Всем мне хочется самой сути. Анализ стихотворения Пастернака «Во всём мне хочется дойти до самой сути. Размер и рифмовка

Иннокентий Анненский (1855—1909)

Иннокентий Федорович Анненский родился 20 августа (1 сентября) 1855 г. в городе Омске в семье чиновника Фе-дора Николаевича Анненского, занимавшего в то время пост начальника отделения Главного управления Западной Си-бири. Вскоре Анненские переехали в Томск (отец получил назначение на должность председателя Губернского управле-ния), а в 1860 г. вернулись в Петербург. Первоначально жизнь в столице складывалась удачно, если не считать тяжелой бо-лезни пятилетнего Иннокентия, в результате которой у Ан-ненского было осложнение, отразившееся на сердце. Федор Николаевич занял пост чиновника особых поручений в Ми-нистерстве внутренних дел, но на этом его карьера и закон-чилась. Желая разбогатеть, он позволил вовлечь себя в со-мнительные финансовые предприятия, однако потерпел крах: Федор Николаевич разорился, был уволен в отставку в 1874 г., а вскоре у него случился апоплексический удар. В семью разо-рившегося чиновника пришла нужда. По-видимому, именно бедность явилась причиной того, что Иннокентий Федоро-вич вынужден был прервать свое обучение в гимназии. В 1875 г. Анненский сдал экзамены на аттестат зрелости. В эти тяжелые для семьи годы заботу об Иннокентии взял на себя его старший брат. Николай Федорович Анненский, русский интеллигент — публицист, ученый, общественный деятель, и его жена Александра Никитична, педагог и детс-кая писательница, исповедовали идеалы народничества «поколения шестидесятых»; те же идеалы в какой-то мере ус-воил младший Анненский. По признанию самого Иннокен-тия Федоровича, он им (старшему брату и его жене) был «всецело обязан., интеллигентным бытием». Анненский по-ступил на историко-филологический факультет Петербургского университета, который успешно окончил в 1879 г. В том же году он вступил в брак с молодой женщиной — Надеждой (Диной) Валентиновной Хмара-Барщевской, которая была старше его на несколько лет и имела двух сыновей от перво-го брака.

Уже во время учебы в университете Анненский начал пи-сать стихи, однако необычайно строгая взыскательность по отношению к собственному творчеству обусловила много-летнее «молчание» этого чрезвычайно одаренного поэта. Лишь на сорок восьмом году жизни Анненский решился вынести на суд читателей свои поэтические произведения, да и то укрылся под маской-псевдонимом и, как некогда Одиссей в пещере Полифема, назвал себя именем Никто. Сборник стихов «Тихие песни» был опубликован в 1904 г. К этому времени Анненский был хорошо известен в ли-тературных кругах России как преподаватель, критик и пе-реводчик.

По окончании университета Анненский преподавал древ-ние языки, античную литературу, русский язык, а также тео-рию словесности в гимназиях и на Высших женских курсах. В 1896 г. его назначили директором Николаевской гимна-зии в Царском Селе. В царскосельской гимназии он прора-ботал до 1906 г., когда его уволили с поста директора в связи с заступничеством за гимназистов старших классов — участни-ков политических выступлений 1905 г. Анненский был пере-веден на должность инспектора Петербургского учебного округа. В число его новых обязанностей входило регулярное инспектирование учебных заведений, расположенных в уезд-ных городах Петербургской губернии. Частые и утомитель-ные для Анненского, тогда уже немолодого человека с боль-ным сердцем, поездки неблагоприятно отразились на его и без того слабом здоровье. Осенью 1908 г. Анненский смог вернуться к педагогической деятельности: его пригласили читать лекции по истории древнегреческой литературы на Высшие историко-литературные курсы Н. П. Раева. Теперь Анненский постоянно ездил из Царского Села, расстаться с которым он не желал, в Петербург. Наконец в октябре 1909 г. Анненский подал в отставку, которая была принята 20 ноября. Но вечером 30 ноября 1909 г. на вокзале (Витебский вокзал в Петербурге) Анненский скоропостижно скончался (пара-лич сердца). Его похороны состоялись 4 декабря в Царском Селе. В последний путь учителя и поэта пришли проводить многие из его последователей в литературе, учеников и дру-зей. Как личное горе воспринял смерть Анненского молодой Николай Гумилев .

