Раздвоенность, своеобразный «гамлетизм» Алексея, прижатого в воронке к этому курсанту, достигают крайнего предела. Алексей рвется в бой, слыша треск автоматов, крики добиваемых раненых. И он почти с ненавистью говорит собеседнику: «А как мы с тобой воевали нынче… тоже доложишь?» Но где этот бой? Для него особо унизительна такая деталь всего проигранного боя: «Они лежали валетом и слышали, как над ними остановились двое и стали мочиться в обрыв воронки, под корень. Это были немцы».
Как сложно взаимодействуют пролог и финал, почти парадное шествие с Рюминым во главе и это глумление врага над былым романтиком! В том же 1941 году Сергей Наровчатов, тоже фронтовик, написал стихотворение «Крик», в котором молодой лейтенант, стоя перед сожженным селом, слышит:
По земле поземкой жаркий чад.
Стонет небо, стон проходит небом!
Облака, как лебеди, кричат
Над сожженным хлебом.
Поистине «Крик» – так назовет свою повесть Воробьев – царит в душе Алексея. Его совсем не утешает очередной довод собеседника: «Мы ничего не сможем… Нам надо остаться живыми, слышите? Мы их, гадов, потом всех… Вот увидите!..»
Утром он, правда, повторит эти слова Рюмину, пытаясь вдохнуть жизнь в этого внезапного старика… Но всему этому предшествует резкая самооценка жизнеощущений последних дней, своего бессознательного романтизма, нелепого подражания Рюмину:
«Что сказал бы я Рюмину перед его пистолетом? То же, что этот курсант? Нет! Это было б неправдой! Я ни о чем не думал! Нет, думал. О роте, о своем взводе, о нем, Рюмине… И больше всего о себе… Но о себе не я думал! То все возникало без меня, и я не хочу этого! Не хочу!..»
Развязка всех этих узелков – в последнем сражении Алексея с неожиданно появившимся немецким танком уже после самоубийства Рюмина… Характерно, что окопом Алексею, из которого он бросил бутылку (и бросил не в лоб, а в репицу!), послужила полуприсыпанная могила недавнего командира. Началась и для него война, похожая на смертный бой. На суровый ратный труд. В ночном бою, лихо командуя, стреляя, ощущая, что «каждая секунда времени разрасталась для него в огромный период», он еще хотел видеть капитана Рюмина (и быть видимым и поощряемым им!). После одинокого боя с танком Алексей эту жажду похвалы поставил на самое последнее место среди всех чувств. Да еще и назвал ребяческой: «…им владело одновременно несколько чувств… горе, голод, усталость и ребяческая обида на то, что никто не видел, как он сжег танк…»
В августе 1974 года, через три дня после операции, оказавшейся, видимо, безнадежно запоздавшей, Константин Воробьев вспомнил о неисполненном: «Жаль, что „Крик“ не закончил, не написал». До этого, еще в 1971 году, он торопил себя: «Надо бы писать „Крик“. Как хочу, как надо».
Но ведь повесть «Крик» (1962) уже существовала! Как пролог к повести «Это мы, Господи!», как описание трагического сражения взводного Сергея Воронова, предшествующего плену. И в этой повести «окопная земля» героев Воробьева – это не просто траншеи, землянки: это нераздельная земля России, не вымороченная, не отшибленная от родных полей, от земли, еще не взорванной, не раненной войной. Герой еще не отделен от мирной жизни, от надежд и пылких порывов юности. В деревенском амбаре, складе для валенок, он встретил хозяйку, «сторожиху», – а ей восемнадцать лет и она столь же наивна, застенчива, стыдлива, как и он! И в тот момент, когда герои запирают амбар, они забыли о войне: «Наши руки сталкивались и разлетались, как голуби, и, поскользнувшись, я схватился за концы ее шали. Мы оказались лицом к лицу, и я смутно увидел ее глаза – испуганные, недоуменные и любопытные. В глаз и поцеловал я ее. Она отшатнулась и прикрыла этот глаз ладонью.
– Я нечаянно. Ей-богу! – искренне сказал я».
Вероятно, во всей «лейтенантской прозе» 60-80-х годов не было более «нечаянной», нежной, даже трепетной (как уместны эти «голуби» – доминанта всей краткой истории!) любовной пары, нерешительной, спасающейся от всего мира. И в то же время – неуступчивой, отстаивающей свою законность. Даже старший друг Сергея, старшина Васюков, не хочет идти на скоропалительную свадьбу (день рождения): «Я, понимаешь, не могу так… обманывать девку на глазах у матери!»
Так почему же «Крик» не закончен, не дописан?
Видимо, речь шла об ином, крупноформатном эпическом произведении, контуры которого частично просвечивают в позднейших повестях «Почем в Ракитном радости» и «Вот пришел великан».
Главная моральная тема – «остаться на войне человеком» – не исчезала для Воробьева никогда.
Лукавством, плохо прикрытым, были для него рассуждения о ненужности, вредности даже воспоминаний о войне. Надо, мол, забыть войну, как потухший вулкан XX века, и памяти, по всем законам, положено успокоиться, а не возрождать зловещую фигуру «человека с ружьем», «орудующего» в кратере вулкана.
Литература о войне для него – это не «порча» настоящего, не раздражающий диссонанс среди якобы всеобщего веселья и мирной беспечности, а спасение настоящего и будущего от ползучих видов безумия, беспамятства, бессилия перед злом разрушения России. Проза Воробьева важна и для наших дней смуты: это мучительный опыт преодоления неудач, даже унижения. И он вселяет надежду…
В. Чалмаев
Убиты под Москвой
… Нам свои боевые
Не носить ордена,
Вам все это, живые,
Нам – отрада одна:
Что недаром боролись
Мы за Родину-мать.
