) В Отделе рукописей Государственной библиотеки СССР им. В. И. Ленина хранится следующая копия не включенного в прижизненные издания «С того берега» посвящения к главе «После грозы»:
DEDICATION <ПОСВЯЩЕНИЕ>
Мы с вами прострадали вместе страшные, гнусные июньские дни. Я дарю вам первый плач, вырвавшийся из души моей после них. Да, плач, я не стыжусь слез! Помните «Марсельезу» Рашели? Теперь только настало время ее оценить. Весь Париж пел «Марсельезу» – слепые нищие и Гризи, мальчишки и солдаты; «Марсельеза», как сказал один журналист, сделалась «Pater noster» <«Отче наш» (лат.)> после 24 февраля. Она теперь только умолкла – ее звукам нездорово в état de siège <осадном положении (франц.)>. – «Марсельеза» после 24 февраля была кликом радости, победы, силы, угрозы, кликом мощи и торжества…
И вот Рашель спела «Марсельезу»… Ее песнь испугала; толпа вышла задавленная. Помните? – Это был погребальный звон середь ликований брака; это был упрек, грозное предвещание, стон отчаяния середь надежды. «Марсельеза» Рашели звала на пир крови, мести… там, где сыпали цветы, она бросала можжевельник. Добрые французы говорили: «Это не светлая «Марсельеза» 48 года, а мрачная, времен террора…» Они ошиблись: в 93 году не было такой песни; такая песнь могла сложиться в груди артиста только перед преступлением июньских дней, только после обмана 24 февраля.
Вспомните, как эта женщина, худая, задумчивая, выходила без украшений, в белой блузе, опирая голову на руку; медленно шла она, смотрела мрачно и начинала петь вполголоса… мучительная скорбь этих звуков доходила до отчаяния. Она звала на бой… но у нее не было веры – пойдет ли кто-нибудь?.. Это просьба, это угрызение совести. И вдруг из этой слабой груди вырывается вопль, крик, полный ярости, опьяненья:
«Aux armes, citoyens…
Qu"un sang impur abreuve nos sillons…»
<«K оружию, граждане…
Пусть нечистая кровь оросит борозды наших пашен…»
(франц.)>
прибавляет она с жестокосердием палача. – Удивленная сама восторгом, которому отдалась, она еще слабее, еще безнадежнее начинает второй куплет… и снова призыв на бой, на кровь… На мгновение женщина берет верх, она бросается на колени, кровавый призыв делается молитвой, любовь побеждает, она плачет, она прижимает к груди знамя… «Amour sacré de la patrie…» <«Священная любовь к отечеству…» <франц.>. Но уже ей стыдно, она вскочила и бежит вон, махая знаменем – и с кликом «Aux armes, citoyens…» Толпа ни разу не смела ее воротить.
Статья, которую я вам дарю, – моя «Марсельеза». – Прощайте. Прочтите друзьям эти строки. Будьте не несчастны. Прощайте! Я не смею ни вас назвать, ни сам назваться. – Там, куда вы едете, и плач – преступление, и слушать его – грех.
Настоящее собрание сочинений А. И. Герцена является первым научным изданием литературного и эпистолярного наследия выдающегося деятеля русского освободительного движения, революционного демократа, гениального мыслителя и писателя.
Шестой том собрания сочинений А. И. Герцена содержит произведения 1847-1851 годов. Центральное место в томе принадлежит книге "С того берега" (1847-1850). Заметка "Вместо предисловия или объяснения к сборнику" посвящена вопросу о создании вольной русской печати за границей. Статьи "La Russie" ("Россия") и "Lettre d un Russe à Mazzini" ("Письмо русского к Маццини"), опубликованные автором в 1849 г. на французском, немецком и итальянском языках, представляют собою первые сочинения Герцена о России, обращенные к западноевропейскому читателю. Заключает том повесть "Долг прежде всего" (1847-1851).
Александр Иванович Герцен
Собрание сочинений в тридцати томах
Том 6. С того берега. Долг прежде всего
А. И. Герцен. С дагерротипа, 1850–1852 гг.
Государственный Исторический музей, Москва.
С того берега*
Сыну моему Александру*
Друг мой Саша,
Я посвящаю тебе эту книгу, потому что я ничего не писал лучшего и, вероятно, ничего лучшего не напишу; потому что я люблю эту книгу как памятник борьбы, в которой я пожертвовал многим, но не отвагой знания; потому, наконец, что я нисколько не боюсь дать в твои отроческие руки этот, местами дерзкий, протест независимой личности против воззрения устарелого, рабского и полного лжи, против нелепых идолов, принадлежащих иному времени и бессмысленно доживающих свой век между нами, мешая одним, пугая других.
Я не хочу тебя обманывать, знай истину, как я ее знаю; тебе эта истина пусть достанется не мучительными ошибками, не мертвящими разочарованиями, а просто по праву наследства.