Знаток античной и западноевропейской поэзии XVIII — XIX вв., Анненский в 1880—1890-е гг. нередко выступал с критическими рецензиями и статьями, многие из них ско-рее напоминали своеобразные импрессионистические этю-ды или эссе («Книга отражений», Т. 1-2, 1906—1909). В это же время он переводил трагедии Эврипида, немецких и французских поэтов: Гете, Гейне, Верлена, Бодлера, Леконта де Лиля.

В начале 1900-х гг. в печати впервые появляются соб-ственные стихи Анненского. Кроме «Тихих песен» он пуб-ликует пьесы: трагедии на сюжеты античной мифологии — «Меланиппа-философ»(1901), «Царь Иксион» (1902) и «Лаодамия» (1906); четвертая — «Фамира-кифаред» — была издана посмертно в1913г. ив1916г. поставлена на сцене. В биографии Анненского многое произошло «посмертно»: посмертным было издание его стихов, посмертным же стало и его признание как поэта.

На всем творчестве Анненского, по мнению А. А. Блока , лежала «печать хрупкой тонкости и настоящего поэтического чутья». В своих поэтических произведениях Анненский старался уловить и показать характер внутреннего разлада личности, возможность распада сознания человека под давле-нием «непостигаемой» и «постигаемой» (реальный город рубежа эпох) действительности. Мастер импрессионисти-ческих зарисовок, портрета, пейзажа, Анненский умел созда-вать в поэзии художественные образы, близкие Гоголю и Достоевскому — реалистические и фантасмагорические од-новременно, иногда чем-то напоминающие или бред безумца, или страшный сон. Но сопутствующий событию сдержанный тон, простой и ясный, подчас будничный слог стиха, отсут-ствие ложной патетики придавали поэзии Анненского уди-вительную достоверность, «невероятную близость переживаний». Пытаясь охарактеризовать отличительные особенности поэтического дара Анненского, Николай Гумилев , который неоднократно обращался к творческому наследию своего учителя и старшего друга, писал: «И. Анненский... могуч мощью не столько Мужской, сколько Человеческой. У него не чувство рождает мысль, как это вообще бывает у поэтов, а сама мысль крепнет настолько, что становится чувством, живым до боли даже ».

Тема поэтического вдохновения, назначения поэта и поэзии, тема призвания волновала Пастернака на протяжении всей его жизни. Это отражено в стихотворениях разных лет: «Определение поэзии» (1919), «О, знал бы я, что так бывает … » (1932), «Гамлет» (1946), «Во всём мне хочется дойти до самой сути … » (1956), «Быть знаменитым некрасиво… » (1956) и др.

Обратимся к стихотворению Пастернака «Во всём мне хочется дойти… », которое, несомненно, можно рассматривать как осмысление жизненного и творческого пути. В то же время это философское размышление о жизни вообще, о той судьбе, которая сложилась, и той, которая могла бы быть; о возможности иного пути в поэзии.

Удивление от обладания «таинственным даром речи»! не покидало Пастернака никогда. С годами его поэзия всё больше наполняется той глубинной философской мудростью, для выражения которой лучше всего подходят простые, ясные и совсем обычные слова. Но тень сомнения всё же иногда проскальзывает в его стихах: так ли распорядился он тем бесценным даром, который был ему уготован? И не потому ли мука «достигнутого торжества» не даёт поэту покоя?

Послушаем выразительное чтение стихотворения.

Во всем мне хочется дойти
До самой сути.
В работе, в поисках пути,
В сердечной смуте.

До сущности протекших дней,
До их причины,
До оснований, до корней,
До сердцевины.

Всё время схватывая нить
Судеб, событий,

Свершать открытья.

О, если бы я только мог
Хотя отчасти,
Я написал бы восемь строк
О свойствах страсти.

О беззаконьях, о грехах,
Бегах, погонях,
Нечаянностях впопыхах,
Локтях, ладонях.

Я вывел бы ее закон,
Ее начало,
И повторял ее имен
Инициалы.

Я б разбивал стихи, как сад.
Всей дрожью жилок
Цвели бы липы в них подряд,
Гуськом, в затылок.

