе эти реки текут на север. Кусты повалены вправо. Значит, север справа. Я стою на правом берегу. Выйди я к Енисею, берег был бы левый. Значит — Обь! Сколько раз мне приходилось решать подобные « географические задачи»! Как часто жалела я, что плохо знаю географию Сибири.
После переправ через многочисленные речки, ледяной ванны согревалась бегом».
Как и любой беглец, Керсновская пришла к выводу, что отдыхать лучше днем: и теплее, и безопаснее. Идти же по шоссе — ночью.
И так — пешком — все полторы тысячи километров.
Другого такого побега мы не знаем.
Урок «экономики».
«Вот цепочкой дети рассыпались вдоль неубранного пшеничного поля, учитель что-то объясняет... Наконец я понимаю: эти истощенные, измученные голодом дети сжигают хлеб...».
«Первый раз, увидев подобную бесхозяйственность, я глазам поверить не могла! Тогда я многое объяснила войной... пока не убедилась, что причина еще более глубокая и беспощадная». Трудно добавить что-то к этим «ума холодных наблюдений и сердца горестных замет». Лишать жизни собственный народ ради претворения в нежизнь идеологических догм — вечная парадигма действий властей: вчерашних, сегодняшних и завтрашних. И такая экономика была концентрированным выражением истребительно-трудовой советской политики.
Урок политграмоты.
«Стахановец оттого стахановец, что он сыт». Этот вывод Керсновской подтверждался повседневной советской демагогией о том, что ударниками и передовиками рабочие становились в силу своих собственных трудовых побед, что на самом деле всегда было «туфтой». Когда Керсновская оказалась в алтайской тюрьме, то там она расширила свой багаж политической грамоты. Она пишет: «Одна молодая женщина, выходившая с нами на прогулку, села за то, что не донесла на человека, сложившего из пятнадцати спичек сначала «роковую» цифру «666», затем слово «змей» и, наконец, «Ленин». Мне, с моей «европейской ограниченностью», казалось, что привлечь к ответственности можно только за содеянное. С трудом до меня начало доходить, что здесь, в этой стране, преступлением считается и сказанное. Но чтобы можно было угодить в тюрьму за услышанное — нет! Это превосходит все, что мог придумать в горячечном бреду сумасшедший!» Еще не раз Евфросиния Антоновна будет пополнять такой «бредовый» багаж.Урок атеизма.
«Иногда в свинарнике собиралась компания... На этот раз Ирма Мельман принесла сборник антирелигиозных стихов. Трудно даже сказать, какое из этих стихотворений было глупее и пошлее.— Мой взгляд на подобную «поэзию»? — спрашиваете вы.
— Что ж, для чтения подобных стихов свинарник — самое подходящее место. Можно бы и на помойной яме... — пожала я плечами, отвечая на вопросы Иры Мельман, и пошла кормить поросят. Далека я была от мысли, что этим решена моя судьба...»
«Я обвинялась в антисоветской агитации и подрывной деятельности на свиноферме, кроме того — в ненависти к «гордости советской поэзии — Маяковскому».
По этому приговору Евфросиния Антоновна и попала в Норильлаг.
Урок математики.
«В морг ворвалась женщина, дико вопя: «Я убила свою дочку, я задавила своего ребенка!» На вытянутых руках — мертвая девочка, месяцев 9-10. На вопрос д-ра Никишина она объяснила: «Наша комната 11м. На столе — старики, дед с бабкой. В углу, возле шкафа, — квартирант с женой и ребенком. Мы с мужем — на кровати. Двое наших детишек — в ногах, а малышка — возле меня...» Никишин связался по телефону с прокурором, и тот велел ему сходить проверить на месте. Вернувшись, Павел Евдокимович на мой вопрос лишь руками развел: «Знаешь, Фросенька, меня удивляет лишь, как это бабушка не задавила дедушку, как еще не задавлен квартирант с семьей... и как это они не передавили друг друга?» Женщина в смерти ребенка была признана невиновной».Так в Норильске жили вольняшки. А на одного лагерника приходилось 50 см жилой площади, куда разве что только душа и могла уместиться.
Урок «рационализации» (опыт Норильлага).
До войны заключенных хоронили в кое-как сколоченных гробах; в военные годы количество «жмуриков» возросло до такой степени, что... был изобретен так называемый катафалк — ящик на колесах, куда складывали валетом голые трупы.
Ирония судьбы: мастер, изобретший этот «катафалк», скоропостижно скончался и попал в один из первых рейсов.
В 1947 году опять начали возить в гробах... из которых их, впрочем, вываливали в общие могилы.
Урок гуманизма.
В повествовании Керсновской множество раз приводятся примеры того, как приходилось ей нести наказание за свое милосердное отношение к людям.Во время работы в центральной больнице лагеря в Норильске случилась в ее дежурство первая смерть. «Умирал татарин, родом из Крыма. Собрав последние силы, он приподнялся, подозвал меня и сказал: «Сестра! Вот адрес моей жена... Напыши ей». Я выполнила его волю. Ну и влетело мне за это! Могла ли я знать, что заключенный не имеет права, умирая, попрощаться — хоть в письме — со своей семьей? Если еще раз осмелюсь сообщить о чьей-либо смерти, меня отправят в штрафной лагерь — копать песок».
Урок истории.
«...По полю скакал... Не знаю, кто это. Больше всего этот всадник походил на... опричника! Только к седлу были приторочены не собачья голова и не метла, а связка котомок. В чем дело? Чем провинились эти истощенные дети и старухи, собиравшие колоски? В деревне мне объяснили: «На трудодень ничего не дают. А собирая колоски, могут и 10 кг насбирать...»
«Так колоски все равно пропадут!» — «Пропадут. Но если позволить собирать колоски, то никто на работу не пойдет? А может быть, нарочно будут оставлять колоски».
Перед такими вопросами, которые Евфросиния Антоновна задавала себе, но не находила ответа, становимся в тупик и мы. Неужели у нас такая историческая судьба — опричнина без конца и без края?
Сама по себе «Наскальная живопись» — ценный первоисточник по истории репрессий вообще и Норильлага в частности, готовый сценарий с раскадровкой для фильма.
Урок правды.
В 1960 году взрывник шахты 13/15 Е.Керсновская написала в городскую газету «Заполярная правда» письмо о нарушениях техники безопасности. Авторитетная комиссия по просьбе редакции проверила факты и дала заключение, что жалоба — клевета на советских людей.Правда, по существу критических замечаний разговора не получилось, речь пошла «о подлости» автора из богатой семьи, чьи родители сбежали за границу. В письме отмечались ее «злоба к советскому, унаследованная от родителей», что она «открыто поддерживает гитлеровцев»(?), «и после отбытия заключения не прекращает своего грязного дела»(?). Короче, шахтеры борются за звание шахты коммунистического труда, а «у Кирсановской по-прежнему яд на устах» (в статье под названием «Мухе не затмить солнца» именно так переврали ее фамилию).
Благодаря гнусной публикации в «Заполярной правде» мы сегодня знаем короткий текст второго письма Евфросинии Антоновны Керсновской: «Произошло недоразумение. Я была введена в заблуждение многообещающим названием «Заполярная правда». Собственно, только сегодня я присмотрелась к заголовку и узнала, что это орган городского комитета партии и городского Совета депутатов трудящихся. Следовательно, мне соваться сюда нечего. Я не в партии, я не депутат, я — шахтер». Далее шел комментарий о спекуляции высоким званием советского шахтера...
Потом было собрание по месту работы Евфросинии Антоновны, но тут органы потерпели сокрушительное поражение: на ее защиту встали рабочие. Они говорили, что Керсновская отличный взрывник, надежный товарищ, добрый человек. «Посадка» правдолюбки не состоялась... И тогда ей «посоветовали» покинуть Норильск. Она попросила дать ей поработать 1 год и 4 месяца до полного подземного стажа, чтобы уйти раньше на пенсию, мотивировала это тем, что собирается вызвать из Румынии мать, которую 18 лет считала умершей. Отказали. Так она навсегда покинула нелюбимый Норильск в 1959 году.
