"Трущебные люди - НЕУДАЧНИК"

Вы, батенька мой, зачем пожаловали?-Этими словами в прихожей классической гимназии остановил инспектор Тыква входившего гимназиста Корпелкина.

Как, куда? В классы, Евдоким Леонидович!

Зачем это?

Как зачем? На переэкзаменовку!

Поздно-с! Вчера совет вас исключил, переэкзаменовка вам не разрешена, можете завтра прийти за получением бумаг...

Как? Почему не разрешена переэкзаменовка? Ведь у меня только одна двойка и то из латинского... Отчего же Куропаткина и Субботина вчера переэкзаменовали? У них по две двойки...

Не знаю-с, завтра получите бумаги, а сегодня можете идти.

Корпелкин вышел. Слезы и злость душили его.

Господи, да что же я за несчастный такой? Из-за пустой двойки... И почему это других допустили до переэкзаменовки, а меня нет? А я имел больше права, у меня одна двойка... да за что же, за что!

На другой день ему были выданы из гимназии бумаги.

Прошло около пяти лет после этого случая. Корпелкин сын бедных родителей, жил дома, прибиваясь кой-как дешевыми уроками, которые давали ему руб. лей около восьми в месяц. Первые два года, впро. чем, он горячо принялся готовиться в университет, хотел держать экзамен, причем сильно рассчитывал на обещанный урок у одного купца, чтобы добыть необходимых на поездку денег, но урок этот перебил его бывший товарищ по гимназии Субботин.

Прошло еще три года после этого. Университет забылся, о продолжении ученья и помину нет - жить стало нечем, пришлось искать М!еста. Эти поиски продолжались около года, во время которого предлагал дальний родственник, исправник, поступить в урядники, но молодой человек, претендовавший поступить в университет, отказался, за что, впрочем, от родителей получил нагоняй.

Наконец, по хлопотам одного знакомого секретаря управления железной дороги, приятеля его отца, ему было обещано место помощника счетовода при управлении.

В назначенный день в передней управления сидели двое: маленький невзрачный молодой человек, с птичьей запуганной физиономией, и рослый, бородатый мужчина, с апломбом говоривший, с апломбом двигавшийся.

Господа, пожалуйте к управляющему! - заявилим чиновник, и через пять минут оба стояли перед управляющим дорогою.

-~ Господин Ловитвин,- обратился он к бородатому,- я вас назначаю помощником счетовода, а вас, гссподин Корпелкин, в статистику, на тридцать пять рублей в месяц. Прошу служить аккуратно, быть исправным!

Господин управляющий, мне обещали...

Но управляющий взглянул в лицо Корпелкина, как-то презрительно улыбнулся вместо ответа, повернулся спиной и вышел...

Богато и весело справлял свои именины секретарь Станислав Францевич Пульский его просторная чистенькая квартирка была переполнена гостями. Две комнаты были заняты карточными столами, СТ которых "винтили" и "стучали"

чиновники посолиднее, а молодежь отплясывала в зале. Два железно-орояшых сторожа обносили барышень фруктами и чаем.

Станислав Францевич не жалел угощенья... Да и жалеть-то нельзя было: на вечерах этих он лицом показывал свой товар, трех дочерей: Клементину, Марию и Цецилию. Старшей было двадцать два года, младшей - восемнадцать лет.

Веселились все, танцевали... Только в углу, как "мрачный демон, дух изгнанья", сидел Корпелкин, не отрывая глаз от Клементины, в которую был влюблен и уже считался женихом ее...

А смущал его армейский подпоручик, не отходивший от Климочки, как мысленно называл ее Корпелкин, и танцевавший с ней все танцы. Она тоже умильно нежничала с военным и только раз, да и то как-то презрительно, как показалось Корпелкину, взглянула в тот угол, где сидел страдалец.

Клементина Станиславовна! Позвольте вас просить на тур вальса! -

как-то робко заявил ей, наконец, Корпелкин, улучив минуту, когда она, усталая после кадрили, сидела в углу и обмахивалась батистовым платком.

Видите, я...- начала было она, но подлетевший подпоручик выручил ее.

Клементина Станиславовна, позвольте... Да. с удовольствием,- не дала договорить Кли-мочка, и новая пара закружилась по зале.

пи слова более не сказал Корпелкин; пробравшись отихояьку в переднюю, он оделся и ушел домой.

Вася, слышал? Станислав Францевич дочь вчера сватал! - на другой день в конторе заявил ему товарищ Колушкин.

Да, и шампанское пили! Клементину Станисла.Свсвну, за офицера, что с ней танцевал.

Как? Что? За этого офицера?.. Ты не шутишь?Нет?..

Да вот хоть самого спроси. Что за шутки, и свадьба в ноябре назначена...

Свадьба?.. Нет, этого не может быть... что ты... нет!..

Честное слово! Мы приглашены на свадьбу, уздневеста меня и в шафера выбрала...

Прошедший мимо управляющий прекратил дальнейший разговор.

Боже мой, боже мой!.. Что же это такое? Что я за несчастный такой?..

Ничего-то, ничего в жизни не удается мне!.. Наконец она!.. Она, по-видимому, интересовавшейяся мною, променяла меня на какого-то офицерика.. А ведь вместе росли... Еще в гимназии мечтали о нашем будущем счастии... И отец, определяя меня на службу к себе, намекал на это... И вдруг офицер этот... А чем я, спрашивается, хуже его? А вот нет, не везет... И наградой обошли...

Когда директор назначал награды, призвал нас, посмотрел сначала на Ловитвина, потом на меня - и назначил ему сто рублей, а мне тридцать...

Отчего это? Так вот, не понравился что-то, а отчего -сам не придумаю...

Отчего же в самом деле? И всегдадь так... Разве я меньше стою, чем другие?

Работаю меньше? - вслух рассуждал Корпелкин, шлепая по грязи... Он то и дело оступался и попадал в лужи, но незамечал ничего и рассуждал сам с собою до тех пор,пока не наткнулся на церковную ограду. Церковь была освещена ярко. У подъезда стояли богатые кареты Сквозь раскрытые форточки окон неслось "Исайя ликуй".