В стихи б я внес дыханье роз,
Дыханье мяты,
Луга, осоку, сенокос,
Грозы раскаты.

Так некогда Шопен вложил
Живое чудо

В свои этюды.

Достигнутого торжества
Игра и мука -
Натянутая тетива
Тугого лука.

Обратимся к теме стихотворения, Она не вызывает у ребят сомнения – назначение поэзии, смысл жизни поэта.

— А какова его главная идея? В чём поэт видит смысл своей жизни?

Всё подчинено стремлению выразить с наибольшей силой самое сокровенное, открыть душу — жизнь поэта на грани и за гранью возможного, на пределе чувств, мыслей, дыхания. И это не просто слова, не только поэтическое кредо, а сама жизнь, отраженная в стихах, подтверждённая каждым шагом, каждой строкой:

Во всём мне хочется дойти
До самой сути.
В работе, в поисках пути,
В сердечной смуте.

Цель поэта не только в том, чтобы проникнуть в суть жизненных явлений и событий, понять их, донести до читателя, но и в том, чтобы разобраться в себе, в своей душе, познать самого себя, вечный поиск смысла жизни, поиск истины.

Дойти до главного, самого важного, доискаться до истины во всём: «в работе» — творчестве; «в поисках пути» — пути к миру и к самому себе; «в сердечной смуте» — мире собственных чувств и постоянно меняющемся душевном состоянии.

Трудно не согласиться с Н.Я.Мандельштам: «Работа поэта — самопознание, он всегда ищет разгадку жизни своей»

— Каким предстаёт перед нами поэт? Что это за человек? В чём его особенность, непохожесть на обычных людей?

Поэта не могут не волновать вечные вопросы бытия. В чём истина? В чём смысл человеческой жизни? Для чего творит поэт? фраза «Во всём мне хочется дойти/До самой сути … » «как нельзя лучше передаёт отношение Пастернака к поэзии, к её сущности…

Поэзия для него орган восприятия мира и способ выражения целостности жизни … Попятно желание поэта проникнуть

До сущности протекших дней,
До их причины,
До оснований, до корней.
До сердцевины.

— Можно ли сказать, что речь идёт о прошлом? Почему?

Обратим внимание на дату написания стихотворения — 1956 год. Борису Пастернаку — за шестьдесят. Не потому ли так пристрастен к себе поэт, что наступило время подведения итогов?

Отметим, что анафора усиливает ощущение глубины, проникновения вглубь и внутрь себя, времени, пространства.

Не сразу виден скрытый в четверостишии метафорический ряд: время — вода — земля. «Время течёт», — говорим мы, не вдумываясь в привычную метафору. Время — вода («протекших дней»), ушедшая в землю, в глубину, в корни, в сердцевину.

Обратим внимание на стилистическую окраску метафоры. «Протекших дней» звучит торжественно, даже величаво. Так говорят о плавно текущем времени, к сожалению, невозвратимом. Есть здесь и ощущение прожитой (не зря!) жизни.

— Легко заметить, что темп стихотворения с каждой строфой несколько ускоряется, нарастает. Как вы думаете, почему? Какую особенность поэтической манеры Пастернака
можно здесь увидеть?

Мы чувствуем, что слово едва поспевает за мыслью. Восхитительный поток поэтического сознания захлёстывает, накрывает волной, не даёт передышки. Это отражено в синтаксисе — обилии предложений с однородными членами, не связанными союзами.

Иногда предложение у Пастернака состоит только из однородных членов. Попросим учащихся привести примеры в подтверждение сказанного.

— Какие строки можно назвать выражением жизненного кредо поэта? Почему?

Ответ очевиден. Интерес к жизни, стремление всё осмыслить, глубоко пережить, испытать любовь, достичь высоких целей — всё это есть в третьей строфе, выражающей жизненное кредо поэта:

Всё время схватывая нить
Судеб, событий,
Жить, думать, чувствовать, любить,
Свершать открытья.

— Подумайте, почему именно глаголы несут основную смысловую нагрузку. Стремительность глаголов («жить», «думать», «чувствовать», «любить», «свершать»)
передаёт пастернаковское ощущение жизни, подчёркивает желание жить полно, насыщенно.