Евфросиния Антоновна купила маленький домик в Ессентуках, привезла сюда маму, но их счастье длилось недолго — через три года она умерла. И тогда Керсновская взялась за книгу о своей жизни, за иллюстрации к ней... Как много и тяжело она трудилась! Загружала баржи в Злобино, строила дома по ул.Севастопольской, была медсестрой в ЦБЛ, работала в «самом гостеприимном учреждении города — морге, хоронила «жмуриков» на кладбище, мыла полы в казармах, очищала от нечистот территорию ШИЗО, работала на ремонте железной дороги и в шахте... Там она и получила освобождение, но не паспорт. Самое свободное место в лагере, которое она нашла, — это преисподняя: шахта. Но заработать на приличную пенсию ей не дали. Для Норильска она так и осталась «врагом». Для неправдоподобно правдивого человека, каким была Евфросиния Антоновна, советская власть оказалась не по-христиански лживой.
О ГУЛаге написано уже достаточно много. Появились исторические исследования, сборники архивных документов. Но тема, как и сама жизнь, неисчерпаема. В ряду самых разнообразных источников изоописание Евфросинии Антоновны Керсновской — явление бесподобное. Она не только описала свой путь из Бессарабии в Сибирь, но и нарисовала его. Если бы состоялся Нюрнбергский процесс над коммунистами-большевиками, то книги Керсновской были бы на нем весомым вещдоком.
Ко времени огоньковской публикации Евфросиния Антоновна жила в Ессентуках и уже перенесла инсульт. Один отклик пришел из Америки и был помещен в № 8: «Пишу вам от имени группы сотрудников русского отдела «Голоса Америки». Мы прочли ваш репортаж о жизни и творчестве Е.А.Керсновской и опубликованные в «Огоньке» отрывки из ее повести в картинках (№ 3, 4). Мы — люди различных национальностей и вероисповеданий, но на нас эти материалы произвели глубочайшее впечатление.
Вернуть этой женщине потерянную жизнь никто не в силах, но нам хотелось бы пусть немного облегчить ее горькую участь. Мы организовали сбор пожертвований и на собранные деньги купили для нее инвалидное кресло. Наш коллега священник Виктор Потапов доставит его в редакцию «Огонька». Авиакомпания «Пан-Ам» обеспечила бесплатный воздушный перевоз. Просим вас помочь переслать наш подарок Евфросинии Антоновне. Передайте ей, пожалуйста, глубокий поклон. Ее мужество и человечность не могут не вызывать восхищения. Илья Талев. Вашингтон, США».
Вот такой отклик от центра идеологической работы против мира и прогресса — «Голоса Америки» (как утверждала наша пропаганда эпохи классовой борьбы)!
Владимир Вагилянский в «Огоньке» так описал свое впечатление от труда Евфросинии Антоновны: «В картинках, на мой взгляд, вся соль. Ну где, скажите, в какой еще стране вы найдете такого скрупулезного художника, который в школьных тетрадках ведет свою «гулаговскую» изолетопись, не заботясь ни о качестве бумаги, ни о сохранности рисунков...
В этих картинках — целая энциклопедия. В них такой познавательный материал, какой не может дать ни один добросовестный мемуарист, ни один сборник документов. Цепкий глаз художника схватывает ситуации, которые никогда не могли быть зафиксированы фото- и киносъемкой (не подпускали к ГУЛАГу фотографов и кинооператоров!): жизнь тюремных одиночек и общих камер, ужасы пересылок, этапов, быт сталинских лагерных бараков, работа заключенных в больнице и на лесоповале, в морге и шахте. Керсновская помнит все — и как выглядела параша, и во что были одеты з/к, и как происходили допросы, «шмоны», драки, мытье в бане, оправка, захоронения «жмуриков», лагерная любовь. С лубочной лапидарностью, понятной и взрослым, и детям, рисует она свою двадцатилетнюю жизнь в ссылке и на каторге, своих товарищей по несчастью и палачей. А какие типы в этих рисунках: вертухаи, урки, профессора, наседки, спецкаторжане, малолетки, доходяги, крестьяне, «жучки», бригадиры, коблы, кумовья, проститутки! И все это схвачено Керсновской с кинематографической точностью. Почти нет никакой статики — все у нее движется, действует, «живет» в рисунке. Психологическая и эмоциональная нагруженность картинок — на пределе!»
Евфросиния Антоновна родилась в Одессе, в Российской империи, за 9 лет до ее падения. Мать — преподаватель английского и французского языков, знала древнегреческий. Отец — юрист-криминолог. Она получила прекрасное образование, знала 9 языков, в чем, считает Евфросиния Антоновна, заслуга матери. Затем выучилась на ветеринара.
Во время Гражданской войны отец Евфросинии Антоновны был арестован. Его должны были расстрелять в числе 700 человек, не захотевших, когда уходили белые, покидать родину. Мать молилась за отца в церкви и не выходила оттуда до тех пор, пока не вернулся отец. Его спасло чудо: конвоир, перегонявший колонну арестованных до места расстрела, узнал в отце человека, который ему когда-то помог... Мать Евфросинии Антоновны договорилась с рыбаками-греками, и той же ночью они переправили их по морю в Румынию. Там, в Бессарабии, рядом с городом Сороки, в деревне Цепилово, было у них родовое поместье. Именно там Евфросиния Антоновна и решила стать фермером после окончания гимназии, хотя отец предлагал ей поехать учиться в Париж, где уже был ее старший брат. В конце тридцатых годов отец умер. И жили бы дочь с матерью в своем доме о трех комнатках, но тут в их жизнь вмешались Молотов и Риббентроп, которые в августе 1939 года заключили пакт о ненападении между СССР и Германией, а по сути, поделили между собой «сферы влияния» на востоке Европы. Красная Армия пришла с запада, а народ из этих «сфер влияния» поехал в скотских вагонах на восток. Поехала и Керсновская как «собственница» и «как из богатой семьи». Перед этим отправила мать в Румынию, думала «ненадолго», оказалось, на двадцать лет. На каких же островах «архипелага ГУЛАГ» она побывала? Лесоповал в Томской области, откуда убежала и прошла одна пешком полторы тысячи километров. В заключении с 1942 по 1952 год, за это время — следствие на Алтае, затем Новосибирск, где в холодной воде она стирала белье из фронтовых госпиталей, затем — Злобино, как она его назвала, «невольничий рынок Норильска».
Всю свою сибирскую каторгу и ссылку она отобразила в рисунках. По ним можно узнать многое из того, что ей пришлось перенести на строительстве коммунизма в одной отдельно взятой за горло стране. «...Вся моя жизнь в те годы была цепью таких безобразных и нелепых событий, которые не умещаются в разуме нормального человека и не доходят до чувства того, кто этого не пережил!» — так характеризовала Керсновская этот период.
Итак, жительница Бессарабии до 1940 года, подданная СССР и с того же года ссыльная, заключенная нескольких сибирских лагерей, выйдя на свободу, отразила «историю тех лет — ужасных, грустных лет моих «университетов».
Из каких же уроков состояло ее «высшее гулаговское образование» в «университете» безбрежного зла?
Один из первых уроков — урок географии
От юго-западной границы СССР до Нарыма проехала она в вагоне даже без лавок, где самой ужасной была пытка стыдом.«Когда усталость валила меня с ног, я зарывалась в снег, где-нибудь под корягой, и засыпала, но все время чувствовала, что где-то совсем рядом на страже стоит Смерть... Сама не знаю, какая сила заставляла меня просыпаться. И откуда брались силы, чтобы продолжать путь?»
«Впереди — пустое пространство. Это — река. Что за река? Обь, Енисей? Обе эти реки текут на север. Кусты повалены вправо. Значит, север справа. Я стою на правом берегу. Выйди я к Енисею, берег был бы левый. Значит — Обь! Сколько раз мне приходилось решать подобные « географические задачи»! Как часто жалела я, что плохо знаю географию Сибири.
После переправ через многочисленные речки, ледяной ванны согревалась бегом».