Пойти хоть на чужое счастье посмотреть, если свое не удается.

В церкви была толпа, давка.

Куда лезешь,- остановил его околоточный.

В церковь! - ответил он.

Говорят, нельзя...- И его кто-то вытолкнул изцеркви...

"Приидите все несчастные и обрящете здесь покой>(написал какой-то местный юморист-завсегда-

ай на почерневших дверях погребка красным карандашом. Надпись эта существует, полустершаяся, неразборчивая, давно, ее все обитатели погребка знают наизусть.

Погребок этот замечательный. Он стоит в укромном уголке бойкой, оживленной ночью и днем разгульной улицы, и в него не заглядывает всевидящее око полиции.

В погребке особая жизнь, гармонирующая с обстановкой.

Прямо от входа, в первой комнате, стоит буфет, сзади которого на полках красуется коллекция вин и водок. На буфете горой поднялся бочонок и стоят на подносе стаканчики, так как погребок, вопреки существующим законам, по неисповедимой воле судеб, доказывающей, что нет правил без исключений, торгует круглые сутки распивочно и навынос... Снаружи все прилично, сравнительно чисто. За буфетом стоит солидный, со степенной бородой буфетчик, бесстрастно, никогда не изменяя своей холодной физиономии, смотрящий на окружающее.

Двери то и дело отворяются. Вбежит извозчик, распояшется, достанет пятак и, не говоря ни слова, хлопнет его об стойку. Буфетчик ловким движением руки сгребет этот пятак в ящик, нальет стакан и наклонится за прилавок. В руках его появляется полупудовая, черная, как сапог, печенка, кусочек которой он стукнет о прилавок и пододвинет его к извозчику. За извозчиком ежит весь согнувшийся сапожник с колодками под мышкой.

Опохмелите, Афанасий Афанасьевич! - попросит н изагремит колодками по прилавку.

Опять безмолвно наливается стакан водки, режется ок печенки, и сапожные колодки исчезают за буфет И так с утра до утра...

Неизменным завсегдатаем погребка сделался и Корпелкин. С утра он сидел в задней темной комнате, известной под именем "клоповника", вместе с десятком оборванцев, голодных, опухших от пьянства, грязных.

Они проходили поодиночке мимо буфетчика, унижен. но кланялись, глядя в его бесстрастное, холодное лицо, и садились в "клоповник". Затем шли разговоры, где бы добыть на еду, на водку.

Сейчас водочки бы, Петя... Стюденю потом на пятак... А стюдень хороший, свежий... С хрящом, зна ешь...Ну тебя!..

И хренку дадут... Хорошо...Убирайся... Ни за что... К крестной в воскресенье пойду... Она жалованье получит...Да мы найдем надеть-то... А сейчас, понимаешь, стюдню. По баночке, и стюдню...Петька, а ты не ломайся, это не по-товарицки...- вмешался третий оборванец.

Стюдень-то све-жай...

Ладно, потерпит,- решил он.

"В каких же она ботинках венчалась? Должно быть, в белых... Всегда в белых венчаются. Должно быть..-

R-помнил он, как его не пустили в церковь, как он в трактир, напился пьян, неделю без просыпу ПО^1 л т-тгтю Л Ы ГП ГЛ\*"Ж(ЛЬТ ^Я ГТК СИГТТЭГ" М W Я Ь1 Г\и И так с утра до утра...

Неизменным завсегдатаем погребка сделался и Кор. пелкин. С утра он сидел в задней темной комнате, известной под именем "клоповника", вместе с десятком оборванцев, голодных, опухших от пьянства, грязных.

Было утро. Один за другим оборванцы наполняли "клоповник".

Они проходили поодиночке мимо буфетчика, унижен. но кланялись, глядя в его бесстрастное, холодное ли-цо, и садились в "клоповник". Затем шли разговоры, где бы добыть на еду, на водку.

Петька, давай перекатим твою поддевку, может, бумажку дадут!-предлагал босой, в одной рубахе, оборванец своему соседу в кафтане.

Отчепись; по тваму, што ли, дойти?.. Вылицевали уж меня, нечего сказать...- протестует Петька.

Сейчас водочки бы, Петя... Стюденю потом на пятак... А стюдень хороший, свежий... С хрящом, зна ешь...

Ну тебя!..

И хренку дадут... Хорошо...

Убирайся... Ни за что... К крестной в воскресенье пойду... Она жалованье получит...

Да мы найдем надеть-то... А сейчас, понимаешь, стюдню. По баночке, и стюдню...

Петька, а ты не ломайся, это не по-товарицки...- вмешался третий оборванец.

Стюдень-то све-жай...

А Корпелкин сидел в углу и связывал веревкой развалившийся опорок, подобрав под себя босую ногу-

Он был погружен в свое занятие и не обращал внимания на окружающее.

Ишь ты, проклятый, как его угораздило лопнуть- то... Н-да!..

Он связал опорок и посмотрел на него.

Ладно, потерпит,- решил он.

"А у Климочки тогда были розовые ботинки... Каблучок с выемкой... Тоже розовый..." - вдруг пришло на ум Корпелкину. Он зажмурил глаза...

"В каких же она ботинках венчалась? Должно быть, в белых... Всегда в белых венчаются. Должно быть как его выгнали со службы за пьянство и как он, опустил с себя приличное платье, стал завсегдатаем ебка... Вот уж с лишком год, как он день сидит в П а на ночь выходит на угол улицы и протягивает Н ку за пятаком на ночлег, если не получает его от за-лявшего в погребке гостя или если товарищи по "клоповнику" не раздобудутся деньгами.

Старые товарищи раза три одевали его с ног до головы, но он возвращался в погребок, пропивал все и оставался, по местному выражению, "в сменке до седьмого колена", то есть в опорках и рваной рубахе... Раз ему дали занятие в конторе у инженера. Он проработал месяи, получил десять рублей. Его неудержимо влекло в погребок похвастаться перед товарищами по "клоповнику", что он на месте, хорошо одет и получает жалованье.