Слово «жить», являясь смысловым центром строфы, вмещает в себя все последующие понятия: жить — значит действовать в своём времени, не откладывая жизнь на потом, «схватывая нить» событий и судеб. На эту метафорическую нить нанизываются (как жемчужины) все строфы стихотворения.

Слово у Пастернака вмещает в себя гораздо больше, чем лежит на поверхности, оно подчас вызывает неведомые читателю ассоциации. Желание охватить как можно больше, не пропустить главного, значимого заставляет поэта очень точно подбирать слова, с помощью которых мы можем увидеть его мир, почувствовать запахи, увидеть краски, услышать звуки, полюбить музыку, людей:

Я б разбивал стихи, как сад.
Всей дрожью жилок
Цвели бы липы в них подряд,
Гуськом, В затылок.
В стихи б я внёс дыханье роз,
Дыханье мяты,
Луга, осоку, сенокос,
Грозы раскаты.
Так некогда Шопен вложил
Живое чудо
Фольварков, парков, рощ, могил
В свои этюды.

Как много в этом стихотворении имён существительных, необходимых для обозначения важных для поэта предметов и понятий! Какие эпитеты: «в сердечной смуте», «живое чудо», «достигнутого торжества»!

Стихотворение наполнено любимыми запахами, запахами вдохновения: «сад», «цвели бы липы», «дыханье роз», «дыханье мяты», «луга», «осока», «сенокос». В нём звуки природы (грозы раскаты») и звуки музыки Шопена, так много говорившей душе поэта.

Сравнение с музыкой Шопена не случайно. Поэзия — та же музыка. Определить словами её суть почти невозможно. Борису Пастернаку — поэту ощущений и «прекрасного красноязычия»- однажды удалось выразить это в восхитительной словесной формуле:

Это — круто налившийся свист,
Это – щелканье «сдавленных льдинок.
Это — ночь, леденящая лист,
Это — двух соловьёв поединок.

Пастернак, называя Шопена реалистом в музыке, который, создавая музыкальное произведение, вносил в него предметы окружающего мира, говорил и о себе – реалисте в поэзии, сделавшем обыденную жизнь её предметом. Борис Пастернак писал о Шопене: «Его творчество насквозь оригинально». И далее: « … Шопен смотрел на свою жизнь
как на орудие познания всякой жизни на свете … ».

Думается, что это можно отнести и к Пастернаку, который свою жизнь также сделал орудием познания окружающего мира и в каждом предмете повседневной жизни видел его неяркую прелесть и неповторимость и открыл её нам, читателям.

Несколько строф объединены темой любви, страсти. Тема эта настолько волнующа, что поэту не хватает дыхания, строчки пишутся взахлёб, становятся всё короче. Порой они состоят из одного, двух слов. Настигающая человека страсть отражена в лексике («бегах», «погонях», «впопыхах») и в грамматическом строе предложения:

О, если бы я только мог
Хотя отчасти,
Я написал бы восемь строк
О свойствах страсти.
О беззаконьях, о грехах,
Бегах, погонях,
Нечаянностях впопыхах,
Локтях, ладонях,
я вывел бы её закон,
Её начало,
И повторял её имен
Инициалы.

— Вглядимся в эти строки. Поэт использует условное наклонение. Как вы думаете, почему?

Ещё один вариант жизни? Сомнения в себе — талантливейшем поэте? Поэте, вполне осознающем своё значение? Или глубоко запрятанное чувство неудовлетворённости?

Внутреннее убеждение на уровне подсознания: есть поэты неоспоримо выше, поэты — недостижимые идеалы. И почему именно восемь строк? Может быть, восемь строк, подобных гениальным восьмистишиям А.С. Пушкина? Скромность или сожаление о ненаписанном, несовершённом, недостигнутом?

Беспомощность перед силой чувства, невозможность описать словами все оттенки и нюансы страсти, что становится вдруг понятнее с возрастом, приходом мастерства и жизненной мудрости?

5 (100%) 2 votes

Февраль. Достать чернил и плакать!

Писать о феврале навзрыд,

Пока грохочущая слякоть

Весною черною горит.

Достать пролетку. За шесть гривен,

Чрез благовест, чрез клик колес,

Перенестись туда, где ливень

Еще шумней чернил и слез.