Вы должны его знать,
Вы должны были, братья,
Устоять, как стена,
Ибо мертвых проклятье -
Эта кара страшна.
А. Твардовский
Учебная рота кремлевских курсантов шла на фронт.
В ту пору с утра и до ночи с подмосковных полей не рассеивалась голубовато-призрачная мгла, будто тут сроду не было восходов солнца, будто оно навсегда застряло на закате, откуда и наплывало это пахучее сумеречное лихо – гарь от сгибших там «населенных пунктов». Натужно воя, невысоко и кучно над колонной то и дело появлялись «юнкерсы». Тогда рота согласно приникала к раздетой ноябрем земле, и все падали лицом вниз, но все же кто-то непременно видел, что смерть пролетела мимо, и извещалось об этом каждый раз по-мальчишески звонко и почти радостно. Рота рассыпалась и падала по команде капитана – четкой и торжественно напряженной, как на параде. Сам капитан оставался стоять на месте лицом к полегшим, и с губ его не сходила всем знакомая надменно-ироническая улыбка, и из рук, затянутых тугими кожаными перчатками, он не выпускал ивовый прут, до половины очищенный от коры. Каждый курсант знал, что капитан называет эту свою лозинку «стэком», потому что каждый – еще в ту, мирную пору – ходил в увольнение с такой же хворостинкой. Об этом капитану было давно известно. Он знал и то, кому подражают курсанты, упрямо нося фуражки чуть-чуть сдвинутыми на правый висок, и, может, по этому самому ему нельзя было падать.
Рота шла вторые сутки, минуя дороги и обходя притаившиеся селения. Впереди – и уже недалеко – должен быть фронт. Он рисовался курсантам зримым и величественным сооружением из железобетона, огня и человеческой плоти, и они шли не к нему, а в него, чтобы заселить и оживить один из его временно примолкших бастионов…
Повесть "Убиты под Москвой", прекрасного русского писателя-фронтовика Константина Дмитриевича Воробьева, посвящена событиям первых месяцев войны, и поражает воображение читателей жестокой "окопной" правдой, рассказывая о героизме и мужестве простых солдат и офицеров - вчерашних студентов и школьников.
Убиты под Москвой
Нам свои боевые
Не носить ордена.
Вам - все это, живые,
Нам - отрада одна:Что недаром боролись
Мы за Родину-мать.
Пусть не слышен наш голос, -
Вы должны его знать.Вы должны были, братья,
Устоять, как стена,
Ибо мертвых проклятье -
Эта кара страшна.А. Твардовский
1
В ту пору с утра и до ночи с подмосковных полей не рассеивалась голубовато-призрачная мгла, будто тут сроду не было восходов солнца, будто оно навсегда застряло на закате, откуда и наплывало это пахучее сумеречное лихо - гарь от сгибших там "населенных пунктов". Натужно воя, невысоко и кучно над колонной то и дело появлялись "юнкерсы". Тогда рота согласно приникала к раздетой ноябрем земле, и все падали лицом вниз, но все же кто-то непременно видел, что смерть пролетела мимо, и извещалось об этом каждый раз по-мальчишески звонко и почти радостно. Рота рассыпалась и падала по команде капитана - четкой и торжественно-напряженной, как на параде. Сам капитан оставался стоять на месте лицом к полегшим, и с губ его не сходила всем знакомая надменно-ироническая улыбка, и из рук, затянутых тугими кожаными перчатками, он не выпускал ивовый прут, до половины очищенный от коры. Каждый курсант знал, что капитан называет эту свою лозинку стеком, потому что каждый - еще в ту, мирную, пору - ходил в увольнительную с такой же хворостинкой. Об этом капитану было давно известно. Он знал и то, кому подражают курсанты, упрямо нося фуражки чуть-чуть сдвинутыми на правый висок, и, может, поэтому самому ему нельзя было падать.
Рота шла вторые сутки, минуя дороги и обходя притаившиеся селения. Впереди - и уже недалеко - должен быть фронт. Он рисовался курсантам зримым и величественным сооружением из железобетона, огня и человеческой плоти, и они шли не к нему, а в него, чтобы заселить и оживить один из его временно примолкших бастионов…
Снег пошел в полдень - легкий, сухой, голубой. Он отдавал запахом перезревших антоновских яблок, и роте сразу стало легче идти: ногам сообщалось что-то бодрое и веселое, как при музыке. Капитана по-прежнему отделяли от колонны шесть строевых шагов, но за густой снежной завесой он был теперь почти невидим, и рота - тоже как по команде - принялась добивать на ходу остатки галет - личный трехдневный НЗ. Они были квадратные, клеклые и пресные, как глина, и капитан скомандовал "Отставить!" в тот момент, когда двести сорок ртов уже жевали двести сорок галет. Капитан направился к роте стремительным шагом, неся на отлете хворостину. Рота приставила ногу и ждала его, дружная, виноватая и безгласная. Он пошел в хвост колонны, и те курсанты, на кого падал его прищуренный взгляд, вытягивались по стойке "смирно". Капитан вернулся на прежнее место и негромко сказал:
Рота угнетенно молчала, и капитан не то засмеялся, не то закашлялся, прикрыв губы перчаткой. Колонна снова двинулась, но уже не на запад, а в свой полутыл, в сторону чуть различимых широких и редких построек, стоявших на опушке леса, огибаемого ротой с юга. Это сулило привал, но если бы капитан оглянулся и встретился с глазами курсантов, то, может, повернул бы роту на прежний курс.