А, барин, ишь ты! Поздравляем! -встретили его оборванцы, даже сам буфетчик руку подал и взглянул как-то странно на его костюм, будто оценивая его. Потом Корпелкин угостил всех на радостях водкой, а сам долго не хотел пить больше одной рюмки, но не вытерпел. К полуночи все его платье очутилось за буфетом, а он сам, размахивая руками, кричал, сидя в углу: Н-ну их, подлецов... Кланяться за свой труд... Не хочу, подлецы!

Эксплуататоры! Десять рублей в месяц...

Ну, в трущобе я... В трущобе... А вы, франты, не в трущобе, а? Да черти вас возьми... Холуи... Я здесь зато сам по себе... Я никого не боюсь... Я голоден - меня накормят... Опохмелят... У меня есть - я накормлю... Вот это по-товарищески... А вы... Тьфу! Вы только едите ДРУГ друга... Ради прибавки жалованья, ради заслуг каких-то продаете других, топите их... как меня утопили... .за что меня;> а зачто-кричал Корпелкин, валясь на пол...

Пьяный он всегда ругался и кричал в том же а трезвый ни с кем не говорил ни слова, а только Думал, как бы добыть водки, чтоб напиться и ругаться.

Вчера бы гривенник дали, на стаканчик бы, а теперь и пятака не дадут! - посмотрел он опять ца опорки.

Потом опять мелькнули в его воображении строи, ные ножки в розовых ботинках. Он посмотрел на един-ственный в "клоповнике" стол. Петька сидел в одной рубахе и наливал в стакан из штофа водку. Перед ним стоял студень с хреном.

Эй, барин, подходи, твой черед, мы уж опохмелились! - крикнул он пьяным голосом Корпелкиму.

Корпелкин подошел и взял стакан.

И стюдень хароша-ай! - причмокивал оборванец,тыча грязной рукой в жидкую, бурую массу...

Владимир Гиляровский - Трущебные люди - НЕУДАЧНИК , читать текст

См. также Гиляровский Владимир - Проза (рассказы, поэмы, романы...) :

Трущебные люди - ОБРЕЧЕННЫЕ
i На самом краю города Верхневолжска, на высоком, обрывистом берегу Во...

Трущебные люди - ОДИН ИЗ МНОГИХ
Было шесть часов вечера. Темные снеговые тучи низко висели над Москвой...

18 мая исполняется 105 лет со дня Ходынской катастрофы, которая произошла во время коронационных торжеств при вступлении на престол последнего российского императора.
Именно в этом событии многие современники увидели начало конца старой империи, прекратившей свое существование немногим более 20 лет спустя.
В то же время как о самой Ходынке, так и о ее последствиях известно не слишком много: научные работы на эту тему не писались.
В настоящем номере мы предлагаем Вам тексты исторических свидетельств - разнохарактерных (воспоминания, дневники, официальные документы) и часто противоречивых.
Сравнивая эти описания и мнения их авторов, каждый любознательный читатель сможет - в меру своих сил - составить собственное представление о ситуации, которая сложилась в первые дни царствования Николая II. Постепенно развиваясь, она, против воли большинства своих участников, привела их и страну к развязке, не менее кровавой, нежели Ходынское бедствие.

свидетельства

Воспоминания

Н акануне народного праздника вечером, усталый от дневной корреспондентской работы, я прямо из редакции «Русских ведомостей» решил поехать в скаковой павильон на Ходынку и осмотреть оттуда картину поля, куда с полудня шел уже народ.
Днем я осматривал Ходынку, где готовился народный праздник. Поле застроено. Всюду эстрады для песенников и оркестров, столбы с развешенными призами, начиная от пары сапог и кончая самоваром, ряд бараков с бочками для пива и меда для дарового угощения, карусели, наскоро выстроенный огромный дощатый театр и, наконец, главный соблазн - сотни свеженьких деревянных будочек, разбросанных линиями и углами, откуда предполагалась раздача узелков с колбасой, пряниками, орехами, пирогов с мясом и дичью и коронационных кружек.
Хорошенькие эмалевые, белые с золотом и гербом, разноцветно разрисованные кружки были выставлены во многих магазинах напоказ. И каждый шел на Ходынку не столько на праздник, сколько за тем, чтобы добыть такую кружку. Каменный царский павильон, единственное уцелевшее от бывшей на этом месте промышленной выставки здание, расцвеченное материями и флагами, господствовало над местностью. Рядом с ним уже совсем не праздничным желтым пятном зиял глубокий ров - место прежних выставок. Ров шириной сажен в тридцать, с обрывистыми берегами, отвесной стеной, где глиняной, где песчаной, с изрытым неровным дном, откуда долгое время брали песок и глину для нужд столицы. В длину этот ров по направлению к Ваганьковскому кладбищу тянулся сажен на сто. Ямы, ямы и ямы, кое-где поросшие травой, кое-где с уцелевшими голыми буграми. А справа к лагерю, над обрывистым берегом рва, почти рядом с краем ее, сверкали заманчиво на солнце ряды будочек с подарками.
Во рву горели костры, окруженные праздничным народом.
- До утра посидим, а там прямо к будкам, вот они, рядом!
Подбираясь к толпе, я взял от театра направо к шоссе и пошел по заброшенному полотну железной дороги, оставшейся от выставки: с нее было видно поле на далеком расстоянии. Оно тоже было полно народом. Потом полотно сразу оборвалось, и я сполз по песку насыпи в ров и как раз наткнулся на костер, за которым сидела компания и в том числе мой знакомый извозчик Тихон от «Славянского базара», с которым я часто ездил.
- Пожалуйте рюмочку с нами, Владимир Алексеевич! - пригласил он меня, а другой его сосед уж и стаканчик подает. Выпили. Разговариваем. Я полез в карман за табакеркой. В другой, в третий... нет табакерки! И вспомнилось мне, что я забыл ее на столе в скаковом павильоне. И сразу всё праздничное настроение рухнуло: ведь я с ней никогда не расстаюсь.
- Тихон, я ухожу, я табакерку забыл!
И, несмотря на уговоры, встал и повернул к скачкам.
«Куда лезешь? Чего толкаешься!» Я повернул направо по дну рва навстречу наплывавшему люду: всё стремление у меня было - на скачки за табакеркой! Над нами вставал туман.
Вдруг загудело. Сначала вдали, а потом кругом меня. Сразу как-то... Визг, вопли, стоны. И все, кто мирно лежал и сидел на земле, испуганно вскочили на ноги и рванулись к противоположному краю рва, где над обрывом белели будки, крыши которых я только и видел за мельтешащими головами. Я не бросился за народом, упирался и шел прочь от будок, к стороне скачек, навстречу безумной толпе, хлынувшей за сорвавшимися с мест в стремлении за кружками. Толкотня, давка, вой. Почти невозможно было держаться против толпы. А там впереди, около будок, по ту сторону рва, вой ужаса: к глиняной вертикальной стене обрыва, выше роста человека, прижали тех, кто первый устремился к будкам. Прижали, а толпа сзади всё плотнее и плотнее набивала ров, который образовал сплошную, спрессованную массу воющих людей. Кое-где выталкивали наверх детей, и они ползли по головам и плечам народа на простор. Остальные были неподвижны: колыхались все вместе, отдельных движений нет. Иного вдруг поднимет толпой, плечи видно - значит, ноги его на весу, не чуют земли...
Вот она, смерть неминучая! И какая!

