Любезный и почтенный Иван Сергеевич!
Надеюсь, я не ошиблась с обращением, а если всё ж совершила ошибку, то покорнейше прошу извинить меня. В двадцать первом веке письма пишут редко, эпистолярные традиции практически утрачены. Думаю, Вы узнаете об этом, прочитав письма моих сотоварищей-современников, обращенные к Вам.
Признаюсь, я пребываю в некотором сомнении. Через временной туннель можно отправить всего 10000 знаков, ничтожно мало. Чем заполнить их? Вопросами к Вам? О, у меня их накопилось немало. И главный – согласитесь ли Вы на них отвечать? Одни, уверена, уже «набили оскомину» и неоригинальны. Почему Вы заставили Герасима утопить Муму? Как мог Санин так поступить с Джеммой, а Н.Н. с Асей? Зачем Вы на муки школьникам написали «Отцов и детей»? Последний вопрос, конечно, шутка. И, в некотором роде, благая весть из будущего: Ваши произведения – в обязательной школьной программе, а, значит, их прочитали (на самом деле, «прошли», но оставим это за скобками) все россияне.
Другие вопросы, которые я могла бы задать, касаются Вашей личной жизни, неприятны и некорректны. Меня не оставляет мысль о Вашей единственной дочери, Полине. Мою единственную дочь тоже зовут Полина, в крещении - Пелагея. Может быть, это совпадение тревожит меня. Почему Вы так мало приложили усилий к тому, чтобы сделать свою дочь счастливой? Как жилось сироте при живых родителях, малышке-Пелагее в имении бабки, нелюбящей и нелюбимой? Что чувствовала восьмилетняя девочка, перевезенная из России в другую страну, лишенная собственного имени в угоду возлюбленной отца? Как жила она шесть лет в семье нелюбимой Виардо? Ждала ли она все эти годы Вас? Почему, почему Вы, умеющий так тонко чувствовать и так живо описывать чувства других, не сочувствовали родному и полностью зависимому от Вас человеку? Почему, покидая этот мир, не вспомнили о ней, сделав единственной наследницей другую Полину, Виардо?
Кажется, я совершила непростительную ошибку и обидела Вас! Мои современники, прочитав это письмо, могли бы сказать, что тургеневские девушки так бы ни за что не поступили. Вы удивлены? Да-да, «тургеневские девушки» - стереотип, подобный «бальзаковскому возрасту» или «шекспировским страстям». Наверное, каждый стереотип, как любое клише, со временем «стирается» и становится все дальше и дальше от оригинала. Вот и Ваш, Иван Сергеевич, женский идеал, полагаю, довольно далёк от «тургеневской девушки» в понимании людей 21-го века: тепличного растения с идеалистическими представлениями о мире и неспособностью постоять за себя. Аутентичные «тургеневские девушки»: Елена Стахова, Марианна Синецкая, Наталья Ласунская мне, признаюсь, ближе. Смею предположить, что они, подобно мне, могли задавать неудобные вопросы и окружающим, и себе.
Парадоксальная несправедливость: о «тургеневских девушках» все помнят, а «тургеневские мужчины» забыты. Парадокс в том, что «тургеневских девушек», особенно в современном понимании, сегодня практически не осталось, зато модифицированные Санины и Лаврецкие распространены повсеместно. Наверное, я демонстрирую гендерную солидарность, но мне обидно за женщин! И тех, что жили рядом с Вами, и тех, что «живут» в Ваших романах, и тех, кто сегодня окружают меня. Сильные, яркие, умеющие любить, они так достойны любви, так заслуживают права хоть ненадолго почувствовать слабость своего пола, укрывшись за широким плечом! А плечо часто оказывается соломинкой, которая не может спасти, и чем раньше женщина осознает, что «спасение утопающего – дело рук самих утопающих», тем успешнее (счастливее ли?) складывается её судьба. Её и её детей. Но тут я опять вступаю на скользкий путь личностных параллелей, а потому умолкаю.
Наверное, Вам, любезный Иван Сергеевич, интересно узнать, как выглядит Россия и мир двадцать первого столетия. Но я бессильна описать все изменения за полтора (без малого) века, прошедшие с Вашего ухода. Я могу с помощью маленького, с мою ладонь, прибора видеть подругу, живущую на другом континенте, и говорить с ней. Могу за два-три часа попасть из Москвы в Париж. Но не могу кратко и доступно рассказать, как это происходит.
Однако многое осталось неизменным. Россия по-прежнему лежит по обе стороны от Уральских гор, и россияне ощущают себя то европейцами, то азиатами. А некоторые «настоящие» европейцы по-прежнему считают, что по улицам Москвы бродят медведи, если не в прямом, то в переносном смысле слова. И некоторые россияне, как и в ваши времена, предпочитают жить в Лондоне, любя или ненавидя Родину издалека.
Нигилисты, популяризации которых Вы немало послужили, дали огромное и очень разнородное потомство. Самыми страшными их потомками стали террористы. Первые появились еще при Вашей жизни. Сейчас эстафету ужаса и смерти приняли другие. У них иная религия, иной язык и цели. Но то же отрицание права безвинных на жизнь. Тот же нигилизм, по большому счёту…
Мы разучились писать письма, это правда! Дочитаете ли Вы моё письмо до конца? Не уверена: слишком сбивчиво, сумбурно, обидно. А пишу – гению, классику. Сейчас я в основном читаю электронные книги, но в моём книжном шкафу до сих пор стоит собрание Ваших сочинений, томики в выцветших от времени зелёных обложках. В детстве и ранней юности я зачитывалась ими. Брала один за другим и читала, читала. И «Записки охотника», и романы, и письма. Воображала себя Асей, Джеммой (какое пряно-вкусное имя), Еленой. Не знаю, что я тогда понимала, но читала взахлёб. Потом, взрослой, перечитывала. «Первая любовь» - так больно! «Как хороши, как свежи были розы» - прекрасно и грустно, как запах уже умерших цветов. «Во дни сомнений, во дни тягостных раздумий о судьбах моей родины…» - точно и высоко.
Конечно, следовало бы сказать, что Вы – мой самый любимый писатель. Но я не умею врать. Самые любимые из русских классиков-прозаиков - Чехов и Толстой. А Вы – часть моего детства, юности, зрелости. «Отец» героев, любимых и нелюбимых. Повелитель «великого, могучего, правдивого и свободного» русского языка. Пафосно получилось, но это правда.
Моя дочка, тёзка Вашей, подарила мне внучку. Она еще совсем маленькая, даже над судьбой Муму неспособна плакать. Я часто гуляю с ней в парке на окраине Москвы. Парк больше похож на лес. Не просторы Орловщины, конечно, но для нас, жителей мегаполиса, почти дикая природа. Я везу коляску по дорожкам, залитым утренним солнцем, или засыпанным снегам, или укрытым ковром из желтой осенней листвы, и пою малышке «Утро туманное, утро седое». Она смотрит в небо, безмятежно синее или затянутое тучами, и внимательно слушает, будто вспоминает что-то родное и далёкое.
Начать письмо к вам, почтенный Иван Сергеевич, было сложно, но закончить еще труднее. Не просить же Вас передать привет тем, кто рядом? Какие-либо пожелания явно неуместны. Призову Вас помочь мне и закончу письмо Вашими же словами: «Какое бы страстное, грешное, бунтующее сердце ни скрылось в могиле, цветы, растущие на ней, безмятежно глядят на нас своими невинными глазами: не об одном вечном спокойствии говорят нам они, о том великом спокойствии «равнодушной» природы; они говорят также о вечном примирении и о жизни бесконечной...»