Но он не оглянулся. То, что издали рота приняла за жилые постройки, на самом деле оказалось скирдами клевера. Они расселись вдоль восточной опушки леса - пять скирдов, - и из угла крайнего и ближнего к роте на волю крадучись пробивался витой столбик дыма. У подножия скирдов небольшими кучками стояли красноармейцы. В нескольких открытых пулеметных гнездах, устланных клевером, на запад закликающе обернули хоботки "максимы". Заметив все это, капитан тревожно поднял руку, останавливая роту, и крикнул:
Что за подразделение? Командира ко мне!
Ни один из красноармейцев, стоявших у скирдов, не сдвинулся с места. У них был какой-то распущенно-неряшливый вид, и глядели они на курсантов подозрительно и отчужденно. Капитан выронил стек, нарочито заметным движением пальцев расстегнул кобуру ТТ и повторил приказание. Только тогда один из этих странных людей не спеша наклонился к темной дыре в скирде.
Товарищ майор, там…
Он еще что-то сказал вполголоса и тут же засмеялся отрывисто-сухо и вместе с тем как-то интимно-доверительно, словно намекал на что-то, известное лишь ему и тому, кто скрывался в скирде. Все остальное заняло немного времени. Из дыры выпрыгнул человек в короткополом белом полушубке. На его груди болтался невиданный до того курсантами автомат - рогато-черный, с ухватистой рукояткой, чужой и таинственный. Подхватив его в руки, человек в полушубке пошел на капитана, как в атаку, - наклонив голову и подавшись корпусом вперед. Капитан призывно оглянулся на роту и обнажил пистолет.
Отставить! - угрожающе крикнул автоматчик, остановившись в нескольких шагах от капитана. - Я командир спецотряда войск НКВД. Ваши документы, капитан! Подходите! Пистолет убрать.
Капитан сделал вид, будто не почувствовал, как за его спиной плавным полукругом выстроились четверо командиров взводов его роты. Они одновременно с ним шагнули к майору и одновременно протянули ему свои лейтенантские удостоверения, полученные лишь накануне выступления на фронт. Майор снял руки с автомата и приказал лейтенантам занять свои места в колонне. Сжав губы, не оборачиваясь, капитан ждал, как поступят взводные. Он слышал хруст и ощущал запах их новенькой амуниции - "прячут удостоверения" - и вдруг с вызовом взглянул на майора: лейтенанты остались с ним.
Майор вернул капитану документы, уточнил маршрут роты и разрешил ей двигаться. Но капитан медлил. Он испытывал досаду и смущение за все случившееся на виду у курсантов. Ему надо было сейчас же сказать или сделать что-то такое, что возвратило бы и поставило его на прежнее место перед самим собой и ротой. Он сдернул перчатки, порывисто достал пачку папирос и протянул ее майору. Тот сказал, что не курит, и капитан растерянно улыбнулся и доверчиво кивнул на вороватый полет дымка:
Кухню замаскировали?
Майор понял все, но примирения не принял.
Давайте двигайтесь, капитан Рюмин! Туда двигайтесь! - указал он немецким автоматом на запад, и на его губах промелькнула какая-то щупающая душу усмешка.
Уже после команды к маршу и после того, как рота выпрямила в движении свое тело, кто-то из лейтенантов запоздало и обиженно крикнул:
А мы, думаете, куда идем? В скирды, что ли?!
В колонне засмеялись. Капитан оглянулся и несколько шагов шел боком…
Курсанты вошли в подчинение пехотного полка, сформированного из московских ополченцев. Его подразделения были разбросаны на невероятно широком пространстве. При встрече с капитаном Рюминым маленький, измученный подполковник несколько минут глядел на него растроганно-завистливо.
Двести сорок человек? И все одного роста? - спросил он и сам зачем-то привстал на носки сапог.
Рост сто восемьдесят три, - сказал капитан.
Черт возьми! Вооружение?
Самозарядные винтовки, гранаты и бутылки с бензином.
У каждого?
Вопрос командира полка прозвучал благодарностью.
Рюмин увел глаза в сторону и как-то недоуменно-неверяще молчал. Молчал и подполковник, пока пауза не стала угрожающе длинной и трудной.
Разве рота не получит хотя бы несколько пулеметов? - тихо спросил Рюмин, а подполковник сморщил лицо, зажмурился и почти закричал:
Ничего, капитан! Кроме патронов и кухни, пока ничего!..
От штаба полка кремлевцы выдвинулись километров на шесть вперед и остановились в большой и, видать, когда-то богатой деревне. Тут был центр ополченской обороны и пролегал противотанковый ров. Косообрывистый и глубокий, он тянулся на север и юг - в бескрайние, чуть заснеженные дали, и все, что скрывалось впереди него, казалось угрожающе-таинственным и манящим, как чужая неизведанная страна. Там где-то жил фронт. Здесь же, позади рва, были всего-навсего дальние подступы к Москве, так называемый четвертый эшелон.
2
В северной части деревня оканчивалась заброшенным кладбищем за толстой кирпичной стеной, церковью без креста и длинным каменным строением. От него еще издали несло сывороткой, мочой и болотом. Капитан сам привел сюда четвертый взвод и, оглядев местность, сказал, что это самый выгодный участок. Окоп он приказал рыть в полный профиль. В виде полуподковы. С ходами сообщения в церковь, на кладбище и в ту самую пахучую постройку. Он спросил командира взвода, ясен ли ему план оборонительных работ. Тот сказал, что ясен, а сам стоял по команде "смирно" и изумленно глядел не в глаза, а в лоб капитана.
Ну что у вас? - недовольно сказал капитан.
Разрешите обратиться… Чем рыть?
Командир взвода спросил это шепотом. У капитана медленно приподнялась левая бровь, и от нее наискось через лоб протянулась тонкая белая полоска. Он качнулся вперед, но лейтенант поспешно сам ступил к нему навстречу, и капитан сказал ему почти на ухо:
Хреном! Вас что, Ястребов, от соски вчера отняли?