Н и ветерка. Над нами стоял полог зловонных испарений. Дышать нечем. Открываешь рот, пересохшие губы и язык ищут воздуха и влаги. Около нас мертво-тихо. Все молчат, только или стонут или что-то шепчут. Может быть, молитву, может быть, проклятие, а сзади, откуда я пришел, непрерывный шум, вопли, ругань. Там, какая ни на есть, - все-таки жизнь. Может быть, предсмертная борьба, а здесь - тихая, скверная смерть в беспомощности. Я старался повернуться назад, туда, где шум, но не мог, скованный толпой. Наконец повернулся. За мной возвышалось полотно той же самой дороги, и на нем кипела жизнь: снизу лезли на насыпь, стаскивали стоящих на ней, те падали на головы спаянных ниже, кусались, грызлись. Сверху снова падали, снова лезли, чтоб упасть; третий, четвертый слой на голову стоящих.
Рассвело. Синие, потные лица, глаза умирающие, открытые рты ловят воздух, вдали гул, а около нас ни звука. Стоящий возле меня, через одного, высокий благообразный старик уже давно не дышал: он задохнулся молча, умер без звука, и похолодевший труп его колыхался с нами. Рядом со мной кого-то рвало. Он не мог даже опустить головы.
Впереди что-то страшно загомонило, что-то затрещало. Я увидал только крыши будок, и вдруг одна куда-то исчезла, с другой запрыгали белые доски навеса. Страшный рев вдали:
«Дают!.. давай!... дают!..» - и опять повторяется: «Ой, убили, ой, смерть пришла!..»
И ругань, неистовая ругань. Где-то почти рядом со мной глухо чмокнул револьверный выстрел, сейчас же другой, и ни звука, а нас всё давили. Я окончательно терял сознание и изнемогал от жажды.
Вдруг ветерок, слабый утренний ветерок смахнул туман и открыл синее небо. Я сразу ожил, почувствовал свою силу, но что я мог сделать, впаянный в толпу мертвых и полуживых? Сзади себя я услышал ржание лошадей, ругань. Толпа двигалась и сжимала еще больше. А сзади чувствовалась жизнь, по крайней мере ругань и крики. Я напрягал силы, пробирался назад, толпа редела, меня ругали, толкали.
Оказалось, что десяток конных казаков разгонял налезавших сзади, прекращая доступ новым, прибывавшим с этой стороны. Казаки за шиворот растаскивали толпу и, так сказать, разбирали снаружи эту народную стену. Это понял народ и двинулся назад, спасая свою жизнь. Я бросился среди убегавших, которым было уже не до кружки и не до подарка, и, вырвавшись, упал около забора беговой аллеи.
На мое счастье, из скаковой аллеи выезжал извозчик. Я вскочил на пролетку, и мы поехали по шоссе, кипящему народом. Навстречу громыхали пожарные фуры, шли наряды полиции.

В девять часов утра я пил в семье чай и слушал рассказы об ужасах на Ходынке:
- Говорят, человек двести народу передавили!
Я молчал.
Свежий и выспавшийся, я надел фрак со всеми регалиями, как надо было по обязанностям официального корреспондента, и в 10 часов утра пошел в редакцию. Подхожу к Тверской части и вижу брандмейстера, отдающего приказание пожарным, выехавшим на площадь на трех фурах, запряженных парами прекрасных желто-пегих лошадей. Брандмейстер обращается ко мне:
- Поглядите, Владимир Алексеевич, последние па"ры посылаю!
И объяснил, что с Ходынки трупы возят.
Я вскочил на фуру без пальто, во фраке, в цилиндре, и помчался. Фуры громыхали по каменной мостовой. Народу полна Тверская.
Я соскочил с фуры: не пускают. Всемогущий корреспондентский билет дает право прохода. Я иду первым делом к наружной линии будок, которые на берегу рва, я их видел издали утром из-под насыпи. Две снесены, у одной сорвана крыша. А кругом - трупы... трупы...
Описывать выражение лиц, описывать подробности не буду. Трупов сотни. Лежат рядами, их берут пожарные и сваливают в фуры.
Ров, этот ужасный ров, эти страшные волчьи ямы полны трупами. Здесь главное место гибели. Многие из людей задохлись, еще стоя в толпе, и упали уже мертвыми под ноги бежавших сзади, другие погибли еще с признаками жизни под ногами сотен людей, погибли раздавленными; были такие, которых душили в драке, около будочек, из-за узелков и кружек. Лежали передо мной женщины с вырванными косами, со скальпированной головой.
Я сполз вниз по песчаному обрыву и пошел между трупами. В овраге они еще лежали, пока убирали только с краев. Народ в овраг не пускали. Около того места, где я стоял ночью, была толпа казаков, полиции и народа. Я подошел. Оказывается, здесь находился довольно глубокий колодец со времен выставки, забитый досками и засыпанный землей. Ночью от тяжести народа доски провалились, колодец набился доверху рухнувшими туда людьми из сплошной толпы, и когда наполнился телами, на нем уже стояли люди. Стояли и умирали. Всего было вынуто из колодца двадцать семь трупов. Между ними оказался один живой, которого только что перед моим приходом увели в балаган, где уже гремела музыка.
Праздник над трупами начался!
В дальних будках еще раздавались подарки. Программа выполнялась: на эстраде пели хоры песенников и гремели оркестры.