Как и любой беглец, Керсновская пришла к выводу, что отдыхать лучше днем: и теплее, и безопаснее. Идти же по шоссе — ночью.
И так — пешком — все полторы тысячи километров.
Другого такого побега мы не знаем.
Урок «экономики».
«Вот цепочкой дети рассыпались вдоль неубранного пшеничного поля, учитель что-то объясняет... Наконец я понимаю: эти истощенные, измученные голодом дети сжигают хлеб...».
«Первый раз, увидев подобную бесхозяйственность, я глазам поверить не могла! Тогда я многое объяснила войной... пока не убедилась, что причина еще более глубокая и беспощадная». Трудно добавить что-то к этим «ума холодных наблюдений и сердца горестных замет». Лишать жизни собственный народ ради претворения в нежизнь идеологических догм — вечная парадигма действий властей: вчерашних, сегодняшних и завтрашних. И такая экономика была концентрированным выражением истребительно-трудовой советской политики.
Урок политграмоты.
«Стахановец оттого стахановец, что он сыт». Этот вывод Керсновской подтверждался повседневной советской демагогией о том, что ударниками и передовиками рабочие становились в силу своих собственных трудовых побед, что на самом деле всегда было «туфтой». Когда Керсновская оказалась в алтайской тюрьме, то там она расширила свой багаж политической грамоты. Она пишет: «Одна молодая женщина, выходившая с нами на прогулку, села за то, что не донесла на человека, сложившего из пятнадцати спичек сначала «роковую» цифру «666», затем слово «змей» и, наконец, «Ленин». Мне, с моей «европейской ограниченностью», казалось, что привлечь к ответственности можно только за содеянное. С трудом до меня начало доходить, что здесь, в этой стране, преступлением считается и сказанное. Но чтобы можно было угодить в тюрьму за услышанное — нет! Это превосходит все, что мог придумать в горячечном бреду сумасшедший!» Еще не раз Евфросиния Антоновна будет пополнять такой «бредовый» багаж.Урок атеизма.
«Иногда в свинарнике собиралась компания... На этот раз Ирма Мельман принесла сборник антирелигиозных стихов. Трудно даже сказать, какое из этих стихотворений было глупее и пошлее.— Мой взгляд на подобную «поэзию»? — спрашиваете вы.
— Что ж, для чтения подобных стихов свинарник — самое подходящее место. Можно бы и на помойной яме... — пожала я плечами, отвечая на вопросы Иры Мельман, и пошла кормить поросят. Далека я была от мысли, что этим решена моя судьба...»
«Я обвинялась в антисоветской агитации и подрывной деятельности на свиноферме, кроме того — в ненависти к «гордости советской поэзии — Маяковскому».
По этому приговору Евфросиния Антоновна и попала в Норильлаг.
Урок математики.
«В морг ворвалась женщина, дико вопя: «Я убила свою дочку, я задавила своего ребенка!» На вытянутых руках — мертвая девочка, месяцев 9-10. На вопрос д-ра Никишина она объяснила: «Наша комната 11м. На столе — старики, дед с бабкой. В углу, возле шкафа, — квартирант с женой и ребенком. Мы с мужем — на кровати. Двое наших детишек — в ногах, а малышка — возле меня...» Никишин связался по телефону с прокурором, и тот велел ему сходить проверить на месте. Вернувшись, Павел Евдокимович на мой вопрос лишь руками развел: «Знаешь, Фросенька, меня удивляет лишь, как это бабушка не задавила дедушку, как еще не задавлен квартирант с семьей... и как это они не передавили друг друга?» Женщина в смерти ребенка была признана невиновной».Так в Норильске жили вольняшки. А на одного лагерника приходилось 50 см жилой площади, куда разве что только душа и могла уместиться.
Урок «рационализации» (опыт Норильлага).
До войны заключенных хоронили в кое-как сколоченных гробах; в военные годы количество «жмуриков» возросло до такой степени, что... был изобретен так называемый катафалк — ящик на колесах, куда складывали валетом голые трупы.
Ирония судьбы: мастер, изобретший этот «катафалк», скоропостижно скончался и попал в один из первых рейсов.
В 1947 году опять начали возить в гробах... из которых их, впрочем, вываливали в общие могилы.
Урок гуманизма.
В повествовании Керсновской множество раз приводятся примеры того, как приходилось ей нести наказание за свое милосердное отношение к людям.Во время работы в центральной больнице лагеря в Норильске случилась в ее дежурство первая смерть. «Умирал татарин, родом из Крыма. Собрав последние силы, он приподнялся, подозвал меня и сказал: «Сестра! Вот адрес моей жена... Напыши ей». Я выполнила его волю. Ну и влетело мне за это! Могла ли я знать, что заключенный не имеет права, умирая, попрощаться — хоть в письме — со своей семьей? Если еще раз осмелюсь сообщить о чьей-либо смерти, меня отправят в штрафной лагерь — копать песок».
Урок истории.
«...По полю скакал... Не знаю, кто это. Больше всего этот всадник походил на... опричника! Только к седлу были приторочены не собачья голова и не метла, а связка котомок. В чем дело? Чем провинились эти истощенные дети и старухи, собиравшие колоски? В деревне мне объяснили: «На трудодень ничего не дают. А собирая колоски, могут и 10 кг насбирать...»
«Так колоски все равно пропадут!» — «Пропадут. Но если позволить собирать колоски, то никто на работу не пойдет? А может быть, нарочно будут оставлять колоски».
Перед такими вопросами, которые Евфросиния Антоновна задавала себе, но не находила ответа, становимся в тупик и мы. Неужели у нас такая историческая судьба — опричнина без конца и без края?
Сама по себе «Наскальная живопись» — ценный первоисточник по истории репрессий вообще и Норильлага в частности, готовый сценарий с раскадровкой для фильма.
Урок правды.
В 1960 году взрывник шахты 13/15 Е.Керсновская написала в городскую газету «Заполярная правда» письмо о нарушениях техники безопасности. Авторитетная комиссия по просьбе редакции проверила факты и дала заключение, что жалоба — клевета на советских людей.Правда, по существу критических замечаний разговора не получилось, речь пошла «о подлости» автора из богатой семьи, чьи родители сбежали за границу. В письме отмечались ее «злоба к советскому, унаследованная от родителей», что она «открыто поддерживает гитлеровцев»(?), «и после отбытия заключения не прекращает своего грязного дела»(?). Короче, шахтеры борются за звание шахты коммунистического труда, а «у Кирсановской по-прежнему яд на устах» (в статье под названием «Мухе не затмить солнца» именно так переврали ее фамилию).
Благодаря гнусной публикации в «Заполярной правде» мы сегодня знаем короткий текст второго письма Евфросинии Антоновны Керсновской: «Произошло недоразумение. Я была введена в заблуждение многообещающим названием «Заполярная правда». Собственно, только сегодня я присмотрелась к заголовку и узнала, что это орган городского комитета партии и городского Совета депутатов трудящихся. Следовательно, мне соваться сюда нечего. Я не в партии, я не депутат, я — шахтер». Далее шел комментарий о спекуляции высоким званием советского шахтера...
Потом было собрание по месту работы Евфросинии Антоновны, но тут органы потерпели сокрушительное поражение: на ее защиту встали рабочие. Они говорили, что Керсновская отличный взрывник, надежный товарищ, добрый человек. «Посадка» правдолюбки не состоялась... И тогда ей «посоветовали» покинуть Норильск. Она попросила дать ей поработать 1 год и 4 месяца до полного подземного стажа, чтобы уйти раньше на пенсию, мотивировала это тем, что собирается вызвать из Румынии мать, которую 18 лет считала умершей. Отказали. Так она навсегда покинула нелюбимый Норильск в 1959 году.