Алексей сразу не понял смысла сказанного капитаном. Он лишь уловил в его голосе приказ и выговор, а на это всегда надо было отвечать одним словом, и он сказал: "Есть!"
О Великой Отечественной войне написано немало. Особое место в литературе, посвященной этой теме, занимает так называемая «лейтенантская», или «окопная» проза, появившаяся в 50-60-е годы. Это произведения бывших фронтовиков, на собственном опыте познавших ужасы окопной жизни и открытого боя. Их мысли и ощущения очень важны для читателя, поскольку они писали о том, что видели собственными глазами. Среди них повесть Константина Воробьева «Убиты под Москвой», написанная в 1961 году и опубликованная спустя два года в журнале «Новый мир».
Писатели-фронтовики восприняли появление этого произведения как сенсацию. Однако официальные круги остались недовольны особым авторским подходом к изображению войны. В результате имя писателя надолго было вычеркнуто из советской литературы, что стало для него настоящим ударом. Лишь в 80-е годы, уже после смерти К. Воробьева, о нем заговорили вновь, в том числе в связи с еще одним, ранее не публиковавшимся произведением на военную тему - «Это мы, Господи!»
Автобиографическая основа повести
Судьбу писателя нельзя назвать простой. Еще до войны К. Воробьев, чье детство и юность прошли в Курской области, оказался в Москве. Причиной послужили стихи, написанные им на смерть Куйбышева и содержащие нелицеприятные высказывания в адрес Сталина. Будущему писателю пришлось уехать из родного города, что спасло его от вполне предсказуемых последствий.
В Москве Воробьев, имевший рост 1,83 м и пометку в автобиографии «из крестьян», попал в число курсантов, из которых формировалась кремлевская рота. Это и стало началом трагических событий, вошедших впоследствии в произведение «Убиты под Москвой».
В октябре 1941 года, когда фашистские войска предприняли масштабное наступление на столицу, а советские часто попадали в окружение и вынуждены были отступать, не имевшие военного опыта, вооруженные только винтовками старого образца (с такими воевали еще в первую мировую) юные курсанты, в том числе и К. Воробьев, были отправлены на фронт. Задача для них была определена четко - защищать подступы к Москве. А дальше - встреча по пути на фронт с войсками НКВД, призванными контролировать своих же в условиях войны; первый бой под Клином, для большинства вчерашних курсантов оказавшийся последним; плен и, наконец, удавшийся после нескольких попыток побег, партизанский подпольный отряд, лагеря уже в своей стране. Все это было пережито писателем, а затем описано в его весьма правдивых и пришедшихся не по вкусу властям повестях и рассказах, на долгий срок ставших недоступными обычному читателю.
«Убиты под Москвой» - это история очень короткого (повесть охватывает временной промежуток в 5 суток) пребывания на фронте двухсот сорока молодых, физически крепких, здоровых курсантов. Стройной шеренгой, все как на подбор, молодые солдаты в начале произведения шагают к линии фронта. Они полны оптимизма и пребывают в восторженном состоянии из-за предвкушения будущих подвигов. Однако читатель с первых страниц ожидает трагического исхода - к этому подводит название повести. Действительно, уже спустя несколько дней в живых останется только один из них - пока еще молодой и неопытный офицер Алексей Ястребов. Все остальные 239 бойцов будут убиты под причин этих страшный событий и лег в основу повести.
По мере знакомства с содержанием читатель приходит к ужасающему выводу. На самом деле все было довольно просто: молодых солдат практически использовали в качестве отдав на уничтожение вооруженным силам противника. Автор рассказывает о том, как их отправили воевать с винтовками, несколькими гранатами и бутылками с зажигательной смесью - пулеметов не хватило. Изначально вызывают возмущение поступки более опытных командиров и их анализ. Убиты под Москвой молодые ребята были и по их вине. Вспоминается приказ о необходимости отступить, в суматохе отправленный из штаба не по форме. В результате время на спасение ребят было упущено, так как Рюмин, командир полка, во всем привыкший к порядку, не доверял его устной передаче через незнакомого бойца, а ожидал письменного подтверждения. А еще лживые убеждения в том, что скоро прибудет подкрепление, которые поставили жизнь двух с половиной сотен практически безоружных мальчишек в зависимость от тех, кто давно уже с легкостью вершил судьбы множества людей.
История становления личности Алексея Ястребова
Главный герой повести К. Воробьева «Убиты под Москвой» - молодой лейтенант, только две недели назад получивший звание и отправленный для командования в полк курсантов. Читатель становится свидетелем того, как нелегко происходит мужание Алексея Ястребова. Новая должность дается ему с трудом, свои первые приказы он отдает звенящим неуверенным голосом и всякий раз оглядывается, надеясь увидеть рядом с собой более опытного товарища, какими были командир полка Рюмин и политрук Анисимов. Для него все впервые - на этом акцентирует внимание Константин Воробьев. «Убиты под Москвой» - это рассказ о событиях, повествующих о духовном становлении героя. Перед глазами читателя проходит и неожиданно развернувшийся бой. И первое убийство немца, в котором Алексей в тот момент видит не противника, а человека (ощущение врага придет позже, как следствие пережитого). И испуганный курсант, прижавшийся к земле в попытке спастись. Сначала он ассоциировался у лейтенанта с предателем, так как Ястребов не сразу сообразил, что и сам он в этот момент ведет себя подобным образом, так как пытается куда-то убежать. Непонятно было и то, как курсант мог просить Ястребова его застрелить - это избавило бы от возможного плена. Только через какое-то время Алексей поймет и осознает тот факт, что, столкнувшись со смертью, человек становится бессилен и способен на поступки, которые ранее вызывали у него осуждение: убить товарища или себя, убежать или спрятаться в попытке защититься. А еще то, что смерть ни в чем не повинных курсантов стала следствием решений, принимаемых там, в Москве, откуда взрослые мужчины, многие из которых не знали войны лично, с легкостью отправляли на гибель «своих» сыновей.