В два часа я уже был в редакции, пришел в корректорскую и сел писать, затворив дверь. Мне никто не мешал. Закончив, сдал метранпажу в набор. Меня окружили наборщики с вопросами и заставили прочитать. Ужас был на всех лицах. Пошли разговоры.
- На беду это! Не будет проку в этом царствовании! - самое яркое, что я слышал от старика наборщика. Никто не ответил на его слова, все испуганно замолчали... и перешли на другой разговор.
Метранпаж сказал:
- Надо подождать редактора!
- Наберем! - И, разделив на куски, стали набирать. Я вернулся домой пешком - извозчиков не было - и, не рассказывая подробностей пережитого, лег спать. Проснулся на другое утро в 8 часов и стал готовиться к работе. Подали «Московские ведомости», «Московский листок». О катастрофе ничего не нашел. Значит, запретили! Собрался перед работой забежать в «Русские ведомости», взять на память грядущим поколениям гранки статьи, если успели набрать. Принесли наконец «Русские ведомости». Глазам не верю: ХОДЫНСКАЯ КАТАСТРОФА - крупное заглавие, - план катастрофы и подпись «В.Гиляровский». А я чувствовал себя победителем!
Я бросился первым делом в редакцию. Радостно меня встречают. Благодарят. На дворе шумят газетчики - получают газету для розницы, мне устраивают овацию.
Газету, как только ее роздали для разноски подписчикам, явившаяся полиция хотела арестовать, но М.А.Саблин поехал к генерал-губернатору и узнал, что газету уже разрешили по приказанию свыше. Целый день допечатывали газету. Она была единственная с подробностями катастрофы.

Русский поэт и прозаик, близкий друг Сергея Есенина. Осенью 1924 года Алексея Ганина арестовали по обвинению в принадлежности к «Ордену русских фашистов». Он был расстрелян в 1925 году во внесудебном порядке, реабилитирован посмертно.

Алексей Ганин родился в семье крестьянина в деревне Коншино Вологодского уезда Вологодской губернии (сейчас это территория Архангельского сельского поселения Сокольского района Вологодской области). Получил образование в двуклассном земском училище в селе Усть-Кубенское и городской гимназии в Вологде. Далее он учился в Вологодском фельдшерско-акушерском училище (1911-1914). Первые свои стихи Ганин опубликовал в вологодской газете «Эхо» (1913). В 1914 году поэт пошёл в армию и получил назначение в Николаевский военный госпиталь в Петербурге. В 1916 году он познакомился с Сергеем Есениным, служившим в госпитале Царского села. Летом 1917 г. вместе с Сергеем Есениным и Зинаидой Райх Ганин совершил поездку на родину в Вологду и в Соловки. Во время этой поездки произошло венчание Есенина с Райх. По архивным данным это произошло в церкви Кирика и Иулитты в деревне Толстиково неподалёку от Вологды. Ганин был свидетелем со стороны невесты, в которую сам был влюблён. Ей он посвятил написанное в Соловках стихотворение «Русалка», в котором признаётся в неразделённой любви к героине, выбравшей «разбойника кудрявых полей» - его друга Сергея Есенина.

Творчество

В 1917 г. Ганин вместе с Николаем Клюевым, Сергеем Есениным и Орешиным публиковался в альманахе левоэсеровской ориентации «Скифы». В 1918 г. поэт познакомился с Александром Блоком. В том же году вступает в Красную Армию. Служит фельдшером. В 1920 г. публикуется в имажинистском сборнике «Конница бурь». В 1920-21 гг. Ганин издает в Вологде миниатюрным изданием поэму «Звёздный корабль».

В 1923 г. Ганин переехал в Москву, где участвовал в поэтических вечерах, посещал литературные кафе, жил у знакомых поэтов, а иногда ночевал на улице. У него практически никогда не было денег, тем не менее ему удалость выпустить 11 сборников, изготовленных литографическим способом. В 1924 году в Москве вышла его первая книга «Былинное поле». По своей направленности творчество Ганина было близко к творчеству новокрестьянских поэтов.

Дело «Ордена русских фашистов»

В первые годы после революции Ганин создал ряд произведений, направленных (в иносказательной форме) против большевиков как врагов России и в первую очередь крестьянства: «России» (1918), поэмы «Сарай» (1917), «Былинное поле» (1917-23). Сложным раздумьям о дальнейшем пути крестьянства в трудной и опасной для него исторической обстановке посвящает он своеобразный роман-притчу «Завтра» (1923).

В начале 1920-х годов он с группой единомышленников создал программу спасения России от «ига еврейского интернационала», где выдвинул идею «Великого Земского собора», воссоздания национального государства и очищения страны от «поработивших её захватчиков». Ганин написал антибольшевистские «Тезисы».

Осенью 1924 г. Алексея Ганина арестовали по обвинению в принадлежности к «Ордену русских фашистов».

Все обвиняемые не только не состояли в выдуманном «Ордене», но и большинство их друг друга никогда в глаза не видели. В обвинительном заключении не был назван ни один факт нарушения закона или какого-либо преступления. В процессе расследования «дела» двое арестованных потеряли рассудок. Алексею Ганину провели судебно-психиатрическую экспертизу, признавшую его невменяемым, то есть не отвечающим в уголовном порядке ни за какое преступление. Попытка выдать текст тезисов за фрагмент задуманного романа (списав тем самым криминал на счёт отрицательного героя - «классового врага») не удалась.

Дело было рассмотрено во внесудебном порядке. По приказу В. Менжинского, Г. Бокия и Я. Петерса были расстреляны: Ганин, братья Чекрыгины, Дворяшин, Галанов и Кротков. Глубоковскому и Александровичу-Потеряхину дали 10 лет заключения в Соловецком лагере. Судьба остальных неизвестна.