Евфросиния Антоновна купила маленький домик в Ессентуках, привезла сюда маму, но их счастье длилось недолго — через три года она умерла. И тогда Керсновская взялась за книгу о своей жизни, за иллюстрации к ней... Как много и тяжело она трудилась! Загружала баржи в Злобино, строила дома по ул.Севастопольской, была медсестрой в ЦБЛ, работала в «самом гостеприимном учреждении города — морге, хоронила «жмуриков» на кладбище, мыла полы в казармах, очищала от нечистот территорию ШИЗО, работала на ремонте железной дороги и в шахте... Там она и получила освобождение, но не паспорт. Самое свободное место в лагере, которое она нашла, — это преисподняя: шахта. Но заработать на приличную пенсию ей не дали. Для Норильска она так и осталась «врагом». Для неправдоподобно правдивого человека, каким была Евфросиния Антоновна, советская власть оказалась не по-христиански лживой.
Related Posts: ГУЛаг, личность, Репрессии
Биография
Ранняя жизнь
Евфросиния Керсновская родилась 8 января 1908 года в Одессе в семье юриста-криминолога Антона Керсновского (умер в 1936 или 1939) и преподавательницы иностранных языков Александры Каравасили (1878-1964). Семья имела польские (со стороны отца) и греческие (со стороны матери) корни - в мемуарах Евфросиния пишет, что среди предков её матери были клефты . Отец служил в Одесской судебной палате. У Евфросинии был старший брат Антон (1907-1944). Дед Евфросинии по отцовской линии - полковник-геодезист Антон Антонович Керсновский, дед по материнской линии - кагульский землевладелец Алексей Кара-Васили . Детским прозвищем Евфросинии было Фофочка .
Во время переправы через реку Обь у Евфросинии была возможность остаться в одном из приобских сёл в колхозе , но, узнав, что те, кто отправятся дальше, будут работать на лесозаготовках, она захотела работать там, потому что работа с лесом была знакома ей по Бессарабии и ей казалось, что этот труд будет лучше оплачиваться. Так она попала в самый отдалённый посёлок на реке Анге , где валила лес для прокладки узкоколейки и зимней дороги. Несмотря на тяжёлые, как и в других ссылках ГУЛАГа, условия труда и климата, Евфросиния всё же не так тяжело переносила их, как другие ссыльные, потому что в прошлом вместе с двоюродной сестрой Ирой заранее готовила себя к тяжёлой жизни. Вскоре Евфросинию и других ссыльных перевели в Харск, где почти не было работы, а соответственно, и пищи, а с наступлением зимы их переселили в Усть-Тьярм. Евфросиния не взяла с собой зимнюю одежду, так как думала, что сможет купить всё необходимое там, но в этих районах в магазинах почти ничего не продавали, ссыльные могли купить товары только по особому разрешению начальства, и лишь с наступлением 40-градусных морозов Евфросинии разрешили купить валенки и телогрейку.
Нормы выработки (в кубометрах леса) были завышены, учитывали к оплате только качественный лес, а лес в болотистой тайге был плохого качества, что не всегда позволяло выполнять норму. Относительно хорошая оплата начиналась только после выполнения 40 норм, а Евфросинии всё время меняли вид работы, и такого количества норм у неё просто не набиралось. В начале декабря начальник суйгинского леспромхоза Хохрин перевёл Евфросинию работать в Суйгу на самый трудный участок, надеясь таким образом скорее избавиться от неё - Евфросиния была единственной из ссыльных, кто отличалась от других тем, что она говорила, что думала, а на собраниях лесорубов в местном клубе критиковала Хохрина за завышенные нормы выработки, за запрет членам бригады помогать друг другу и за то, что на его совести лежит голодание детей ссыльных и прочих иждивенцев (в Суйге тогда иждивенцы получали лишь 150 граммов хлеба в день). Этому же предшествовал и другой эпизод - 3 декабря 1941 года Евфросиния присутствовала на собрании в местном клубе, где лектор рассказывал о помощи США Советскому Союзу. Евфросиния тогда имела неосторожность поинтересоваться, не означает ли это, что США за помощь СССР могут нарваться на войну с Японской империей , имея в виду Антикоминтерновский пакт . Спустя много времени она узнала, что Хохрин после этого написал на неё донос (всего он их на неё написал 111) в НКВД , в котором её вопрос охарактеризовал, как «гнусную клевету на миролюбивую Японию». Спустя пять дней после этого случая произошло нападение на Пёрл-Харбор , однако Евфросиния об этом узнала не скоро .
Побег
В феврале 1942 года Евфросиния заболела и не могла выходить на работу. Хохрин велел назначенной им фельдшерице не выписывать ей освобождение от работы и лишил её пайка. Это стало последней каплей и 26 февраля 1942 года она попыталась убить Хохрина, но в последний момент передумала и сбежала из села, благо оно совсем не охранялось. Позже Евфросиния выяснила, что доносы Хохрина на её имя тогда не дошли до НКВД, потому что зимой лесозаготовки были отрезаны от районного центра. Тем не менее, весной НКВД их получил и люди оттуда приехали в Суйгу и, обнаружив, что Евфросиния исчезла, объявили её в розыск.
Путь побега пролегал по всей Западной Сибири . Евфросиния несколько дней шла по руслам рек на запад и перешла с правого берега Оби на левый. В первой же встреченной ею деревне Нарга она узнала, что НКВД велел коренным жителям Сибири сдавать ему беглых ссыльных. Не имея первое время чёткой цели, она чаще всего ночевала в лесу и реже - в помещениях. Зима в той местности была сезоном заготовки топлива, и на пропитание Евфросиния зарабатывала заготовкой дров для местных жителей. Затем, будучи в селе Парабель , Евфросиния решила идти в Омск , но на пути ей стали часто попадаться мёртвые деревни и, сильно мучаясь от голода, Евфросиния повернула обратно к селу Бакчар . По пути в одном из лесных посёлков она застала ссыльных поляков, чьи условия содержания были лучше, так как их содержание оплачивали Англия и США. От них она узнала, что в Томске формируется польская армия, которая будет воевать с фашистами. Евфросиния решила пойти туда к польскому консулу и, сославшись на своё происхождение по линии отца, записаться в польскую армию в качестве медсестры. Но этот план также не удался, потому что Томск находился на правом берегу Оби, а Евфросиния - на левом, и когда она пришла туда, то застала ледоход. Реку можно было переплыть только на пароме, но для этого требовалось показать документы, которых у Евфросинии не было. Тогда она решила идти дальше на юг.
Всего Евфросиния находилась в бегах 6 месяцев, в течение которых прошла 1500 километров. Весной и летом 1942 года она несколько раз сталкивалась с последствиями «Закона о трёх колосках », когда множество деревень и сёл в глубине РСФСР пришли в запустение. За этот период её три раза задерживали из-за отсутствия документов и подозрений в шпионаже, но по чистой случайности потом отпускали. 24 августа 1942 года её окончательно задержали, опять же из-за отсутствия документов, и доставили в КПЗ районного центра Краснозерское Новосибирской области .
Новый приговор
На допросах в КПЗ Евфросиния ничего не скрывала. Её незаурядность и знания иностранных языков навели районного следователя на мысль отличиться по службе и он обвинил её в шпионаже, ссылаясь на якобы найденный недалеко в степи парашют, на котором её сбросили, после чего Евфросинию на поезде отправили в Тюрьму № 1 в Барнауле . Там её неделю держали в одиночной камере. В своих мемуарах Евфросиния вспоминала, что эта неделя «оказалась самым светлым периодом на протяжении [её] ближайших лет», хотя в её камере почти никогда не горел свет (в те редкие минуты, когда его зажигали, она видела, что все стены исцарапаны надписями «Я не виновен! », повторяющимися множество раз). Затем её перевели в общую камеру Внутренней тюрьмы НКВД и начались ночные допросы, при этом днём ей спать не давали. Дело вели три следователя, которые применяли к ней разную тактику допросов и психологической обработки. Когда Евфросиния отказалась в очередной раз признавать свою «вину», версия о шпионаже развалилась и Евфросинию пришлось отправить туда, откуда она бежала из ссылки.