Таким образом, психологическое взросление героя занимает центральное место в повести - именно это помогает понять ее анализ. «Убиты под Москвой» - уникальное произведение, потому что оно заставляет задуматься не только над ужасами фашизма, но и над тем, какую роль в происходивших событиях играла отдельная личность и система, сложившаяся в Советском Союзе.
Реализм Воробьева
Еще одно достоинство повести в том (именно это единодушно признавали писатели-фронтовики), что в ней война показана изнутри, без лоска и желания что-то приукрасить. Как следствие, вскоре после публикации в 1963 году повесть «Убиты под Москвой» надолго попала в число запрещенных произведений.
В чем же проявился реализм писателя в изображении войны?
Прежде всего, перед читателем предстают простые люди: с их сомнениями и страхами, недоумением и отчаянием. Их поведение в минуты боя естественно: они бессильны что-либо изменить и часто не до конца понимают происходящее. Понятные каждому чувства - страх перед смертью, желание защитить себя - нисколько не принижают достоинств молодых ребят, и на это особое внимание обращает Константин Воробьев. «Убиты под Москвой» - это книга не о тех, кто, подобно генерал-майору Переверзеву, сорвал с себя знаки отличия и пытался спастись бегством. Ее герои - люди, осознававшие себя частичкой великого народа, ведущего борьбу за освобождение своей Родины. Первоначальное представление о поле брани как о месте подвигов сменяется для мгновенно повзрослевших мальчишек осознанием общего несчастья, оказавшимся страшным ударом по спокойной мирной жизни.
Натуралистично нарисован автором эпизод с оторванной ногой в сапоге, сначала вызвавшей недоумение у Алексея: кто ее тут поставил? А еще невозможно забыть страдания раненого в живот и умирающего Анисимова, все повторявшего: «Отрежь…», и рядом с ним, на шинели, «клубящийся моток чего-то живого» - это восприятие Алексея. Кажется, что со страниц повести К. Воробьева говорит каждый убитый под Москвой воин.
Роль боя с мотопехотным батальоном
Другой персонаж, важный для понимания авторского замысла, - капитан Рюмин, который с самого начала являлся для курсантов образцом для подражания. И он вполне соответствовал тому, каким должен был стать настоящий офицер. Кого-то из читателей может смутить эпизод в селе. Зачем Рюмину понадобилось вступать в бессмысленный бой, который все равно ничего не сможет изменить, ибо судьба роты предрешена? Ответ на этот вопрос на самом деле весьма прост. Рюмин понимает, что его подчиненные обречены, и дает им возможность перед смертью почувствовать себя настоящими солдатами. Действительно, курсанты вышли из боя возмужавшими, ощутившими личную причастность к спасению Родины. Они не кричали громких лозунгов, но в полной мере ощутили счастье от своей первой победы. Можно утверждать, что подобное чувство испытывал каждый убитый под Москвой солдат, поскольку речь шла о защите столицы - сердца родной страны.
Финальная сцена повести
Последние страницы произведения читать сложно. Читатель стал свидетелем того, как беззаботные, мечтающие о подвиге мальчишки за пять дней повзрослели и превратились в настоящих мужчин, по-новому оценивающих себя и товарищей. Алексей Ястребов, ставший свидетелем многих смертей и того, как ушел из жизни Рюмин, вполне осознанно выхватывает бутылку с зажигательной смертью и бросается на танк. В этот момент он уже не боится умереть и совершает свой подвиг просто и буднично, совершенно не думая о нем. Так постигается цена победы, которой не увидят солдаты, убитые под Москвой. Краткое воспоминание Алексея о родном доме, о деде в один миг свело для него в одно целое и прошлое, и настоящее. Теперь ему открылась какая-то другая, не ведомая раньше правда о том, для чего все делается. Полученный за эти 5 дней жизненный опыт полностью изменил его мировоззрение, а увиденная жестокость взрастила в душе ненависть к врагу.
Психологическая составляющая произведения
Важное место в повести К. Воробьева «Убиты под Москвой» занимают внутренние монологи молодого Алексея Ястребова и более опытного командира роты капитана Рюмина, в большей степени осознающего трагизм ситуации и считающего причастным себя к происходящему. Последний воспитан партией и привык во всем полагаться на теоретический рассчет. Он считал, что способен контролировать ситуацию, однако вскоре осознает, что все его представления оказались иллюзией. Рюмин не вынес и покончил жизнь самоубийством. Не его вина, что все так случилось, но он сам вынес себе приговор. Особого внимания заслуживают последние слова капитана, которые обозначают истинного виновника происходящего: «Мерзавец! Ведь все это было показано нам еще в Испании!» В них содержится явное указание на Сталина. Так, в процессе развития действия меняется и мировоззрение капитана, о чем свидетельствуют его поступки, оценка происходящего, размышления и их анализ. «Убиты под Москвой» - произведение, показывающее, как человек в условиях войны проходит испытание на гуманизм. Здесь сразу становится ясно, кто есть кто.