Алексей Ганин был расстрелян в подвалах Лубянки после жестоких пыток, которыми руководил начальник седьмого отдела СО ОГПУ Абрам Славотинский. Прах Ганина погребён на территории Яузской больницы.

Дело по обвинению Ганина было прекращено только 6 октября 1966 г. за отсутствием состава преступления. Ганин был реабилитирован посмертно.

Судьба наследия

Большую часть неопубликованных рукописей Алексея Ганина его родственникам сохранить не удалось. Бумаги, завернутые в рогожу и закопанные под домом, были навсегда утрачены после пожара. Но в 1970-е годы жизнь поэта стала предметом исследований ряда краеведов, прежде всего - ленинградца Н. Парфёнова, который и возродил интерес к Ганину. В 1991 году в Северо-Западном издательстве вышел первый посмертный сборник его стихов и прозы с предисловием Станислава Куняева. В 2003 году именем Алексея Ганина назвали улицу в Вологде. На его стихи написаны романсы, в Вологде проходят вечера его памяти.

Рис.1. На Соловках Алексей Ганин начал путь к своей гибели?

История посещения Алексеем Ганиным, ближайшего друга Есенина, Соловков . Это история любви и дружбы 4-х прекрасных молодых людей началась в Москве 1917 года, прошла через Соловки и закончилась трагедией, типичной для всех гениальных и талантливых молодых людей, живших при большевиках. Поэт был обвинен в фашизме (!) и расстрелян. Его друг-гений покончил с собой при странных обстоятельствах. Выдающаяся актриса - любимая поэта, была зарезана в собственной квартире в Москве. Их подругу арестовали в 1921 г. и она провела в лагерях и ссылках в общей сложности 25 лет, сумев только в 60-е годы вырваться из России в Израиль, где и умерла.

Конец "русского фашизма" на Соловках

"...сам Ганин был назван руководителем организации. Нет ни малейшего сомнения, что "Орден русских фашистов" - плод болезненной фантазии чекистов и инспирирован по сценарию Дзержинского , Менжинского, Блюмкина, Лациса, Петерса, Агранова, Ягоды (Иегуды) и других руководителей ГПУ...

В процессе расследования "дела" двое арестованных потеряли рассудок. Алексею Ганину даже провели судебно-психиатрическую экспертизу, признавшую его невменяемым, т.е. не отвечающим в уголовном порядке ни за какое преступление. И тем не менее А. Ганин, братья Чекрыгины, В. Дворянский и В. Галанов были расстреляны. Троим подсудимым - Б. Глубоковскому, А. Александрову-Потерехину и И. Колобову - чекисты определили по 10 лет лишения свободы на Соловках, 58-летний профессор С. Головин вскоре оказался на свободе. Кто спас его от чекистской пули, возможно, мы не узнаем никогда. Судьба остальных арестованных по этому делу неизвестна." (Эдуард Хлысталов. Тайна гостиницы "Англетер"": История одного частного расследования. Журнал "Москва". N7. С.178-193. 1989. )

Поэт - первая жертва террора

Стихотворение Алексея Ганина "Русалка - зеленые косы" посвящено знаменитой актрисе Зинаиде Николаевне Райх и было написано поэтом специально для неё во время поездки на Соловецкие острова в 1917 году.

Русалка - зеленые косы,
Не бойся испуганных глаз,
На сером оглохшем утесе
Продли нецелованный час.

Я понял,- мне сердце пророчит,
Что сгинут за сказками сны,
Пройдут синеглазые Ночи,
Уснут златокудрые Дни.

И снова уйдешь ты далече,
В лазурное море уйдешь,
И память о северной встрече
По белой волне расплеснешь.

Одежды из солнечной пряжи
Истлеют на крыльях зари,
И солнце лица не покажет
За горбом щербатой горы.

Косматым лесным чудотворцем
С печальной луной в бороде
Пойду я и звездные кольца
Рассыплю по черной воде.

Из сердца свирель золотую
Я выкую в синей тоске
И песнь про тебя забытую
Сплету на холодном песке.

И буду пред небом и морем
Сосновые руки вздымать,
Маяком зажгу мое горе
И бурями-песнями звать.

Замутится небо играя,
И песню повторит вода,
Но ветер шепнет умирая:
Она не придет никогда.

Она далеко,- не услышит,
Услышит,- забудет скорей;

Он чешет ей влажные косы –
И в море стихает гроза,
И негой из синего плеса,
Как солнце, заискрят глаза.

Лицо ее тихо и ясно,
Что друг ее, ласковей струй,
И песней о вечере красном
Сжигает в губах поцелуй.

Ей снится в заоблачном дыме
Поля и расцвеченный круг,
И рыбы смыкают над ними
Серебряный, песенный круг.

И снова горящие звуки
Я брошу на бездны морей.
И в камень от боли и муки
Моя превратится свирель.

Луна упадет, разобьется.
Смешаются дни и года,
И тихо на море качнется
Туманом седым борода.

Под небо мой радужный пояс
Взовьется с полярных снегов,
И снова, от холода кроясь,
Я лягу у диких холмов.

Шумя протечет по порогам,
Последним потоком слеза,
Корнями врастут мои ноги,
Покроются мхами глаза.

Не вспенится звездное эхо
Над мертвою зыбью пустынь,
И вечно без песен и смеха
Я буду один и один.

"Физическая расправа с поэтами началась еще при жизни Есенина. Алексея Ганина, бывшего жениха Зинаиды Райх и друга Есенина, арестовали в Москве 2 ноября 1924 года. Было сфальсифицировано «дело» под названием «Орден русских фашистов». По «делу» проходило 13 человек.

По окончании следствия секретарь Президиума ВЦИК СССР А.С. Енукидзе 27 марта 1925 года писал: «…Находя, что в силу некоторых обстоятельств передать дело для гласного разбирательства в суд невозможно - полагал бы: «Войти с ходатайством в Президиум ВЦИК СССР о вынесении по делу Ганина А.А. внесудебного приговора».