Её переправили в пересылочную тюрьму Новосибирска и осенью 1942 года доставили под конвоем на теплоход, который по Оби доставил её обратно в Нарымский округ. Всю зиму 1942 года Евфросиния провела в неотапливаемой камере предварительного заключения в селе Молчаново. На допросах её обвиняли в «антисоветской пропаганде» и в «критике распоряжений начальства». У прокурора она ознакомилась с материалом следствия, построенном на доносах Хохрина, и отказалась подписаться под измышлениями следователей. Начальник местного НКВД пытался угрозами принудить её подписать материалы дела, но запугать Евфросинию ему не удалось, а попытка избить её у него сорвалась - Евфросиния сумела дать силовой отпор. Евфросинии были предъявлены обвинения по статье 58-10, части 2-й («клеветала на жизнь трудящихся в СССР») и по статье 82, части 2 («совершила побег из места обязательного поселения»). Выездная сессия судебной коллегии Нарымского окружного суда Новосибирской области вынесла ей приговор - расстрел. Ей было предложено написать прошение о помиловании - это было средством выбить у неё признание своей «вины», - но она отказалась просить помилования, а на листке бумаги, который ей выдали для прошения, написала:
24 февраля 1943 года расстрельный приговор заменили 10 годами исправительно-трудовых лагерей и поражением в гражданских правах на 5 лет, после чего пешим этапом Евфросинию вместе с другими заключёнными отправили в Томск . Евфросиния, и без того страдая от сильного недоедания, с трудом его выдержала. Там, в Томской области , Евфросиния попала в лагпункт № 3 Межаниновка, где какое-то время работала бондарем , затем занималась выжиганием в местной художественной мастерской. Только благодаря своему бригадиру ей удавалось уложиться в норму. В этот период в исправительных лагерях была массовая гибель людей от голода и пеллагры и лишь благодаря помощи лагерного врача Сарры Гордон Евфросиния попала в лагерный стационар, где сумела не заболеть. Затем в июне 1943 года Евфросинию переправили в лаготделение № 4 на станции Ельцовка под Новосибирском, где она работала в ночной смене в шапочной мастерской в бригаде по починке шапок, привезенных с фронта, а днём - в подсобном хозяйстве, где подкреплялась сырыми овощами. Но в сентябре Евфросиния лишилась этой работы, потому что половину своего пайка и те овощи, которые могла тайком принести с поля, она отдавала беременной солагернице Вере Таньковой (в мемуарах Евфросиния пишет, что та была из рода Невельских), а не своему бригадиру (как того требовал негласный свод правил среди заключённых). Её перевели в лагерь на строительство военного завода под Новосибирском, где заключённые работали без применения строительных механизмов: в начале зимы 1943 года Евфросиния возила тачки с раствором и материалами по трапам на пятый этаж.
Третий приговор
Вскоре Евфросинию как ветеринара по специальности вызвали на лагерную свиноферму, в которой разразилась эпидемия неизвестной болезни. Она вызвалась спасти умирающих свиней, определив с помощью анализов, как их лечить, и сделав им необходимые прививки. Евфросиния очень рисковала, так как Сарра Гордон советовала ей не браться за эту работу, потому что, если бы прививки не помогли, то Евфросинию (учитывая, что она была только фельдшером) могли обвинить во вредительстве и расстрелять. Однако свиней удалось спасти и Евфросиния принялась налаживать работу свинофермы. Работа Евфросинии ветеринаром не устраивала лагерное начальство, потому что она отказывалась подписывать фиктивные акты о гибели свиней, по которым охранники могли получать парное мясо сверх им положенного. Несмотря на предыдущие события, Евфросиния продолжала действовать прямодушно, открыто высказывала все, что думала (в частности, она покритиковала Владимира Маяковского за его антирелигиозную поэзию), и это послужило поводом для доносов на неё. Сначала её перевели со свинофермы на строительство клуба комсомола - Евфросиния не знала, что это всегда делали с заключёнными, которых собирались повторно арестовать. 18 апреля 1944 года Евфросиния была вновь арестована и её посадили в подземную тюрьму лагеря.
Норильлаг
После приговора суда Евфросинию перевели в барак усиленного режима лагеря Ельцовка под Новосибирском к уголовникам-рецидивистам, где она работала в прачечной, где вручную стирала окровавленное белье, доставленное с фронта. Вскоре Евфросинию с другими рецидивистами отправили в Красноярск . Там, в порту Злобино, где Норильский горно-металлургический комбинат отбирал заключённых для работы, она вместе с другими заключёнными занималась погрузкой барж. Затем её вместе с остальными повезли в общей каюте по Енисею в Норильск . Во время пути Евфросиния заступилась за учёного профессора Николая Федоровского , над которым издевались уголовники, за что была ими избита, но осталась жива.
В Норильск Евфросиния прибыла в августе 1944 года и работала там на строительстве пятиэтажного городского дома. Асфальтировать крышу порой приходилось на четвереньках и она повредила ногу. Её не лечили, и болезнь перешла в общее заражение крови. Только когда у Евфросинии началась лихорадка, её госпитализировали в Центральную больницу Норильского лагеря и вовремя прооперировали, успев спасти ногу. В своих мемуарах Евфросиния описывает больницу, как «оазис в аду» - почти весь её медперсонал тоже состоял из заключённых, но, будучи профессионалами, они все происходили из интеллигенции и поэтому старались создать для пациентов максимально хорошие условия. Когда Евфросиния выздоровела, её оставили работать в больнице медсестрой. Работала она сразу в нескольких отделениях, а большую часть своего пайка отдавала пациентам. Через какое-то время, в январе 1946 года, она перешла работать прозектором в морг, где набралась большого медицинского опыта.
К весне 1947 года, однако, Евфросинию сумел выжить с работы заведующий аптекой в лагерной больнице и тогда в конце мая она попросила, чтобы её перевели работать на шахту, в чём ей было поначалу отказано и она объявила на 11 дней голодовку, после чего её всё-таки отправили на шахту - работая в больнице она нередко сталкивалась с пострадавшими шахтёрами и знала, как опасно там работать. Евфросинию поставили на шахте 13/15 добывать уголь из забоя - это была одна из самых тяжёлых там работ. Тем не менее, Евфросинии понравилось работать в шахте, хотя у неё поначалу случались стычки с администрацией лагеря, а в дальнейшем она не раз сталкивалась с традиционными для шахтёра опасностями. Работа в норильской шахте также имела преимущество в виде «лагерного зачёта» - один целиком отработанный день засчитывался за три дня отсидки. В 1949 году Евфросиния, попав с травмой в больницу, ненадолго вернулась туда, устроившись в перевязочную хирургического отделения, но вскоре снова вернулась на шахту, так как её не устраивала царящая в коллективе больницы атмосфера - к тому моменту в больнице Норильлага работали в основном уже вольнонаёмные врачи.
В начале 1952 года её перевели расчищать железную дорогу, но там не было «зачётов» и вскоре Евфросинию, по её же просьбе, перевели работать грузчиком на перевалочно-продуктовую базу, где система «зачётов» была. Благодаря «зачётам», в августе 1952 года срок заключения Евфросинии подошёл к концу, но она столкнулась с проблемой: в Норильске она отбывала только срок за конфликт в Новосибирске и побег из Нарымского округа, в то время как пожизненная ссылка во всё тот же Нарымский округ всё ещё «висела» на ней, поэтому вместо долгожданного освобождения Евфросинию должны были этапировать обратно туда. Два месяца Евфросиния прожила в лагере, ничего не делая, в ожидании высылки, после чего сумела произвести впечатление своими художественными способностями на высокопоставленного военного инспектора и её готовы были отпустить на совсем без этапирования, но перед этим попросили подписать документы, согласно которым ей вменялось оборвать все контакты со знакомыми из Норильска и никогда никому не рассказывать о том, что она здесь видела. Евфросиния отказалась это сделать, из-за чего стала невыездной из Норильска.