Первоначальный вариант концовки повести
Сколько времени прошло: несколько минут или часов - Алексей не понял. Он очнулся от того, что его тащили из могилы крепкие руки, и услышал над головой немецкую речь и дружный хохот. «Спине и … месту на теле, куда пнул немец сапогом, было уже давно тепло и отрадно…» Алексей приподнялся и увидел горевшие скирды, в которых прятались остававшиеся в живых курсанты. Это первоначальный вариант окончания повести «Убиты под Москвой». Анализ такого финала - его автору порекомендовали переделать и сделать более оптимистичным - подводит к выводу о том, насколько трагичными стали первые месяцы войны для советской страны. Но он остался только в архивах. Сам Воробьев считал, что окончательный вариант произведения в неменьшей степени отразил весь ужас того, с чем приходилось сталкиваться на фронте «новичкам». Тем более что Алексей, вырвавшийся из пекла, был уже совершенно другим человеком: закаленным, многое переосмыслившим, способным защитить тех, кто от него зависел. Открытый финал предполагает неоднозначный исход событий, но оставляет надежду на то, что герою все же удастся спастись, и он внесет свой вклад в Победу.
Значение повести
Гуманизм, долг, героизм, становление человеческой личности, ответственность за свои поступки, способность сопереживать и понять другого - над этими непростыми понятиями рассуждает в своем произведении К. Воробьев. «Убиты под Москвой» - краткое повествование об одном эпизоде из жизни самого автора, своего рода предупреждение, которое носит документальный, где-то даже исповедальный характер. Того, что происходило в грозные сороковые - это главная мысль автора - нельзя забывать ни в коем случае.
Особенности «лейтенантской» прозы
Произведения, созданные в 50-60-е годы, отличаются от тех, что были написаны в годы войны или сразу после ее окончания. К описанию происходивших событий добавляется их детальный анализ. «Убиты под Москвой» - не исключение. В. Астафьев отмечал, что повесть нельзя прочитать просто так, она никого не может оставить равнодушным. От нее кулаки сжимаются и возникает единственное желание: чтобы такое больше никогда не повторилось. Это признание того, что К. Воробьеву удалось в полной мере показать антигуманность подобного противостояния, заставить задуматься о том, сколько стоит человеческая жизнь. И еще - определить роль в войне всех сил, имевших к ней отношение, в том числе государства и его руководства.
Воробьев Константин
Убиты под Москвой
КОНСТАНТИН ВОРОБЬЕВ
УБИТЫ ПОД МОСКВОЙ
Нам свои боевые Не носить ордена. Вам - все это, живые, Нам - отрада одна:
Что недаром боролись Мы за Родину-мать. Пусть не слышен наш голос, Вы должны его знать.
Вы должны были, братья, Устоять, как стена, Ибо мертвых проклятье Эта кара страшна.
А. Твардовский
Учебная рота кремлевских курсантов шла на фронт. В ту пору с утра и до ночи с подмосковных полей не рассеивалась голубовато-призрачная мгла, будто тут сроду не было восходов солнца, будто оно навсегда застряло на закате, откуда и наплывало это пахучее сумеречное лихо - гарь от сгибших там "населенных пунктов". Натужно воя, невысоко и кучно над колонной то и дело появлялись "юнкерсы". Тогда рота согласно приникала к раздетой ноябрем земле, и все падали лицом вниз, но все же кто-то непременно видел, что смерть пролетела мимо, и извещалось об этом каждый раз по-мальчишески звонко и почти радостно. Рота рассыпалась и падала по команде капитана - четкой и торжественно-напряженной, как на параде. Сам капитан оставался стоять на месте лицом к полегшим, и с губ его не сходила всем знакомая надменно-ироническая улыбка, и из рук, затянутых тугими кожаными перчатками, он не выпускал ивовый прут, до половины очищенный от коры. Каждый курсант знал, что капитан называет эту свою лозинку стеком, потому что каждый - еще в ту, мирную, пору - ходил в увольнительную с такой же хворостинкой. Об этом капитану было давно известно. Он знал и то, кому подражают курсанты, упрямо нося фуражки чуть-чуть сдвинутыми на правый висок, и, может, поэтому самому ему нельзя было падать. Рота шла вторые сутки, минуя дороги и обходя притаившиеся селения. Впереди - и уже недалеко- должен быть фронт. Он рисовался курсантам зримым и величественным сооружением из железобетона, огня и человеческой плоти, и они шли не к нему, а в него, чтобы заселить и оживить один из его временно примолкших бастионов...