В твоей жизни придут иные вопросы, иные столкновения… в страданиях, в труде недостатка не будет. Тебе 15 лет – и ты уже испытал страшные удары.
Не ищи решений в этой книге – их нет в ней, их вообще нет у современного человека. То, что решено, то кончено, а грядущий переворот только что начинается.
Мы не строим, мы ломаем, мы не возвещаем нового откровения, а устраняем старую ложь. Современный человек, печальный pontifex maximus , ставит только мост – иной, неизвестный, будущий пройдет по нем. Ты, может, увидишь его… Не останься на старом берегу… Лучше с ним погибнуть, нежели спастись в богадельне реакции. Религия грядущего общественного пересоздания – одна религия, которую я завещаю тебе. Она без рая, без вознаграждения, кроме собственного сознания, кроме совести… Иди в свое время проповедовать ее к нам домой; там любили когда-то мой язык и, может, вспомнят меня.
…Благословляю тебя на этот путь во имя человеческого разума, личной свободы и братской любви!
Твой отец
Введение*
"Vom andern Ufer" – первая книга, изданная мною на Западе; ряд статей, составляющих ее, был написан по-русски в 1848 и 49 году. Я их сам продиктовал молодому литератору Ф. Каппу по-немецки.
Теперь многое не ново в ней . Пять страшных лет научили кой-чему самых упорных людей, самых нераскаянных грешников нашего берега. В начале 1850 г. книга моя сделала много шума в Германии; ее хвалили и бранили с ожесточением, и рядом с отзывами, больше нежели лестными, таких людей, как Юлиус Фрёбель, Якоби, Фальмерейер, – люди талантливые и добросовестные с негодованием нападали на нее.
Меня обвиняли в проповедовании отчаяния, в незнании народа, в dépit amoureux против революции, в неуважении к демократии, к массам, к Европе…
Второе декабря ответило им громче меня.
В 1852 г. я встретился в Лондоне с самым остроумным противником моим, с Зольгером; – он укладывался, чтоб скорее ехать в Америку, в Европе, казалось ему, делать нечего. "Обстоятельства, – заметил я, – кажется, убедили вас, что я был не вовсе неправ?" – "Мне не нужно было столько, – отвечал Зольгер, добродушно смеясь, – чтоб догадаться, что я тогда писал большой вздор". Несмотря на это милое сознание – общий вывод суждений, оставшееся впечатление были скорее против меня. Не выражает ли это чувство раздражительности – близость опасности, страх перед будущим, желание скрыть свою слабость, капризное, окаменелое старчество?
Вот что писал гораздо прежде меня один из наших соотечественников:
"Кто более нашего славил преимущество XVIII века, свет философии, смягчение нравов, всеместное распространение духа общественности, теснейшую и дружелюбнейшую связь народов, кротость правлений?.. хотя и являлись еще некоторые черные облака на горизонте человечества, но светлый луч надежды златил уже края оных… Конец нашего века почитали мы концом главнейших бедствий человечества и думали, что в нем последует соединение теории с практикой, умозрения с деятельностью… Где теперь эта утешительная система? Она разрушилась в своем основании; XVIII век кончается, и несчастный филантроп меряет двумя шагами могилу свою, чтоб лечь в нее с обманутым, растерзанным сердцем своим и закрыть глаза навеки.
Кто мог думать, ожидать, предвидеть? Где люди, которых мы любили? Где плод наук и мудрости? Век просвещения, я не узнаю тебя; в крови и пламени, среди убийств и разрушений, я не узнаю тебя.
Мизософы торжествуют. "Вот плоды вашего просвещения, – говорят они, – вот плоды ваших наук; да погибнет философия!" – И бедный, лишенный отечества, и бедный, лишенный крова, отца, сына или друга, повторяет: да погибнет!
Кровопролитие не может быть вечно. Я уверен, рука, секущая мечом, утомится; сера и селитра истощатся в недрах земли, и громы умолкнут, тишина рано или поздно настанет, но какова будет она? – естьли мертвая, хладная, мрачная…
Падение наук кажется мне не только возможным, но даже неминуемым, даже близким. Когда же падут они; когда их "великолепное здание разрушится, благодетельные лампады угаснут – что будет? Я ужасаюсь и чувствую трепет в сердце. Положим, что некоторые искры и спасутся под пеплом; положим, что некоторые люди и найдут их и осветят ими тихие уединенные свои хижины, – но что же будет с миром?
Я закрываю лицо свое!
Ужели род человеческий доходил в наше время до крайней степени возможного просвещения и должен снова погрузиться в варварство и снова мало-помалу выходить из оного, подобно Сизифову камню, который, будучи вознесен на верх горы, собственной тяжестью скатывается вниз и опять рукою вечного труженика на гору возносится? – Печальный образ!