После ссылки
Будучи ссыльной и имея поражения в правах на пять лет Евфросиния пошла работать обратно в норильскую шахту, теперь уже как вольнонаёмная, где её неохотно (поскольку женщин из вольных в шахту на работу тогда не брали) устроили скрейперистом на самом низком окладе и без каких-либо льгот. Через какое-то время её, как грамотную и способную, отправили на курсы горных мастеров, где она получила диплом с отличием и стала инженерно-техническим работником. Первое время у неё не было жилья и в перерывах между сменами она отсыпалась в раздевалке устроенной при шахте бани, но затем получила комнату в общежитии. После смерти Сталина и последовавшей затем массовой реабилитации число работавших заключённых на шахте резко сократилось и в конечном итоге шахту, где работала Евфросиния, законсервировали и тогда она перешла на работу бурильщика - по сравнению с предыдущими работами на шахте эта была самой тяжёлой. В конце 1956 года Евфросиния перешла на работу взрывника.
Летом 1957 года Евфросиния съездила в Сороки на могилу отца (хотя сама могила не пострадала, всё имение Керсновских было разграблено и разрушено), где от бывшей коллеги её матери узнала, что в 1954 году Александра (Евфросиния к тому моменту была уверена, что её мать умерла) в радиопередаче «Международный розыск» из Румынии сразу на нескольких языках просила что-нибудь разузнать о Евфросинии - как позже выяснилось, Александре на её запрос почему-то сообщили, что её дочь была призвана в армию и погибла во время войны под Одессой. Евфросиния вынуждена была пройти длинную бюрократическую процедуру, которая в конечном итоге позволила ей каждый месяц высылать Александре в Румынию всего 150 советских рублей (при том, что её шахтёрская зарплата составляла 4600). В 1958 году Евфросиния получила отдельную комнату в частном доме и, снова пройдя длинную бюрократическую процедуру, добилась-таки того, что летом того же года её отпустили в Одессу, где и состоялось её воссоединение с Александрой, с которой она затем отправилась в путешествие по Кавказу, после чего Александра вынуждена была вернуться в Румынию. Обе приняли решение, что Александра откажется от румынского гражданства с причитающейся ей румынской пенсией и переедет к дочери, а Евфросиния проработает на шахте столько, сколько позволит ей в будущем получать нормальную пенсию и оформить опеку над матерью.
В 1960 году Евфросиния снова попала в поле зрения КГБ: во-первых, она имела родственницу за границей (хотя Александра жила в Восточном Блоке), которая, приехав в СССР, вместе с Евфросинией свободно перемещалась по его территории, во-вторых, вся переписка с Александрой и другими знакомыми Евфросинии тщательно просматривалась (в письме матери она послала карикатуру на руководителя шахты, а в письме знакомой раскритиковала речь Хрущёва на 21-м съезде), в-третьих, когда начальство шахты выдало Евфросинии лотерейные билеты, та разорвала их, мотивируя это тем, что она против азартных игр. В итоге Евфросинию вызвали прямо в КГБ, где прямо предъявили соответствующее обвинение. Под давлением КГБ руководство шахты было вынуждено устроить над Евфросинией товарищеский суд «за недостойное поведение» (при том, что Евфросиния к тому моменту уже вступила в профсоюз и получила новый советский паспорт без параграфа №39).
Суд состоялся 4 апреля 1960 года (поскольку он был показательным, то на нём было множество представителей прессы и телевизионщиков), на котором Евфросиния отказалась каяться и приносить извинения, хотя от этого зависела её судьба - её могли уволить без сохранения льготного стажа, от которого бы пострадала её будущая пенсия и, соответственно, она не смогла бы оформить Александру на своё иждивение. Евфросиния с блеском выдержала суд и её уверенное поведение в итоге привело к тому, что решением собрания коллектива ей лишь был объявлен выговор, но её рабочее место было сохранено. Однако, под давление КГБ, начальство шахты вскоре перевело её в мотористки, но Евфросиния добилась того, чтобы её поставили на место грузчика-лесогона (эта работа была сложнее и на неё ставили в основном штрафников). На этой должности она и проработала до мая 1960 года, после чего вышла на пенсию и уехала из Норильска в Ессентуки , где приобрела половину частного дома. Вскоре к ней перебралась Александра, которая умерла там 17 января 1964 года.
Работа бурильщиком на шахте в конечном итоге сказалась на суставах Евфросинии и с начала 1970-х годов вплоть до смерти ей пришлось ходить на костылях. В 1987 году она перенесла инсульт. Евфросиния скончалась 8 марта 1994 года и была похоронена рядом с Александрой на Городском кладбище. В тот же год, про просьбе Еврофсинии, земля с могилы её брата Антона в Париже была передана на могилу Александры.
«Сколько стоит человек»
Первые записи о своих злоключениях Евфросиния начала делать ещё будучи санитаркой в норильской лагерной больнице, и продолжила их делать, уже будучи шахтёром. В 1948 году одна из её страдающих наркозависимостью от махорки товарок по бараку, которой Евфросиния дала почитать записи, выкрала их и отдала оперативнику, но тот вернул их со словами, что ему «нужен материал, а не беллетристика». До полноценного вида Евфросиния свои мемуары начала доводить в 1964 году после смерти матери - Александра перед смертью попросила её записать во всех подробностях всё, что она пережила (хотя Евфросиния, рассказывая ей в своё время о ссылке, умолчала об очень многих деталях). Работу над мемуарами Евфросиния закончила где-то в 1970-х и дала им название «Сколько стоит человек»
В 2000 и 2001 годах издательство «Можайск-Терра» издало мемуары в виде шеститомника по две части в каждой книге. В следующий раз мемуары были изданы только в 2016 году издательством «КоЛибри », но одной книгой, из-за чего объём текста в этом издании почти на четверть короче оригинального.
Реабилитация
30 января 1990 года прокуратура Новосибирской области признала необоснованность третьего приговора от 22 июня 1944 года, а 23 февраля прокуратура Томской области признала необоснованность второго приговора от 24 февраля 1943 года. 13 августа 1990 года прокуратура Молдавской ССР официально признала высылку Евфросинии 13 июня 1941 года необоснованной, после чего Евфросиния была окончательно реабилитирована.
Об истории Керсновской снят документальный фильм «Альбом Евфросинии» (режиссёр Г. Л. Илугдин).
Воспоминания
Может ли человек, попавший под поезд, остаться живым? Нет-нет, его не задело буфером, не сшибло под насыпь. Он лежал между рельсами и чувствовал, как над ним тяжко и грозно громыхает смерть. К тому же он знал, что последний вагон оснащен стальным штырем, последней преградой к спасению. Таким человеком была Ефросиния Антоновна Керсновская, а поезд, прогромыхавший над нею, - ссылка, лесоповал, ГУЛАГ- власть Советов, выбросившая её из оккупированной Бессарабии в 1940 году.- Александр Зорин, Журнальный зал , 2012.
Ефросинья Керсновская пишет отрывисто. Так, как будто ещё не отдышавшись, вернулась откуда-то издалека и пытается рассказать все, что с ней произошло. Уместить 13 лет в 300 страниц, в несколько часов рассказа. Импрессионизм её синтаксических и смысловых мазков не нужно рассматривать отойдя подальше, как Моне, в них нужно вглядеться и по очереди смотреть на все элементы этой мозаики, в которой отражены реальные воспоминания.
Вообще цель этих мемуаров - показать то, о чём официально, казалось, никто никогда не узнает. Необходимо донести до людей эту важную информацию, открыть им глаза на то, что происходило за пределами столицы, а (и это открытие, которое шокирует саму Керсновскую), может и в столице. Поводом для написания воспоминаний была смерть матери, которой автор посвятила не только их, но и вообще всю свою жизнь. Не создав семью, не имея детей, она жила исключительно с матерью, а во время лагерей - ради матери. И именно мать, как ей кажется, своими молитвами отвела от неё беду и гибель, которая слишком уж часто дышала на неё своим смрадным дыханием.- Александра Гузева, Частный Корреспондент , 2014.