Енукидзе Авель
(1877-1937)

Коммунист. Самый близкий друг с юношеских времен, первая жертва репрессий среди людей «ближнего круга». Секретарь Президиума ЦИК СССР (12.1922 - 03.1935). Снят с работы и исключен из партии "за политическое и бытовое разложение" - был отчаянным и безтормозным бабником. Расстрелян как руководитель группы заговорщиков, готовивших захват Кремля. (Прим.Ред. )

В силу каких же обстоятельств нельзя было устроить обычный открытый суд? Мы привыкли думать, что допросы 1920-х годов были более щадящими, чем в конце 1930-1940-х. Но сохранились сведения, что двое из проходивших по «делу Ганина», находясь под следствием, сошли с ума. Да и сам Алексей Ганин к концу следствия был в таком состоянии, что пришлось в отношении него провести судебно-психиатрическую экспертизу, признавшую его невменяемым, а значит, не отвечающим в уголовном порядке за свои действия. Это не помешало, однако, грубо нарушив закон, расстрелять Алексея Ганина 30 марта 1925 года как главу «ордена». Вместе с ним были расстреляны поэты Николай и Петр Чекрыгины, 22 и 23 лет, поэт и художник Виктор Дворяшин, 27 лет, и поэт Владимир Галанов, 29 лет. Тела их захоронили в центре Москвы на территории Яузской больницы, подведомственной ОГПУ. Глубоковского и Александровича-Потеряхина приговорили к 10 годам Соловков. Судьба остальных неизвестна...

Еще целая группа поэтов, и крестьянских, и некрестьянских, была расстреляна в 1930 году и захоронена в общем рву на Ваганьковском кладбище, где в 1925 году похоронили самого Есенина." (Лидия Головкова. Цензура товарищей с маузером. Газета "Новая Газета". Москва. www.novayagazeta.ru. 05.04.2014. )

Соловецкая поэзия. Сборник "соловецких" стихов и список соловецких поэтов.

Атаманюк Василий Блаженный Иоанн Брусилова Варвара Венцимеров Семен Власов Сергей Волошин Максимилиан Добролюбов Александр Жаров Александр Жиганец Фима Замогильнов Александр Земсков Андрей Иващенко Алексей Йохан Митрич Кедрин Дмитрий Кейсер Сол Кекова Светлана Клыга Светлана Коваль Григорий Копылов Герцен Коржавин Наум Коржов Дмитрий Кузьмин Михаил Кузьмина-Караваева Елизавета Куприн Владимир Куранов Юрий (?) Лейтин Борис Леонович Владимир Липкин Семен Дата рождения: 1893
Место рождения: Коншино Кадниковского уезда Вологодской губернии
Дата смерти: 30 октября 1925
Место смерти: Москва
Этническая принадлежность: Русские
Гражданство: СССР

Род деятельности: Поэт
Карьера: 1913-1925
Направление: Новокрестьянская поэзия
УДК 92

Алексе́й Алексе́евич Га́нин (1893-1925) - русский поэт и прозаик, националист, близкий друг Сергея Есенина. Родился в деревне Коншино Кадниковского уезда Вологодской губернии в семье крестьянина.

Биография

С. А. Есенин, А. А. Ганин. 1916, июль, 18. Вологда.

Алексей Ганин получил образовние в двуклассном земском училище в селе Усть-Кубенское и городской гимназии в Вологде. Далее он учился в Вологодском фельдшерско-акушерском училище (1911-1914). Первые свои стихи Ганин опубликовал в вологодской газете «Эхо» (1913). В 1914 году поэт пошёл в армию и получил назначение в Николаевский военный госпиталь в Петербурге. В 1916 году он познакомиля с Сергеем Есениным, служившим в госпитале Царского села. Летом 1917 г. вместе с Сергеем Есениным и Зинаидой Райх Ганин совершил поездку на родину в Вологду и в Соловки. Во время той поездки произошло венчание Есенина с Райх. По разным данным это произошло или в Соловках или в Кирико-Иулитской церкви неподалеку от Вологды. Ганин выступил свидетелем со стороны невесты, в которую сам был влюблен. Ей он посвятил написанное в Соловках стихотворение «Русалка», в котором признается в неразделенной любви к героине, выбравшей «разбойника кудрявых полей» - его друга Сергея Есенина.

В 1917 г. Ганин вместе с Николаем Клюевым, Сергеем Есениным и Орешиным публиковался в альманахе левоэсеровской ориентации «Скифы». В 1918 г. поэт познакомился с Александром Блоком. В том же году вступает в Красную Армию. Служит фельдшером. В 1920 г. публикуется в имажинистском сборнике «Конница бурь». В 1920-21 гг. Ганин издает в Вологде миниатюрным изданием поэму «Звездный корабль».

В 1923 г. Ганин переехал в Москву, где участвовал в поэтических вечерах, посещал литературные кафе, жил у знакомых поэтов, а иногда ночевал на улице. У него практически никогда не было денег, тем не менее ему удалость выпустить 11 сборников, изготовленных литографическим способом. В 1924 году в Москве вышла его первая книга «Былинное поле». По своей направленности творчество Ганина было близко к творчеству новокрестьянских поэтов.
Дело Ордена Русских Фашистов

Пропагандистский плакат Белой армии, отражающий положение вещей в России после Октябрьского переворота 1917 года.

Понимание антирусской сущности большевистского режима и вера в национальное возрождение России были особенно сильны среди крестьян, которые стали первыми жертвами большевитского массового террора. Уже в первые годы Советской власти это привело к тому, что выходцы из крестьянской среды начали формулировать национальные задачи России. Алексей Ганин, будучи рождённым в крестьянской семье, не мог оставаться равнодушным к тому, что происходило с Россией и Русским народом. В это время он создает ряд произведений, направленных (в иносказательной форме) против сил, угрожающих России, и в первую очередь крестьянству («России», 1918; поэмы «Сарай», 1917, «Былинное поле», 1917-23). Сложным раздумьям о дальнейшем пути крестьянства в трудной и опасной для него исторической обстановке посвящает он своеобразный роман-притчу «Завтра» (1923).

В начале 1920-х годов он с группой единомышленников создал программу спасения России от ига еврейского интернационала, где выдвинул идею Великого Земского Собора, воссоздания национального государства и очищения страны от поработивших ее захватчиков. Ганин написал антибольшевистские «Тезисы», в сериале названном «Манифест русских националистов».