Где, как обугленные груши,

С деревьев тысячи грачей

Сорвутся в лужи и обрушат

Сухую грусть на дно очей.

Под ней проталины чернеют,

И ветер криками изрыт,

И чем случайней, тем вернее

Слагаются стихи навзрыд.

Как бронзовой золой жаровень,

Жуками сыплет сонный сад.

Со мной, с моей свечою вровень

Миры расцветшие висят.

И, как в неслыханную веру,

Я в эту ночь перехожу,

Где тополь обветшало-серый

Завесил лунную межу,

Где пруд, как явленная тайна,

Где шепчет яблони прибой,

Где сад висит постройкой свайной

И держит небо пред собой.

1912, 1928

Когда за лиры лабиринт

Поэты взор вперят,

Налево развернется Инд,

Правей пойдет Евфрат.

А посреди меж сим и тем

Со страшной простотой

Легенде ведомый Эдем

Взовьет свой ствольный строй.

Он вырастет над пришлецом

И прошумит: мой сын!

Я историческим лицом

Вошел в семью лесин.

Я – свет. Я тем и знаменит,

Что сам бросаю тень.

Я – жизнь земли, ее зенит,

Ее начальный день.

Мне снилась осень в полусвете стекол,

Друзья и ты в их шутовской гурьбе,

И, как с небес добывший крови сокол,

Спускалось сердце на руку к тебе.

Но время шло, и старилось, и глохло,

И, па́волокой рамы серебря,

Заря из сада обдавала стекла

Кровавыми слезами сентября.

Но время шло и старилось. И рыхлый,

Как лед, трещал и таял кресел шелк.

Вдруг, громкая, запнулась ты и стихла,

И сон, как отзвук колокола, смолк.

Я пробудился. Был, как осень, темен

Рассвет, и ветер, удаляясь, нес,

Как за́ возом бегущий дождь соломин,

Гряду бегущих по́ небу берез.

Я рос. Меня, как Ганимеда,

Несли ненастья, сны несли.

Как крылья, отрастали беды

И отделяли от земли.

Я рос. И повечерий тканых

Меня фата обволокла.

Напутствуем вином в стаканах,

Игрой печальною стекла,

Я рос, и вот уж жар предплечий

Студит объятие орла.

Дни далеко, когда предтечей,

Любовь, ты надо мной плыла.

Но разве мы не в том же небе?

На то и прелесть высоты,

Что, как себя отпевший лебедь,

С орлом плечо к плечу и ты.

Все наденут сегодня пальто

И заденут за поросли капель,

Но из них не заметит никто,

Что опять я ненастьями запил.

Засребрятся малины листы,

Запрокинувшись кверху изнанкой.

Солнце грустно сегодня, как ты, -

Солнце нынче, как ты, северянка.

Все наденут сегодня пальто,

Но и мы проживем без убытка.

Нынче нам не заменит ничто

Затуманившегося напитка.

Вокзал

Вокзал, несгораемый ящик

Разлук моих, встреч и разлук,

Испытанный друг и указчик,

Начать – не исчислить заслуг.

Бывало, вся жизнь моя – в шарфе,

Лишь подан к посадке состав,

И пышут намордники гарпий,

Парами глаза нам застлав.

Бывало, лишь рядом усядусь -

И крышка. Приник и отник.

Прощай же, пора, моя радость!

Я спрыгну сейчас, проводник.

Бывало, раздвинется запад

В маневрах ненастий и шпал

И примется хлопьями цапать,

Чтоб под буфера не попал.

И глохнет свисток повторенный,

А издали вторит другой,

И поезд метет по перронам

Глухой многогорбой пургой.

И вот уже сумеркам невтерпь,

И вот уж, за дымом вослед,

Срываются поле и ветер, -

О, быть бы и мне в их числе!

Я был разбужен спозаранку

Щелчком оконного стекла.

Размокшей каменной баранкой

В воде Венеция плыла.

Все было тихо, и, однако,

Во сне я слышал крик, и он

Подобьем смолкнувшего знака

Еще тревожил небосклон.

Он вис трезубцем скорпиона

Над гладью стихших мандолин

И женщиною оскорбленной,

Быть может, издан был вдали.