Мама! Дорогая моя старушка! Мой первый и последний, единственный и незаменимый друг… Тебя уж нет, но ты - во всем, что меня окружает: это кресло - старое, но удобное (я его купила, потому что ты любила все уютное); стол - легкий и низкий, чтобы ты могла без напряжения к себе его пододвигать; множество подушек - твоё zestre , чтобы тебе всегда было удобно; радио, проигрыватель, множество пластинок (и сколько ты их еще собиралась купить!), ведь ты так любила музыку! Ты жила ею! Она была тебе нужна, как воздух… Ведь недаром накануне смерти, когда тебе явно не хватало воздуха, ты просила поставить пластинку с «Иваном Сусаниным». Тебе не хватало сил подпевать любимым ариям, но ты продолжала дирижировать уже слабеющей рукой: «…Ты взойди, моя заря, последняя…»
А картины? Ведь это твоя «галерея» развешана повсюду, куда бы мог упасть твой взор! Все их я рисовала для тебя, думая о тебе… Признаться тебе? Ведь мне пришло в голову рисовать там, в Норильске, сразу после того как я оставила за собой тюрьму, где рисовать было запрещено… Даже если б на это нашлись время и силы, не говоря уж о бумаге и красках… Не было еще ни тюфяка, ни простыни, не было даже своего угла, но я уже мечтала нарисовать что-то красивое, напоминающее прошлое, - то прошлое, которое неразрывно было связано с тобой, моя родная!
Спасибо Мире Александровне! Поехав в отпуск, она прислала мне масляные краски, и первое, что я нарисовала, - «Дубки» Шишкина - было посвящено тебе, моя дорогая!.. Я рисовала… и в мыслях бродила с тобой по тем местам, которые изображала. И я разговаривала с тобой, хотя и считала тебя мертвой, но… где-то в глубине души жила надежда - тот слабый огонек надежды, без которого жизнь темна. Ведь есть же разница между абсолютной темнотой, окружающей слепого, и (пусть самым слабым) зрением, когда еле-еле видишь источник света! Такой слабый источник света теплился в моей душе, и, рисуя, я как бы чувствовала, что ты со мной.
Не потому ли ты так любила мои картины, моя дорогая? Ты будто повторяла мои слова: «…Когда тебя нет со мной, я смотрю на твои картины и как будто гуляю там с тобой! И мы разговариваем. И потому я их так люблю! Вот эту. И - эту. И - ту». Ты так хотела, чтобы я рисовала!
Вообще ты хотела, чтобы жизнь моя была полней, интересней. Помню, как ты, будучи уже больной, когда в душе моей было горе и смятение (видимой опасности еще не было, но… сердце - вещун, и ледяная рука страха сжимала мне горло), ты, каждый раз беря газету, смотрела программу кино и уговаривала меня: «Пойди, посмотри! В „Дружбе“ то-то, в „России“ то-то. Vas! J"aime tant quand tu vas au cinema! Я не хочу, чтобы ты из-за меня лишала себя развлечений!»
Как мне было тебе сказать, что мне не до развлечений? Что тоска и предчувствие цепко держат меня? Что мне хочется взять тебя на руки, прижать к сердцу и грудью своей заслонить тебя от надвигающегося неумолимого рока? Единственное, что я могла придумать, - это… рисовать. Я ухватилась за эту возможность и принялась за марины Айвазовского…
Добрая моя старушка! Ты не поняла моей «хитрости»… Ты так обрадовалась! Ты сидела в кресле. Я тебе наладила портативный столик, чтобы ты могла раскладывать пасьянс, а сама уселась у твоих ног и разложила свои краски, кисти… - Ты смотрела на меня своими добрыми, влюбленными глазами и не переставала восторгаться: «Vraiment! Tu as du talent! Tu dois faire de la peinture! Absolument! Promets le moi!»
Да, моя дорогая! Ты хотела, чтобы я тебе обещала, и твоя воля для меня свята. И еще об одном ты меня просила: записать, хотя бы в общих чертах, историю тех лет - ужасных, грустных лет моих «университетов».. Хотя кое в чем Данте меня опередил, описывая девять кругов ада.«…Ты иногда рассказываешь то отсюда кусочек, то оттуда… Я никак не разберусь! Напиши все подряд, и когда ты мне прочтешь, то я, может быть, пойму…»
Нет, дорогая моя! Ты всей этой грустной истории не узнала… И не оттого, что ты там, «идеже несть воздыхания», а оттого, что вся моя жизнь в те годы была цепью таких безобразных и нелепых событий, которые не умещаются в разуме нормального человека… и не доходят до чувств того, кто этого не пережил…
Теперь я плачу…
Не о том, что я абсолютно одинока, что никому во всем свете нет дела до меня: до того, что меня радует, что огорчает, грустно ли мне или весело. И не оттого, что мне не о ком заботиться, некого приголубить с полным сознанием того, что моя любовь нужна кому-то, как майский дождь - растению. Нет! Я просто не могу смириться с мыслью, что после двадцати лет разлуки, прожитых вдали от меня, не имея никакой опоры, кроме себя самой, своих сил, своего ума и доброй воли, именно теперь, когда моя храбрая старушка с молодой душой смогла получить все, о чем она могла только мечтать: уютный домик, где все было устроено сообразно с ее вкусами, сад, который она сама считала «самым красивым из райских уголков», наконец, дочь, готовая радоваться ее радостью… И все это потерять, не успев как следует насладиться! Она так верила, что в моих объятиях она как бы застрахована от всякой беды! «Все, что ты делаешь, будет хорошо сделано! Я горжусь тобой! Ты - мое „все“! С тобой мне ничего не страшно…»
Не зря в последние минуты своей жизни она просила: «Не покидай меня („ne me quitte pas!“), не уходи никуда!» - и протягивала ко мне руки.
А я не сумела оправдать ее доверия… Смерть ее безжалостно обворовала…
И я плачу… Хоть не умею плакать: в горле будто железный комок: он меня душит, а облегчения нет…
Вот и получилось «вместо предисловия»!
Тетрадь первая.1939–1941.
В Бесарабии
Через головы местных акул
Прежде я никогда не плакала. Когда умер отец, которого я боготворила, мне было не до слез: надо было спасать маму, чуть было не умершую с горя. Спасать не только ее жизнь, но и рассудок, которого она чуть не лишилась - так велико было ее горе…
Кроме того, что греха таить, Румыния была страна средневековая, феодальная, и когда главою семьи оказалась девушка, то многие акулы ринулись в надежде поживиться. Папа - юрист-криминолог и «джентльмен до кончиков ногтей» - отнюдь не был образцовым хозяином-земледельцем. Все хозяйство - забота о земле, о работе - давно было моей обязанностью, и я всегда была рада и горда, что он мог спокойно читать в шезлонге в своем саду, который он так любил; рядом с ним - мама, у его ног - любимая собака, и кругом мирная картина: вековые дубы, лужайка, сад, виноградник… Я гордилась тем, что могу дать ему возможность отдыхать, а не биться как рыба об лед: нелегко было вести хозяйство, когда из ничего надо было создать что-то. Кто видел, с какими трудностями приходилось встречаться мне? Папа, как английский король, «царствовал, но не управлял» . Зато он пользовался неограниченным кредитом у местных богачей - скупщиков зерна: денег он брал сколько хотел, а расплачивался, когда реализовывал урожай, то есть к весне.
Умер отец в самый разгар осенних полевых работ, и кредиторы предъявили к оплате векселя раньше, чем покойника в гроб положили. Но они просчитались: вместо того, чтобы подписать кабальные обязательства, я через головы местных акул заключила сделку с Государственным федеральным банком, обязавшись поставить для экспорта зерно самой высокой кондиции. Один Бог знает, сколько мне пришлось для этого потрудиться!
Накануне Дня памяти жертв политических репрессий «ТД» вспоминает Евфросинию Керсновскую — мемуаристку, художницу, заключенную ГУЛАГа. Посвященная ей встреча состоялась 27 декабря 2009 года в храме мученицы Татианы при МГУ. Во встрече приняли участие люди, лично знавшие Евфросинию Антоновну, демонстрировался фильм о ее жизни режиссера Владимира Мелетина.