Теперь мне кажется, будто самые летописи доказывают вероятность сего мнения. Нам едва известны имена древних азиатских народов и царств, но по некоторым историческим отрывкам можно думать, что сии народы были не варвары… Царства разрушались, народы исчезали, из праха их рождались новые племена, рождались в сумраке, в мерцании, младенчествовали, учились и славились. Может быть, Эоны погрузились в вечность, и несколько раз сиял день в умах людей, и несколько раз ночь темнила души, прежде нежели воссиял Египет.
Египетское просвещение соединяется с греческим. Римляне учились в сей великой школе.
Что же последовало за сею блестящею эпохой? Варварство многих веков.
Медленно редела, медленно прояснялась густая тьма. Наконец, солнце воссияло, добрые и легковерные человеколюбцы заключали от успехов к успехам, видели близкую цель совершенства и в радостном упоении восклицали: берег! но вдруг небо дымится и судьба человечества скрывается в грозных тучах! О потомство! Какая участь ожидает тебя?
Иногда несносная грусть теснит мое сердце, иногда упадаю на колена и простираю руки свои к невидимому… Нет ответа! – голова моя клонится к сердцу.
Вечное движение в одном кругу, вечное повторение, вечная смена дня с ночью и ночи с днем, капля радостных и море горестных слез. Мой друг! на что жить мне, тебе и всем? На что жили предки наши? На что будет жить потомство?
«С того берега» - произведение Герцена чрезвычайно важное, в особенности для понимания его общественно-философских взглядов. Герцен не раз говорил, что статьи, составившие книгу,- его «логическая исповедь», выражение его личных, мучительно пережитых сомнений, разочарований, ненависти, гнева, отчаяния и надежд. В то же время он рассматривал «С того берега» как попытку осмыслить исторические события 1848 г. В письме к Прудону от 27 августа 1849 г. он говорил, что его сочинение можно было бы назвать «философией революций 48 г.» (23, 178). Непосредственное эмоциональное восприятие, осмысление и оценка современных событий тесно связывались у Герцена с раздумьями над общими проблемами философии истории и социализма. Сочетание и переплетение лирического, публицистического и философского элементов придают книге совершенно особый колорит; такое сочетание становится в значительной мере характерным и для последующей литературной деятельности Герцена.
Вместе с тем это - книга, запечатлевшая напряженные и страстные поиски Герценом выхода из туника пессимизма и скептицизма, его попытки найти решение поставленных перед ним историческими событиями проблем, жизненно важных для него не только с теоретической точки зрения, но и в плане выяснения путей практической революционной деятельности.
В книге «С того берега» явственно обозначился тот перелом в герце- новской мысли, который имел важнейшее значение для всей дальнейшей деятельности Герцена как теоретика. «Перелом» этот выразился в отказе от сложившегося у него в 40-х гг. (в значительной мере под влиянием Гегеля) представлення об истории как «разумном» процессе. Именно на таком представлении об истории основывалась в 40-х гг. уверенность Герцена в закономерности и необходимости осуществления социалистического идеала. Отказ от идеи «разумности» истории привел его к вопросу, который он сформулировал так: «Где лежит необходимость, чтобы будущее разыгрывало нами придуманную программу» (см. паст, том, с. 19), иными словами, вопрос о реальных исторических основаниях воплощения в жизнь идеалов социализма. В статьях «С того берега» ясно видны пути, на которых Герцен пытается преодолеть разрыв, «дуализм» мысли и истории. Найти верное решение этих проблем он не смог - для этого нужно было новое, материалистическое понимание истории. Отсюда - ясно выступающие в книге противоречия герценовской мысли, наличие в ней и верных, плодотворных тенденций, направленных к историческому материализму, и одновременно ошибочных тенденций, ведущих к натурализму или волюнтаризму.
Крушение надежд Герцена на революцию 1848 г. как на революцию «социальную», отказ его от философско-исторических идей, которых он придерживался ранее, поиски новых решений проблем исторического развития и социализма выражены в статьях комментируемой книги в своеобразной полемической форме. В письме к московским друзьям от 19-20 июня 1851 г. Герцен говорил о своих статьях: «Да вы всё не так смотрите на мою философию истории, это не наука, а обличив, это бич на нелепые теории и на нелепых риторов-либералов, фермент - и больше ничего, но это захватывает и ведет к жизни, это сердит и заставляет думать» (24, 184). Своеобразен и сам характер полемики Герцена. Он часто избирает для нее форму диалога, причем далеко не всегда становится всецело на сторону одного из участников спора. Такой характер полемики не случаен. Герцен не просто опровергает здесь те или иные взгляды - он испытывает их верность, собирая возможные аргументы в их защиту. Подобным же образом он не только противопоставляет им иную точку зрения, но и проверяет ее, намеренно отыскивая возможные возраже- ния против нее. Таким путем он ищет решения волнующих его вопросов.