Осенью 1924 г. Алексея Ганина арестовали по обвинению в принадлежности к «Ордену русских фашистов».

Существует версия того, что дело «Ордена русских фашистов» было сфабриковано по сценарию Дзержинского, Менжинского, Блюмкина, Лациса, Петерса, Агранова, Ягоды (Иегуды) и других руководителей ГПУ.

2 ноября 1924 г. Ганин был арестован в Москве. Ему в карман пальто были подложены листки с «Тезисами манифеста русских националистов» . Ганин был назван руководителем организации. «Тезисы» были сразу же переданы в руки Генриха Ягода, допрос проводил Абрам Славатинский. Было сфальсифицировано дело «Ордена русских фашистов», по которому привлекли:
Ганина
Петра Чекрыгина, 23 лет, поэта
Николая Чекрыгина, 22 лет, поэта
Виктора Дворяшина, 27 лет, поэта и художника
Владимира Галанова, 29 лет, поэта
Григория Никитина, 30 лет, поэта
Александра Кудрявцева, 39 лет, наборщика
Александровича-Потеряхина, 32 лет, литератора
Михаила Кроткова, 44 лет, юриста
Сергея Селивановича Головина, 58 лет, врача
Бориса Глубоковского, 30 лет, артиста, литератора, режиссера
Ивана Колобова, 37 лет
Тимофея Сахно, 31 года, врача
Евгения Заугольникова, 22 лет.

Все обвиняемые не только не состояли в выдуманном «Ордене», но и большинство их друг друга никогда в глаза не видели. В обвинительном заключении не был назван ни один факт нарушения закона или какого-либо преступления. В процессе расследования «дела» двое арестованных потеряли рассудок. Алексею Ганину провели судебно-психиатрическую экспертизу, признавшую его невменяемым, то есть не отвечающим в уголовном порядке ни за какое преступление. Попытка выдать текст тезисов за фрагмент задуманного романа (списав тем самым криминал на счет отрицательного героя - «классового врага») не удалась.

Секретарь Президиума ВЦИК СССР Енукидзе 27 марта 1925 г. единолично принял решение на внесудебный приговор, разрешив коллегии ОГПУ расправиться с «фашистами»:

"Считая следствие по настоящему делу законченным и находя, что в силу некоторых обстоятельств передать дело для гласного разбирательства в суд невозможно - полагал бы: «Войти с ходатайством в Президиум ВЦИК СССР о вынесении по делу Ганина А. А. внесудебного приговора».

По приказу В. Менжинского, Г. Бокия (одного из организаторов концлагерей) и Я. Петерса были расстреляны: Ганин, братья Чекрыгины, Дворяшин, Галанов и Кротков. Глубоковскому и Александровичу-Потеряхину дали 10 лет Соловков. Судьба остальных неизвестна.

Алексей Ганин был расстрелян в подвалах Лубянки после жестоких пыток, которыми руководил начальник седьмого отдела СО ОГПЦ Абрам Славотинский. Прах Ганина погребён на территории Яузской больницы.

Так описывает события казни русского поэта его двоюродный внук Евгений:

«По рассказам моей бабушки Анны - Алексей Алексеевич Ганин - вологодский поэт, ближайший друг Сергея Есения, сын двоюродного брата моего деда, - был расстрелян большевиками-интернационалистами 30 марта 1925 года в Бутырской тюрьме в день своих именин, почитаемый как день Святого Алексея - Божьего человека. Вместе с ним были расстреляны семь молодых русских поэтов, верных Православию. Алексей Ганин принял смерть в возрасте Христа. Прах его погребён на территории Яузской больницы.» .

Первые Ганинские чтения. Слева направо: В.Соболев, Н. Фокин, сестра Ганина Елена Алексеевна, В. Белков, А. Швецов и Г. Швецова с дочерью Олей. Из личного архива Г. Н. Швецовой.

Русалка - зеленые косы,
Не бойся испуганных глаз,
На сером оглохшем утесе
Продли нецелованный час.

Я понял,- мне сердце пророчит,
Что сгинут за сказками сны,
Пройдут синеглазые Ночи,
Уснут златокудрые Дни.

И снова уйдешь ты далече,
В лазурное море уйдешь,
И память о северной встрече
По белой волне расплеснешь.

Одежды из солнечной пряжи
Истлеют на крыльях зари,
И солнце лица не покажет
За горбом щербатой горы.

Косматым лесным чудотворцем
С печальной луной в бороде
Пойду я и звездные кольца
Рассыплю по черной воде.

Из сердца свирель золотую
Я выкую в синей тоске
И песнь про тебя забытую
Сплету на холодном песке.

И буду пред небом и морем
Сосновые руки вздымать,
Маяком зажгу мое горе
И бурями-песнями звать.

Замутится небо играя,
И песню повторит вода,
Но ветер шепнет умирая:
Она не придет никогда.

Она далеко,- не услышит,
Услышит,- забудет скорей;
Ей сказками на сердце дышит
Разбойник с кудрявых полей.

Он чешет ей влажные косы -
И в море стихает гроза,
И негой из синего плеса,
Как солнце, заискрят глаза.

Лицо ее тихо и ясно,
Что друг ее, ласковей струй,
И песней о вечере красном
Сжигает в губах поцелуй.

Ей снится в заоблачном дыме
Поля и расцвеченный круг,
И рыбы смыкают над ними
Серебряный, песенный круг.

И снова горящие звуки
Я брошу на бездны морей.
И в камень от боли и муки
Моя превратится свирель.

Луна упадет, разобьется.
Смешаются дни и года,
И тихо на море качнется
Туманом седым борода.

Под небо мой радужный пояс
Взовьется с полярных снегов,
И снова, от холода кроясь,
Я лягу у диких холмов.

Шумя протечет по порогам,
Последним потоком слеза,
Корнями врастут мои ноги,
Покроются мхами глаза.

Не вспенится звездное эхо
Над мертвою зыбью пустынь,
И вечно без песен и смеха
Я буду один и один.