Житие в лагере
Евфросиния Антоновна Керсновская создала свою «скальную живопись» в 1963-64 годах — задолго до появления «Архипелага ГУЛАГа» Александра Солженицына, «Крутого маршрута» Евгении Гинзбург, «Колымских рассказов» Варлама Шаламова. Уникален жанр этого повествования — рисунки, сопровожденные подробными комментариями. При этом очевидно несоответствие: «По манере — это типичная альбомная живопись XIX века, то есть очень камерные, лирические изображения. А по содержанию — эпос», — говорит священник Владимир Вигилянский, подготовивший первую публикацию о Керсновской в «Огоньке» в 1990 году.
Еще уникальнее судьба Евфросинии Антоновны. Это взгляд человека, который никогда не жил при советской власти: сначала Евфросиния жила в несоветской Бессарабии, а затем сразу же была репрессирована. Она не знала советской пропаганды и имела «роскошь» смотреть на мир глазами человека, который слушается прежде всего своей совести. «Какое это счастье, когда не испытываешь колебаний, прислушиваешься к голосу своей совести и подчиняешься только ее приказаниям!», — записано в одной из тетрадей. Керсновская, сама того не сознавая, смотрела чуть-чуть со стороны и сверху, а ведь даже Солженицын говорил, что освободился от идеологического плена только спустя несколько лет лагеря. Керсновская была свободна всегда.
Рисованный эпос Керсновской — это огромное собрание из 1500 страниц текста и около 700 иллюстраций. Она сделала несколько копий рукописи, раздала их знакомым, взяв обещание хранить в тайниках до наступления лучших времен. Евфросиния Антоновна не считала себя писателем и художником; «воспоминания» — ее единственный опыт словесного творчества. Тем не менее их художественный уровень достаточно высок. Почему? Большую роль сыграло воспитание и врожденная культура автора. Она была дворянкой (отец — юрист, мать — преподаватель иностранных языков). Евфросиния владела шестью языками, знала и любила музыку... Все это помогло не сломаться в лагере: во время допросов она часами читала про себя стихи, услышав в кабинете начальника НКВД знакомую с детства музыку — обретала стойкость. Показательно, что самым тяжелым для Керсновской было испытание «парашей», стоявшей у всех на виду: «...это было причиной самого невыносимого страдания — хуже голода, хуже жажды, хуже холода, хуже самой нечеловеческой усталости. Самое мучительное, самое унизительное для меня чувство — стыд». А вот другого «стыда» — мук совести — она не знала. И не потому, что находилась в прелести. «Раз и навсегда приняла я решение: никогда не задавать себе вопроса "что мне выгодно?" и не взвешивать все "за" и "против", когда надо принимать решение, а просто задать себе вопрос "а не будет мне стыдно перед памятью отца?". И поступать так, как велит совесть. ...Это придавало мне силы и закаляло волю: у меня не было сомнений, колебаний, сожалений - словом, всего, что "грызет" душу и расшатывает нервы».
Неудивительно, что фильм, снятый режиссером Владимиром Мелетиным, называется «Евфросиния Керсновская. Житие». Ощущение жизни Керсновской как жития сложилось и у протоиерея image_951.jpg)
Максима Козлова во время просмотра фильма: «Это действительно житие, несводимое к конкретным историческим обстоятельствам. Когда человек не может преступить Заповеди, убить из-за спины ненавистного начальника-садиста (а и такое искушение было у Керсновской — М. Х.
) —это возводит судьбу до уровня патерика. Детали, история забудутся — ведь немногие знают сейчас в подробностях о гонениях Деция и Диоклетиана. Но подвиг первых христиан мы знаем. Таков же и путь Керсновской: это повествование не о ГУЛАГе, а о человеческой душе». Священник Владимир Вигилянский добавил, что через знакомство с Керсновской он пересмотрел свое отношение к труду. «Мы жили в советском, враждебном нам государстве, — рассказывает отец Владимир. — Труд на это государство мы воспринимали как вынужденный. А Евфросиния Антоновна не боялась в лагере никакой работы, работала не за страх, а за совесть. Любимой ее работой был... морг. Там она чувствовала себя человеком, полезным другим, пусть и уже умершим».
«Евфросиния Керсновская всегда поступала по совести, и ее жизнь доказала, что сознание внутреннего достоинства — куда более надежная гарантия выживания, чем позиция скорейшей адаптации», — убежден Арсений Рогинский, руководитель Научно-информационного и просветительского центра «Мемориал», один из комментаторов фильма. А фильм заслуживает отдельного внимания.
Житие на экране
Владимир Мелетин снял фильм «Евфросиния Керсновская. Житие» к 100-летию Керсновской в 2007 году. О ее рукописи рассказывают Дарья Чапковская — скульптор, преподаватель МГУ (в последние годы жизни Евфросинии Антоновны она ухаживала за ней); священник Владимир Вигилянский; Виталий Шенталинский — председатель комиссии Союза писателей России по наследию репрессированных писателей, автор многих книг; Арсений Рогинский.
Режиссер сосредоточен не на внешнем сюжете, а на внутреннем состоянии героини, хотя физически она не присутствует в кадре. Записи в дневнике, портреты комментаторов. Но преобладают в фильме рисунки, иногда с элементами анимации (что всегда очень неожиданно и эффектно: одна из деталей статичного изображения вдруг начинает двигаться). Это, наверное, самая удачная форма для кинопереложения записей Керсновской: показать мысли-рисунки, как они есть. Конечно, в фильм вошла лишь часть живописной «книги» — но ведь чтобы почувствовать вкус моря, достаточно попробовать одну каплю.
Как победить ГУЛАГ?
Kersnovskaya_Night_Search5_16.jpg)
«Я с детства искал ответ на вопрос, можно ли победить ГУЛАГ. И рукопись Керсновской убедительно подтвердила — можно, — говорит Игорь Чапковский, публикатор рукописи, человек, в чьей семье Евфросиния Антоновна жила в последние годы своей жизни. — Многие мне говорят, что читать книгу Керсновской, смотреть фильм о ней — тяжело. Но единственный способ изжить ГУЛАГ — не бояться смотреть на него, знать о нем». «Идеология ГУЛАГа — доказать, что его не было», — считает Игорь Моисеевич. — Если мы забудем о нем — он победит».
Священник Владимир Вигилянский согласен с Чапковским: «Сейчас стали часто поднимать тему о Сталине, причем эпоха сталинизма представляется в положительном, позитивном ключе. Спорить с этими мнениями — бессмысленно. Но необходимо говорить правду о нашем прошлом». Протоиерей Александр Борисов, настоятель храма святых бессребреников Космы и Дамиана в Шубине, прихожанкой которого была в последние годы жизни Евфросиния Керсновская, также обеспокоен тем, что в нашей стране память о жертвах тоталитарного режима находится в забвении. Отец Александр приводит пример: в Европе многие концлагеря превращены в музеи, мемориалы, их активно посещают. У нас же единственный мемориал — на месте пермского лагеря. «Почему это стало возможным? Из-за разделения: тот, кто не относится к моему сообществу — уже не человек. Бог хранил Евфросинию Антоновну, чтобы она это рассказала». Именно с христиан, по мнению протоиерея Александра, должно сегодня начаться сопротивление всяческим разделениям.
О главном
Свою почти добровольную ссылку в Сибирь (было несколько возможностей избежать этой участи) Керсновская называла «великим постригом». Жизнь претворила эту метафору в реальность: Евфросиния прожила жизнь как монахиня — в нестяжании, безбрачии, послушании Божией воле. Она была безусловно верующим человеком. Ее записи пронизаны подлинным христианским духом, хотя в них нет теоретических рассуждений на темы добра, зла, милосердия и терпимости. Это не лубок — автору приходилось переживать сильнейшие искушения: убийством человека и убийством себя: «...как-то механически, уже поднимая руку с пистолетом, держа палец на курке, я скользнула взглядом, и... Перед окном проходили телеграфные провода и чуть ниже — колебалась ветка тополя. ... Было небо. Были облака. Была ветка — зеленая, свежая. Были и ласточки. И все это — будет. Будет!.. А меня?.. не будет?!.. Нет. Нет. Еще буду!!!»
Внутренняя радость — стержень, на который опирается автор и главная героиня книги Керсновской.
Недаром ее звали Евфросинией (с греческого — радость).