Книга впервые была издана (на немецком языке) в 1850 г. В это издание не входили три последние главы, написанные позднее, но были включены статьи «Ли Georg Herwegh» («К Георгу Гервегу»), почти одновременно напечатанная но-французски под названием «La Russia» («Россия»), и «An Giiiseppe Mazzini» («К Джузеппе Мадзини»). Первое издание книги на русском языке вышло в Лондоне в 1855 г., затем перепечатано там же в 1858 г.
Сыну моему Александру
Впервые напечатано в 1855 г.
Это посвящение было прочтено Герценом сыну 31 декабря 1854 г. на встрече Нового года в присутствии европейских революционных эмигрантов. 1
Здесь: великий строитель мостов (лат.).- 3 2
В черновой рукописи, факсимиле которой было опубликовано в «Речи» (1912, № 83), вместо с ним погибнуть было «с революцией погибнуть» (см. Варианты черновой рукописи. -6, 440).- 3.
В черновой рукописи вместо грядущего было «революции, великого» (см. Варианты черновой рукописи.-6, 440),- 3.
(Введение)
Впервые напечатано в 1855 г. Обращение «Прощайте» в ранней редакции имело итальянское название «Addio!» (см. 6, 316). 1
«С того берега» (нем.). - 4. 2
любовной досаде (франц.). - 4. 3
2 декабря 1851 г. президент Франции Луи Бонапарт осуществил государственный переворот. - 4. 4
С Р. Зольгером Герцен познакомился осенью 1847 г. в Париже. Р. Зольгер был, по-видимому, автором цикла анонимных передовых статей, опубликованных в 1850 г. в «Deutsche Monatsschrift fur Politik, Wissenschaft, Kunst und Leben», полемически направленных против идей Герцена в книге «С того берега». Статья в 12-м номере журнала, называвшаяся «Untergangsturm» («Крушение»), привлекла внимание Герцена. Выпады Зольгера были направлены против неверия в революционно-социалистические возможности народных масс. В герценовских оценках современного народного движения Зольгер усмотрел «аристократический эгоизм», которому противопоставлял призыв идти к народу. В письме к А. Колачеку (издателю журнала) от 12 февраля 1851 г. Герцен, назвав статью Зольгера «пылкой и талантливой», решительно отверг упрек в том, что он проповедует «аристократический эгоизм». Разъясняя свою позицию, он подчеркивал, что она отнюдь не означает измену революционному делу. Герцен сообщал Колачеку, что намерен позже ответить Зольгеру в журнале (см. 24, 162-163). Своего намерения «многое написать на эту тему» Герцен не осуществил, но он кратко ответил Зольгеру в XIII письме цикла «Писем из Франции и Италии» (см. 5, 208). Хотя в полемике с Зольгером сказывались скептицизм и пессимизм Герцена после поражения революции 1848 г., однако Герцен был прав, отвергая адресованные ему упреки в проповеди «всеотрицающего индивидуализма». Немало верного было и в герценовских взглядах на массовое революционное движение в Европе в конце 40-х гг. Не удивительно поэтому, что, как отмечает Герцен, Зольгер при встрече с ним в Англии в 1852 г. признал, что был не прав. - 4. 5
См. ниже открытое письмо к Ж. Ми шле «Русский народ и социализм» и примечания к нему (наст, том, с. 154). - 4. 6
Герцен цитирует с некоторыми купюрами произведение Н. М. Карамзина «Мелодор к Филалету».-6. 7
высокомерное игнорирование (нем.). -11. 8
Герцен имеет в виду немецкого экономиста барона А. Гакстгаузена, посетившего в 40-х гг. Россию и издавшего затем трехтомный труд «Studi- en iiber die innere Zustande, das Volksleben und insbesondere die landlichen Einrichtungen RuBlands, 1847 - 1852» («Исследования внутренних отношений, народной жизни и в особенности сельских учреждений России, 1847-1852»). В результате изучения аграрных отношений в России, а также под влиянием славянофилов, с которыми он встречался в 40-х гг., Гакстгаузен пришел к выводу, что существование сельской общины является одной из особенностей русской жизни, отличающей ее от жизни западноевропейских народов. Знакомство с трудом Гакстгаузена способствовало укреплению надежд Герцена на русскую сельскую общину как на учреждение, с которым должно быть связано будущее развитие страны. Однако для Герцена русская община была зародышем социалистических отношений, Гакстгаузен же видел в ней проявление «патриархального принципа», на котором, по его мнению, основана вся общественная и политическая жизнь русского народа. Герцен резко критиковал реакционные идеи Гакстгаузена, защиту вестфальским бароном помещичьей и монархической власти в России (подробнее критику взглядов Гакстгаузена см. 12, 34-61, 94-117).- 12.