Снег пошел в полдень - легкий, сухой, голубой. Он отдавал запахом перезревших антоновских яблок, и роте сразу стало легче идти: ногам сообщалось что-то бодрое и веселое, как при музыке. Капитана по-прежнему отделяли от колонны шесть строевых шагов, но за густой снежной завесой он был теперь почти невидим, и рота - тоже как по команде - принялась добивать на ходу остатки галет - личный трехдневный НЗ. Они были квадратные, клеклые и пресные, как глина, и капитан скомандовал "Отставить!" в тот момент, когда двести сорок ртов уже жевали двести сорок галет. Капитан направился к роте стремительным шагом, неся на отлете хворостину. Рота приставила ногу и ждала его, дружная, виноватая и безгласная. Он пошел в хвост колонны, и те курсанты, на кого падал его прищуренный взгляд, вытягивались по стойке "смирно". Капитан вернулся на прежнее место и негромко сказал: - Спасибо за боевую службу, товарищи курсанты! Рота угнетенно молчала, и капитан не то засмеялся, не то закашлялся, прикрыв губы перчаткой. Колонна снова двинулась, но уже не на запад, а в свой полутыл, в сторону чуть различимых широких и редких построек, стоявших на опушке леса, огибаемого ротой с юга. Это сулило привал, но если бы капитан оглянулся и ветретился с глазами курсантов, то, может, повернул бы роту на прежний курс. Но он не оглянулся. То, что издали рота приняла за жилые постройки, на самом деле оказалось скирдами клевера. Они расселись вдоль восточной опушки леса - пять скирдов, -и из угла крайнего и ближнего к роте на волю крадучись пробивался витой столбик дыма. У подножия скирдов небольшими кучками стояли красноармейцы. В нескольких открытых пулеметных гнездах, устланных клевером, на запад закликающе обернули хоботки "максимы". Заметив все это, капитан тревожно поднял руку, останавливая роту, и крикнул: - Что за подразделение? Командира ко мне! Ни один из красноармейцев, стоявших у скирдов, не сдвинулся с места. У них был какой-то распущенно-неряшливый вид, и глядели они на курсантов подозрительно и отчужденно. Капитан выронил стек, нарочито заметным движением пальцев расстегнул кобуру ТТ и повторил приказание. Только тогда один из этих странных людей не спеша наклонился к темной дыре в скирде. - Товарищ майор, там... Он еще что-то сказал вполголоса и тут же засмеялся отрывисто-сухо и вместе с тем как-то интимно-доверительно, словно намекал на что-то, известное лишь ему и тому, кто скрывался в скирде. Все остальное заняло немного времени. Из дыры выпрыгнул человек в короткополом белом полушубке. На его груди болтался невиданный до того курсантами автомат рогато-черный, с ухватистой рукояткой, чужой и таинственный. Подхватив его в руки, человек в полушубке пошел на капитана, как в атаку, - наклонив голову и подавшись корпусом вперед. Капитан призывно оглянулся на роту и обнажил пистолет. - Отставить! - угрожающе крикнул автоматчик, остановившись в нескольких шагах от капитана. - Я командир спецотряда войск НКВД. Ваши документы, капитан! Подходите! Пистолет убрать. Капитан сделал вид, будто не почувствовал, как за его спиной плавным полукругом выстроились четверо командиров взводов его роты. Они одновременно с ним шагнули к майору и одновременно протянули ему свои лейтенантские удостоверения, полученные лишь накануне выступления на фронт. Майор снял руки с автомата и приказал лейтенантам занять свои места в колонне. Сжав губы, не оборачиваясь, капитан ждал, как поступят взводные. Он слышал хруст и ощущал запах их новенькой амуниции - "прячут удостоверения" - и вдруг с вызовом взглянул на майора: лейтенанты остались с ним. Майор вернул капитану документы, уточнил маршрут роты и разрешил ей двигаться. Но капитан медлил. Он испытывал досаду и смущение за все случившееся на виду у курсантов. Ему надо было сейчас же сказать или сделать что-то такое, что возвратило бы и поставило его на прежнее место перед самим собой и ротой. Он сдернул перчатки, порывисто достал пачку папирос и протянул ее майору. Тот сказал, что не курит, и капитан растерянно улыбнулся и доверчиво кивнул на вороватый полет дымка: - Кухню замаскировали? Майор понял все, но примирения не принял. - Давайте двигайтесь, капитан Рюмин! Туда двигайтесь! - указал он немецким-автоматом на запад, и на его губах промелькнула какая-то щупающая душу усмешка. Уже после команды к маршу и после того, как рота выпрямила в движении свое тело, кто-то из лейтенантов запоздало и обиженно крикнул: - А мы, думаете, куда идем? В скирды, что ли?! В колонне засмеялись. Капитан оглянулся и несколько шагов шел боком...
Курсанты вошли в подчинение пехотного полка, сформированного из московских ополченцев. Его подразделения были разбросаны на невероятно широком пространстве. При встрече с капитаном Рюминым маленький, измученный подполковник несколько минут глядел на него растроганно-завистливо. - Двести сорок человек? И все одного роста?- спросил он и сам зачем-то привстал на носки сапог. - Рост сто восемьдесят три, - сказал капитан. - Черт возьми! Вооружение? - Самозарядные винтовки, гранаты и бутылки с бензином. - У каждого? Вопрос командира полка прозвучал благодарностью. Рюмин увел глаза в сторону и как-то недоуменно-неверяще молчал. Молчал и подполковник, пока пауза не стала угрожающе длинной и трудной. - Разве рота не получит хотя бы несколько пулеметов? - тихо спросил Рюмин, а подполковник сморщил лицо, зажмурился и почти закричал: - Ничего, капитан! Кроме патронов и кухни, пока ничего!.. От штаба полка кремлевцы выдвинулись километров на шесть вперед и остановились в большой и, видать, когда-то богатой деревне. Тут был центр ополченской обороны и пролегал противотанковый ров. Косообрывистый и глубокий, он тянулся на север и юг - в бескрайние, чуть заснеженные дали, и все, что скрывалось впереди него, казалось угрожающе-таинственным и манящим, как чужая неизведанная страна. Там где-то жил фронт. Здесь же, позади рва, были всего-навсего дальние подступы к Москве, так называемый четвертый эшелон.