Теперь он стих и черной вилкой

Торчал по черенок во мгле.

Большой канал с косой ухмылкой

Оглядывался, как беглец.

Вдали за лодочной стоянкой

В остатках сна рождалась явь.

Венеция венецианкой

Бросалась с набережных вплавь.

1913, 1928

Прижимаюсь щекою к воронке

Завитой, как улитка, зимы.

«По местам, кто не хочет – к сторонке!»

Шумы-шорохи, гром кутерьмы.

«Значит – в “море волнуется”?

В повесть,

Завивающуюся жгутом,

Где вступают в черед, не готовясь?

Значит – в жизнь? Значит – в повесть о том,

Как нечаян конец? Об уморе,

Смехе, сутолоке, беготне?

Значит – вправду волнуется море

И стихает, не справясь о дне?»

Это раковины ли гуденье?

Пересуды ли комнат-тихонь?

Со своей ли поссорившись тенью,

Громыхает заслонкой огонь?

Поднимаются вздохи отдушин

И осматриваются – и в плач.

Черным храпом карет перекушен,

В белом облаке скачет лихач.

И невыполотые заносы

На оконный ползут парапет.

За стаканчиками купороса

Ничего не бывало и нет.

1913, 1928

Пью горечь тубероз, небес осенних горечь

И в них твоих измен горящую струю.

Пью горечь вечеров, ночей и людных сборищ,

Рыдающей строфы сырую горечь пью.

Исчадья мастерских, мы трезвости не терпим,

Надежному куску объявлена вражда.

Тревожный ветр ночей – тех здравиц виночерпьем,

Которым, может быть, не сбыться никогда.

Наследственность и смерть – застольцы наших трапез.

И тихою зарей – верхи дерев горят -

В сухарнице, как мышь, копается анапест,

И Золушка, спеша, меняет свой наряд.

Полы подметены, на скатерти – ни крошки,

Как детский поцелуй, спокойно дышит стих,

И Золушка бежит – во дни удач на дрожках,

…Я знать хочу, к чему в лазури небосвода
Льет Солнце свет и жизнь в волнах своих лучей.
Кем создана она – могучая Природа,
Твердыни гор ее и глубь ее морей;
Я знать хочу, к чему я создан сам в Природе,
С душой, скучающей бесцельным бытием,
С теплом любви в Душе, с стремлением к Свободе,
С сознаньем сил своих и с мыслящим умом!
Живя, я жить хочу не в жалком опьяненьи,
Боясь себя «зачем?» пытливо вопросить,
А так, чтоб в каждом дне, и в часе, и в мгновеньи
Таился б вечный смысл, дающий право Жить!

С. Надсон

* * *

Во всем мне хочется дойти
До самой сути.
В работе, в поисках пути,
В сердечной смуте.

До сущности протекших дней,
До их причины,
До оснований, до корней,
До сердцевины.

Все время схватывая нить
Судеб, событий,
Жить, думать, чувствовать, любить,
Свершать открытья.

О, если бы я только мог
Хотя отчасти,
Я написал бы восемь строк
О свойствах страсти.

О беззаконьях, о грехах,
Бегах, погонях,
Нечаянностях впопыхах,
Локтях, ладонях.

Я вывел бы ее закон,
Ее начало,
И повторял ее имен
Инициалы.

Я б разбивал стихи, как сад.
Всей дрожью жилок
Цвели бы липы в них подряд,
Гуськом, в затылок.

В стихи б я внес дыханье роз,
Дыханье мяты,
Луга, осоку, сенокос,
Грозы раскаты.

Так некогда Шопен вложил
Живое чудо
Фольварков, парков, рощ, могил
В свои этюды.

Достигнутого торжества
Игра и мука
Натянутая тетива
Тугого лука.

Борис Пастернак

* * *

Ищите Истину и позабудьте тени!
Ведь то, что есть сейчас, ценней грядущих благ.
Я знаю, жизнь дана для лучших достижений,
Но, чтоб беспечно жить, с улыбкой на устах,
Я рад тому, что есть, и новых жду мгновений,
С двойною радостью в сияющих очах!

Джордано Бруно

"Во всем мне хочется дойти..."