В северной части деревня оканчивалась заброшенным кладбищем за толстой кирпичной стеной, церковью без креста и длинным каменным строением. От него еще издали несло сывороткой, мочой и болотом. Капитан сам привел сюда четвертый взвод и, оглядев местность, сказал, что это самый выгодный участок. Окоп он приказал рыть в полный профиль. В виде полуподковы. С ходами сообщения в церковь, на кладбище и в ту самую пахучую постройку. Он спросил командира взвода, ясен ли ему план оборонительных работ. Тот сказал, что ясен, а сам стоял по команде "смирно" и изумленно глядел не в глаза, а в лоб капитана. - Ну что у вас? - недовольно сказал капитан. - Разрешите обратиться... Чем рыть? Командир взвода спросил это шепотом. У капитана медленно приподнялась левая бровь, и от нее наискось через лоб протянулась тонкая белая полоска. Он качнулся вперед, но лейтенант поспешно сам ступил к нему навстречу, и капитан сказал ему почти на ухо: - Хреном! Вас что, Ястребов, от соски вчера отняли? Алексей сразу не понял смысла сказанного капитаном. Он лишь уловил в его голосе приказ и выговор, а на это всегда надо было отвечать одним словом, и он сказал: "Есть!" - Окоп отрыть к шести ноль-ноль! - строго напомнил капитан и пошел вдоль улицы - прямой, высокий и в талии как рюмка. Через несколько шагов он вдруг обернулся и позвал: - Лейтенант! Алексей подбежал. - Взвод разместите в крайних семи домах. Спросите там лопаты и кирки. Ясно? Взвод перекуривал у церкви. Алексей отозвал в сторонку своего помощника и отделенных и слово в слово передал им приказ капитана. Он сохранил все оттенки его голоса, когда спрашивал, ясен ли план оборонительных работ. Любой из этих пяти курсантов сразу и навсегда обрел бы в нем тайного друга, если б задал вопрос, чем рыть окоп. Тогда все повторилось бы - от хрена с соской до лопат и кирок - и горючая тяжесть стыда перед капитаном оказалась бы поделенной с кем-то поровну. Но помкомвзвода сказал: - Рыть так рыть. Третье отделение, живо по хатам шукать ломы и лопаты, пока другие не захватили! И через час четвертый взвод рыл окоп. Полуподковой. В полный профиль. С ходами сообщения в церковь, на кладбище и в опустевший коровник. Только на этот срок и хватило Алексею досады и горечи от разговора с капитаном. У него снова и без каких-либо усилий образовался прежний порядок мыслей, чувств и представлений о происходящем. Все, что сейчас делалось взводом и что было до этого - утомительный поход, самолеты, - все это во многом походило на полевые тактико-инженерные занятия в училище. Обычно они заканчивались через три или шесть дней, и тогда курсанты возвращались в казармы и учебные классы, где опять начиналась размеренно-скучная жизнь с четкой выправкой тела и слова, с тревожно-радостной, никогда не потухающей мечтой об аттестации. Дальше этого не избалованный личным напряжением мозг Алексея отказывался рисовать что-либо определенно зримое. В то, что он уже две недели как произведен в лейтенанты и назначен командиром взвода, Алексей верил с большим трудом. Временами ему казалось, что это еще не взаправду, это только так, условно, как на занятиях, и тогда он тушевался перед курсантами и обращался к ним по имени, а не так, как было положено по уставу. С еще более нечетким и зыбким сознанием воспринималась им война. Тут он оказывался совершенно беспомощным. Все его существо противилось тому реальному, что происходило, - он не то что не хотел, а просто не знал, куда, в какой уголок души поместить хотя бы временно и хотя бы тысячную долю того, что совершалось: пятый месяц немцы безудержно продвигались вперед, к Москве... Это было, конечно, правдой, потому что... потому что об этом говорил сам Сталин. Именно об этом, но только один раз, прошедшим летом. А о том, что мы будем бить врага только на его территории, что огневой залп нашего любого соединения в несколько раз превосходит чужой, об этом и еще о многом, многом другом, непоколебимом и неприступном, Алексей - воспитанник Красной Армии - знал с десяти лет. И в его душе не находилось места, куда улеглась бы невероятная явь войны. Душа и сердце были заняты давно для него привычным, нужным и очень дорогим...
Рота кремлевских курсантов идет на фронт. Действие происходит в ноябре 1941 г.; фронт приближается к Москве. По пути курсанты встречают спецотряд войск НКВД; когда рота приходит в подчинение пехотного полка из московских ополченцев, выясняется, что пулеметов нет: у курсантов остаются только самозарядные винтовки, гранаты и бутылки с бензином. Нужно рыть окопы, и взвод лейтенанта Алексея Ястребова быстро выполнил задание. Появляются немецкие самолеты, но пока не бомбят. К позиции взвода подходят вышедшие из окружения бойцы, среди которых - генерал-майор, командир дивизии. Выясняется, что прорван фронт и соседняя деревня занята немцами.
Начинается обстрел, убиты шестеро курсантов и политрук. Капитан Рюмин, командир роты, получает приказ отступить, но пока он посылал связного в штаб полка, рота оказалась окружена немцами. Капитан решает идти в наступление. Рота окружает занятое немцами село и внезапным ударом занимает его. Алексей в первом близком бою испытывает страх и отвращение - ему приходится убивать немца.
Бойцы подходят к лесу - но тут начинается самолетный налет, бомбардировка, а за самолетами в лес входят танки и пехота немцев. Упав на землю, в воронку, Алексей оказывается рядом с курсантом из третьего взвода, который, как понимает лейтенант, «трус и изменник», - ведь идет бой и другие гибнут. Но курсант исступленно шепчет Алексею: «Мы ничего не сможем… Нам надо остаться живыми… Мы их потом всех, как вчера ночью…» Он просит лейтенанта застрелить его, чтобы не попасть в плен к немцам. После боя они вдвоем идут из леса и выходят на то место, где им ранее встретился отряд НКВД. Там они встречают капитана Рюмина и еще трех бойцов, остаются ночевать в скирдах сена. Наутро Алексей и капитан видят в небе бой советских истребителей с немецкими «мессершмиттами»; наши «ястребки» погибают. Капитан Рюмин стреляется, и Алексей вместе с курсантами роют ему могилу. Тут появляются два немецких танка - один из них идет на Алексея, тот бросает в танк бутылку с бензином, падает на дно могилы, - оказывается, ему удается подбить танк. Курсанты, спрятавшиеся в скирдах, погибли; Алексей выбирается наружу и идет на восток.
Обращаем ваше внимание, что краткое содержание повести "Убиты под Москвой" не отражает полной картины событий и характеристику персонажей. Рекомендуем вам к прочтению полную версию произведения.
